Йоси, как дед, работал на почте и испытывал те же, что дед, муки коллекционера, приставленного к предметам своей страсти и не способного ими обладать. Хотя, наверное, в дедовские времена почтовик мог запросто попросить у пришедшего за письмом конвертик с интересной маркой.
Сегодня Йоси решился на такое впервые в жизни. Марка на конверте, который он наугад вытащил из мешка пришедших утром писем, изображала хасидов, пляшущих и ходящих на руках вокруг человечка в камзоле и парике, безжизненно лежащего на лавке. Надпись на иврите: „200 лет спасения от навета“ примерно объясняла, в честь чего марка выпущена (евреям какого-нибудь европейского города удалось спастись от обвинения в ритуальном убийстве), но… Йоси, автор статей по марочной иудаике, многолетний подписчик всех израильских марочных серий, этой марки не видел никогда. Конечно, можно что-то проглядеть, пропустить, но… Конечно, дома он сразу просмотрит каталоги. Внутренний голос говорил ему, что в каталогах этой марки нет. Дикая мысль, что марка незарегистрированная, пиратская, делала ее вожделенной втройне. Йоси дотерпел до закрытия почты и похромал с письмом к адресату Джекобсу, надеясь получить марку сразу, сегодня, — и получил. По дороге домой он дважды останавливался и рассматривал ее. Во второй раз позвонил мобильник: зять просил разрешения прийти поговорить.
Только что он ушел.
Йоси положил перед собой пинцет. Пинцетом и лупами обозначались на столе границы марочного пространства. Занимаясь марками, Йоси не отгораживался от мира: он никогда не злился, если в этот час родные спрашивали его о чем-нибудь, отвечал на телефонные звонки, но даже голос его звучал из марочного состояния по-другому.
— Я подумаю. Я должен подумать, — опять вернулись к Йоси его слова, после которых зять ушел. Заниматься сейчас марками было невозможно. — Я подумаю. Я должен подумать.
— Нам нужны двадцать тысяч долларов. Если вы нам не поможете, случится несчастье, и вы никогда больше не увидите внуков.
— Я подумаю. Я должен подумать.
Если бы я отказался писать письмо в его поддержку, он не пришел бы требовать денег.
Я подумаю. Я должен подумать.
Знает ли Идит, и что мне теперь делать?
Я подумаю.
Домик на сваях сгорел под утро. Никто не слышал, как он горел. Как метались и пищали перед смертью хомяки и мыши. У каждого ребенка был свой хомяк. У каждого хомяка, у каждой мыши было имя.
Йоси и Идит ничего не рассказали матери. Они стояли во дворе и плакали, обнявшись. Это было десять лет назад.
Я подумаю. Я должен подумать.
Знает ли дочка, что ее муж шантажирует меня? Осталось ли что-нибудь от ее души или вся она превратилась в хвост этого крокодила?
Ответ на оба вопроса назавтра принес Йоси на работу мальчишка с лицом, похожим на смеющийся сапог.
Было пятое число, день, когда, все городские пенсионеры, получив пенсию, приходили на почту оплачивать счета. Не глядя на протягивавших бланковые книжки, он отрывал заполненные бланки, пропускал их через машинку и громко штемпелевал. Следующий! Следующий сунул в окошечко письмо: „Йоси Бергеру“, — прочел Йоси и поднял голову, но мальчишка с лицом, похожим на смеющийся рваный сапог, исчез, уступив место пенсионерке в платье с золотыми огурцами. Йоси встал, откачнулся с письмом в подсобку и, прислонившись к стене, прочел единственную, написанную дочкиным почерком в центре листа фразу: „Папа! Только, пожалуйста, не говори дяде Стэнли“.
44
Лентяй. Сачок. Бездельник. Саботажник. Филон. Слова эти не шли Саше Боцине. Саша был по-своему даже трудолюбив. Он, например, мог два часа подряд сворачивать папиросы и набивать их голландским табаком. К тому же Сашина фигура была так огромна, что в поле зрения попадала только какая-нибудь ее деталь, например, опускающаяся рука, и было ясно, что ручища эта опускается, чтобы поднять сорокакилограммовый мешок. Однако рука, опустившись, чесала икру, а мешок с песком поднимал Габи или задыхающийся, потный с непривычки, Француз.
Горчаков быстро просек Сашу и поставил его наполнять мешки — тут уж приходилось работать, потому что товарищи, отнеся мешки с песком в квартиру, скоро возвращались за новыми. Горчаков сидел тут же, на солнышке, курил и стерег.
Позавчера Саша как переводчик участвовал в военном совете. Горчакову чрезвычайно понравилась Авина идея показать местным кузькину мать, а именно, в субботу, когда мэр и его заместитель, как всегда, возвращаясь с Могилы Праведника, будут проходить мимо 128-го дома, взять их и еще человек пять в заложники, открыть миру правду, а в случае нестыковки погибнуть с оружием в руках.
Саше, напротив, Авина идея так не понравилась, что он хотел было перестать переводить, но не осмелился. Два этих человека сжимали его, как огромные плоскогубцы. Саша перевел Ави горчаковские мнения: больше одного автомата на рыло не нужно, патронов и гранат купить побольше, людям спать вместе, окна заложить мешками с песком.
— Что, — спросил Горчаков, глядя Саше прямо в рожу, — думал, отвертишься? Не надейся. Не тешь себя мечтами.
С тех пор Горчаков не разлучался с Сашей. Он ковылял с ним за сигаретами, ждал на скамейке у тетиной парадной, пока Саша доест компот. Саша ел молча: он мечтал. Мечтал бежать в Австралию, мечтал позвонить в полицию, не в ту полицию, сержанта которой он два месяца назад связал и вымазал ваксой, а в другую, хорошую полицию и все, все рассказать, мечтал просто расплющить Горчакова — Саша был уверен, что если на калеку наступить, он щелкнет, как раздавленный клоп. Но все это были, как правильно сказал Горчаков, мечты. Горчаков и спал рядом с ним, на соседнем матрасе. И песок в зеленые мешки Саша насыпал под спокойно ненавидящим взглядом его до краев налитых водкой голубых глаз.
45
Йоси стоял на вершине железной лестницы, у дверей вагона, подвешенного к потолку огромного промышленного здания, и ждал брата.
Йоси видел и слышал:
1. Стучащую машину, в жерло которой голый по пояс малый время от времени сыпал из мешка желтое. Иногда малый совал в жерло машины доску и бесцеремонно там шуровал. Мышцы под смуглой кожей рабочего сильно двигались.
2. Большую бурую кобылу и трех гусей. Кобыла стояла на солнце, в открытых воротах здания и отмахивалась от мух хвостом. Когда хвост уставал, кобыла входила в помещение, отчего три гуся, два серых и белый, начинали, волнуясь крыльями, пятиться в угол, и пропадали из виду. Потом кобыла возвращалась на улицу, и гуси шеренгой, в ногу, выходили из угла.
3. Ряд промышленных холодильников и длинный мраморный стол. Видимо на этом столе Стэнли разделывал овец и быков, которых потом жарил вон в той кирпичной печке с железной дверцей. Возле печки лежала куча песка и несколько кирпичей. Из песка торчал мастерок.
4. Маленький синий трактор и медленно слезавшего с него Стэнли. Стэнли постоял перед печкой, подошел к малому, пошуровал доской в машине и начал звучно подниматься по железной лестнице. Видно было, как медленно и плохо гнутся его колени, особенно левое, в бандаже.
— Вот, — сказал Стэнли, открыв дверь вагона и подталкивая брата, чтобы вошел, — это моя мастерская. Видишь — кровать. Иногда я здесь сплю. Я встаю в пять утра и работаю. А на этой машине, — Стэнли указал на приспособление, из которого торчали страшного вида иглы, — я хочу шить сапоги для верховой езды. Сапоги с рантом. Рант — самое лучшее крепление. У меня есть заказ на пятьсот пар.
Йоси вспомнил, что пять лет назад, когда он был здесь последний раз, брат тоже показывал ему машину с иголками и говорил про пятьсот пар.
У стен стояли машины и машинки, на столах — ячеистые ящики с заклепками и пряжками. Йоси повертел ручку машинки, пробивавшей дырки в ремнях, подержал в руках черный, грубо сработанный, похожий на карпа, меч.
— Видишь это седло? — продолжал Стэнли, — я его починил. И ремни, и цветок новые.
Цветок был вырезан из желтой кожи. В нем, как во всем здесь — в ручках инструментов, в расстановке машин, в мощной сварной конструкции, на которой висела мастерская, в каждой фаске, дырке и строчке чувствовалась Рука. Дырка, пробитая одним нажатием ручки, была абсолютно круглой, четкой и черной. Фаска снималась одним проходом ножа. Материал почти не сопротивлялся. Материал понимал, с кем имеет дело. Стэнли и луну мог бы подвесить заново, как подвесил свою мастерскую. А еще на всем была пыль — легкий, невидимый слой пыли. Возьмешь в руки резец или штамп со львом, полюбуешься, поставишь на место, и хочется вытереть ладонь о свисающую со стола полоску кожи, но и кожа в пыли. Думается, как в музее: хорошие вещи делали когда-то люди, не то что теперь.
Йоси взял в руку кнут. Ручка кнута отделялась от тела эфесом в форме лилии, а тело на самом конце раздваивалось, как змеиный язык. Кнут почему-то не был пыльным.
— Пойдем, — сказал Стэнли. Они спустились в жилые покои. На стенах висели ножи, лубочные картины на религиозные темы и портрет Рои, убитого сына хозяина, в военной форме. Работник принес термос с очень сладким чаем.
