— Вот он, — громко зову я Еспера, с трудом оттирая песок с ног, прежде чем обуться.
— Если подержишь фотографию, то садись на багажник, я повезу, — предлагает он.
— А твой велосипед не здесь?
— В другом месте.
Он ведет велосипед вверх по тропке к дороге, я шагаю следом. Один раз он останавливается, и мы стоим не дыша и вслушиваемся.
— Показалось, — говорит он наконец.
Выбравшись на дорогу, я потуже стягиваю узел с мокрой одеждой и подсовываю его под себя на багажник; в одной руке я держу фотографию, а другую кладу на седло, но, как только Еспер усаживается, передвигаю ее на изнанку рамы, чтобы отстраниться от Еспера.
Скрип педали о цепь тут же останавливает его.
— Так дело не пойдет, — заявляет он, и мне снова приходится слезать. Он кладет велосипед на дорогу и со всей силы пинает втулку с цепью; когда мы продолжаем путь, скрежета почти не слышно. Шины шуршат по гравию, я изо всех сил сжимаю раму, чтоб не упасть, и тихо плачу, Еспер не замечает этого.
Поравнявшись с мореходкой, мы слышим рокот мотоцикла и различаем свет фар так далеко впереди, что еще успеваем убраться с дороги и спрятаться за кустом шиповника, которым тут все заросло. Это немецкий патруль; мы видим медленно проезжающий мимо мотоцикл, шлем седока в коляске и тупое рыльце его едва вытарчивающего автомата.
Мы сидим на корточках, пока не убеждаемся, что мотоцикл ехал один. Кругом тишина.
— Ты добежал тогда до Хирсхолмена? — спрашиваю я, озвучивая свои мысли. Он понимает меня с полуслова.
— Нет.
— Слишком далеко?
— Наверно. Но я повернул с полпути; там на льду лежала шапка, а рядом — ни души. Это было уже далеко в море, и самое неприятное, что шапка на льду была страшно похожа на мою собственную. Она так жутко и одиноко лежала среди этой белизны, что я не смог проехать дальше, хотя был в запале. Пришлось возвращаться, и всю дорогу обратно мне было чудовищно страшно. Куда страшнее, чем сейчас, — закончил он с улыбкой, и вид у него был ничуть не испуганный; я тоже не ощущала страха, только пустоту.
На подступах к гавани мы спешиваемся, и Еспер некоторое время ведет велосипед за руль, а потом прячет его в узкий зазор между домами на Фискерклунген.
— Утром заберешь, — говорит он тихо.
Я засовываю фотографию под мышку, а одежду оставляю под сиденьем, и мы спускаемся мимо окраинных домов к северному причалу с темными иглами фонарей; все окна чернеют маскировочными гардинами, нигде ни полоски света, хотя мы еще, можно сказать, в городе. Вот уже три года с десяти до утра — комендантский час, я впервые нарушаю его, и у меня возникает странное чувство: будто все мне по плечу, но это "все" вряд ли стоит выеденного яйца.
От Фискерклунген мы идем вдоль моря до маленькой бухточки, в которую упирается гряда плотно составленных валунов, образующих наружную сторону северного волнореза, за которыми по всей его длине тянутся воздухозаборники, а уж за ними со стороны порта идет нормальная дорога к маяку. Но он не зажжен, темно, и трудно балансировать на черных валунах, поэтому я то и дело наклоняюсь вперед и взмахиваю руками, всякий раз боясь грохнуться на мокрых камнях и разбить фотографию или сломать ногу. Мы вынуждены пробираться по валунам, потому что на другой стороне мола торчит постовой в будке. Мимо него нам не проскочить, утверждает Еспер. Он двигается прямо передо мной и все время свистящим шепотом поучает, как идти. Я не на его волне, к тому же в голове гудит, и я не могу унять этот гул, поэтому мне приходится ужасно напрягаться, чтобы услышать Еспера.
— Еще метров двадцать, — шепчет он. Я киваю, но он этого не видит; чуть погодя он карабкается наверх под сенью воздухозаборника, встает на гребне и смотрит вниз.
— Давай сюда! — машет он мне рукой. Я лезу к нему на кручу. И тоже вижу темный и тихий порт. На той стороне гавани — массивное и тяжелое здание гребного клуба, в котором Еспер на паях с приятелями держит байдарку, а прямо под нами — плавучая пристань. К дальней короткой ее стороне пришвартована едва видимая отсюда небольшая моторка. Около нее движутся несколько теней; одна фигура сгибается и передает вниз в темноту нечто, похожее на чемодан, но кто его принимает, мне не видно.
Мы перебираемся через воздухозаборник и по каменистой тропке скатываемся на причал. Я боюсь, что скрип досок раздастся в ночи оглушительно громко. Но нет; тем не менее суетящиеся возле лодки при звуке наших шагов цепенеют, а один из них вполголоса чертыхается, но Еспер машет им рукой, и они сразу узнают его. Не скажу, как я себе все это представляла, но, когда мы подходим к лодке, там оказывается дядя Нильс; он с ходу накидывается на Еспера:
— Ты сдурел нас так пугать? Мы ждали одного человека! — На меня он не смотрит и выглядит встревоженным.
— Прости, я об этом не подумал, — тихо оправдывается Еспер. Дядя Нильс поворачивается к человеку, похожему на рыбака: на нем синий вязаный свитер и такая же шапка, он долговязый и злобный, и дядя Нильс говорит ему:
— Все в порядке.
Но рыбак не унимается. Меня он тоже не замечает, а наседает на Еспера:
— Ничего не в порядке. Это что еще за довесок?
— Это моя сестра, — отвечает Еспер срывающимся голосом.
— И она едет? Уговору не было!
Я почему-то дышу как паровоз, внутри все дрожит, саднит рана на щеке. На меня теперь смотрят все. Дядя Нильс, рыбак и остальные; это, похоже, семья. Они молча выходят из тени, и я вижу, что это Рубен и его родители с сестрой; Рубен улыбается мне. Но он меня нисколько не волнует, волнует меня Еспер. Я задерживаю дыхание и сжимаю кулаки. Еспер оборачивается и тоже смотрит на меня, он криво улыбается, а потом серьезно говорит:
— Нет, — говорит он, — она со мной не едет.
— То-то же, — роняет рыбак и бурчит еще какие-то гадости себе под нос, которые я не разбираю: мне не до него; потом он поворачивается к Есперу:
— Где твой багаж?
— Не успел взять, — объясняет Еспер.
— Тут все, что ему нужно, — вмешивается дядя Нильс, и передает человеку в лодке большую сумку. Где-то я уже видела этого лодочника.
— Хорошо, — кивает рыбак. — Грузитесь и уже плывите. Здесь нельзя так долго стоять. Патруль скоро появится.
Рубен и его семейство забираются в лодку, помогая друг дружке, дядя Нильс впервые за все время поворачивается ко мне и машет рукой, а потом опирается о лодочника и спрыгивает вниз.
— Давай, Еспер, теперь ты, — поторапливает рыбак. Но Еспер стоит столбом, уставившись на лодочника, а когда, наконец, оборачивается, на его лице блуждает блаженная улыбка.
— Разрази меня гром, это же Эрнст Бремер! Нет, ты понимаешь, сестренка, Эрнст Бремер собственной персоной!
— Ну, Бремер, ну и что теперь? — гудит рыбак. — Давай живо на борт!
Еспер подходит ко мне и кладет руку на рану на щеке. Я не противлюсь.
— Мы увидимся, сестренка, и очень скоро, — говорит он, а я молчу, и он прыгает в лодку.
Эрнст Бремер одним рывком заводит мотор, тот тихо урчит, лодка поворачивается носом к молу и скользит в черноту, теряясь из виду. Мы стоим и ждем; потом лодка выходит в открытое море, и мотор переходит на рык, сначала громкий, а потом квохчущий все тише и тише по мере того, как лодка все дальше уплывает в сторону шведского берега.
— Теперь их никто не догонит, — говорит рыбак, стоящий рядом со мной на причале.
— Никто, — соглашаюсь я. Он с удивлением смотрит на меня и сейчас только замечает свитер, старые рыбацкие штаны и фотографию, которую я по-прежнему сжимаю под мышкой, потому что Еспер в своем восхищении Эрнстом Бремером забыл и про нее тоже; рыбак совсем уж было открывает рот что-то сказать, но потом замолкает. Я стою. Он проводит ладонью по лицу и говорит:
— Ты не выберешься из порта. Один часовой дежурит в гавани и два на площади у выхода. К тому же скоро патруль. Ты ведь живешь на Лодсгате?
— Да.
— Пойдем, переночуешь в моей лодке, а утром пойдешь домой.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
Не знаю, как звали рыбака и жив ли он еще, хотя той ночью я переспала с ним в его лодке. Радости мне это не доставило, но он не отказался, и дело было сделано. Еспер вернулся домой только через два года; война к тому времени уже закончилась, а я сбежала в Копенгаген.
Мне двадцать два. Ему тридцать шесть. У него медные вьющиеся волосы и смущенный вид, но ему хочется завязать разговор. Он говорит о Ютунхейме и Валдресе. Я не знаю, что и ответить. Мимо нас по Уеландсгате спешит блестящий автобус. Он целиком загораживает окно кафе, и я оборачиваюсь посмотреть ему вслед, а он все журчит про снег и лед, лежащие там вечно, и какая это красота — все белым-бело до небес, а внизу долина, и что там можно путешествовать на велосипеде, если знать дороги. Он рассказывает о Хельге Ингстад. А я пропустила мимо ушей, кто такой Хельге Ингстад и что это за долина со склонами.
