— Дима — городской вариант.
— Да, пидорский какой-то… А мне Коля не нравится, несчастливое имя.
— А какое нравится?
— Валентин.
— Тоже пидорский вариант.
Утро серое. Горизонт красной полосой. К обеду горизонт белый, выстуженный. Вечером подъехала “скорая” — “Газель” с красным крестом.
— Вот, Якубенчиха меня мыныезом накормила, теперь живот болит и болит…
— Помолчите!
Молодая, раздраженная тетка беспардонно осматривала ее. Скинула покрывало, ругалась. Димка вызвал ее в сени.
— Женщина, извините, — начал он, сдерживая ярость. — Вы стариков совсем за людей не считаете, что ли?
— Вы ей кто?
— Сосед.
— Здесь не мыныез, сосед, здесь, по ходу, рак желудка. Вы что ж не видели — у нее по телу черные пятна уже пошли? Она гниет изнутри, а сердце — дай бог каждому такое…
Приходил Петр, пьяный, ироничный и грубый.
— Есть че? — спрашивал он, хлопая себя по горлу.
Приходили Кузьма Николаич с женой — Половинка и Полтора.
— Есть че, ребята?
Альбина принесла Кольке кумыс в большой пиале. Петр зло и усмешливо называл Димку и Колю “дармоеды москвичи”, исподтишка оглядывал углы. Все говорили о пустяках и ждали только одного, смерти старого человека. Ждали с надеждой и даже радостью, будто это событие приукрасит серые будни, освободит их от бремени жизни и как-то переменит судьбу.
— Сердце крепкое, не отпускат, — баба Катя стеснялась своего поведения и сдерживалась, чтоб лишний раз не охнуть, будто саму себя хотела убедить в том, что уже умерла. И вдруг вспоминала хозяйство. — Федя, ты все же проверяй, ярочка вот-вот должна объягниться, как бы не померзли.
Перед сном уже она запела песню из репертуара “Золотого кольца”. Пела лучше Кадышевой, неожиданно помолодевшим, сильным и пронзительным голосом. Пела с такой народной интонацией, так красиво и жалостно, что казалось, это прощальная песнь ее. Колька, нарубивший дров, грел на печи ладони, плакал и отирал лицо плечом.
— Федор, а Федор, — прервав песню, позвала она.
— Да, баб Кать, — удивленно откликнулся Димка.
— У меня костюм германский в сундуке, отдам… отдай, если кто меня вылечит.
День ее смерти был удивительным. Потеплело необыкновенно, оттаяли и покраснели ветви талишек, порозовел воздух вокруг них, на дороге зачернели подо льдом навозные пятна, нежно, мягко просветлилось небо, и с реки потянуло запахом весны, запахом юности, надежды, тревоги. Утром даже птичка постучала в окно.
— Федор, — сказала баба Катя. — Ты печь не топи, я сегодня умру.
Димка промолчал, только головой кивнул.
— Человек, на хрен, мучается, страдает и никого, ни одного врача в диаметре ста километров! — возмущался Коля.
— Батюшку не зовите, — наказывала баба Катя. — Он плохой. Хорошего от нас в район забрали. Пусть Саня молитвы читает, она совецких ишош времен попиха.
— Я передам Антонине.
— Федь, подойди, — баба Катя протягивала ему кулак. — Ивгешке моей… Не увижу я ее. Антонина ей, вядать, не позвонила… По нашей линии как бабка внучке.
Баба Катя взяла ладонь Димки и разжала в нее кулак. Это был серебряный перстенек с черным камушком.
— Передать Ивгешке, — твердым голосом повторил Димка.
— У-у, вон уж и коровы наши пошли, — это были ее последние земные слова.
Побежали к соседям, к Антонине, к попихе бабе Сане. Стучали в окна, говорили о смерти.
Баба Катя охала, стонала и дергалась, но умереть не могла. Было ощущение некоего чудного аппарата, бьющегося и захлебывающегося. Казалось, уже заглохший навсегда, он снова вздрагивал, включался и трясся пунктирно. Трудно было смотреть на это и мучительно тяжело находиться рядом, живой и крепкий организм напрягался и томился вместе с умирающим человеком.
— Сильная. Не отдает душу, — сказала попиха и вдруг с громким треском разорвала газету над умирающей. — Выходи, Катя, хвать! — и снова разорвала сложенные листы, будто и вправду помогая душе разорвать телесную оболочку.
— Как тяжело-то господи, — причитала Половинка. — Надо крышу разбирать, мужики.
— Зачем? — испугался Коля.
— Раньше разбирали, если человек помереть не мог.
— Не дури! — прогудел Полтора.
Кошка, когда-то котенком ловившая летних бабочек, теперь отмахивалась от моли и присаживалась на задние лапы, как бы удивляясь ее наглости.
Вдруг баба Катя сильно вздохнула. Потом, лежавшая полмесяца обездвиженная, она легонько подскочила. Глаза открылись широко, и это были детские, пораженные новым видением глаза, словно бы девочка из старческого тела посмотрела на все земное в последний раз… Баба Катя потихоньку стала отваливаться на подушки, и душа спокойно отошла от нее — неземной процесс этого отделения был представлен зримо, явно.
— Мама, прости меня! — вдруг закричал Петр, растерянно оглянулся, пошел в одну сторону, другую. — Прости ты меня, дурака, прости! Мама, прости! — он бухнулся на колени и, загребая руками, пошел к кровати.
Димка выскочил во двор, дернул дверь сарая, окунулся в пар и сжал жердь загона… Тишина, опрятно-женский запах овчарни. Овца выпукло смотрела на него и сурово притопывала ногой. На сырой соломе лежали два ягненка, влажновато-теплые, бессильные и поражающие своей потусторонней новизной. Два длинноногих существа в Димкиных руках, два сердечка бьются в ладонях, грудь узкая, словно корешок книжки.
В доме плакали женщины. Мужики покашливали и совершали суетливые, хаотические движения. Баба Катя сквозь толпу посмотрела на ягнят строго и бессмысленно. Дух ее уходил и безвозвратно уносил с собою целую эпоху, навсегда таяли пласты времени, дом тускнел, скукоживался, терял тепло и уют жилого места, меркли обои и занавески, бледнели половики и покрывала, сиротливо сгорбилась печь — это был уже не дом, не дом бабы Кати. Антонина накинула на зеркало черный платок.
Она все же пригласила батюшку. И Димке в первую минуту хотелось пожаловаться на нее бабе Кате.
— Присмотрите, Антонина, — сказал священник, вешая на гвоздь пальто. — Там у меня доллары.
— Он всегда так, — хмыкнула Половинка. — Эт он так намекат, чтоб ему заплатили.
— Не суйся, дардомыга! — перебил Полтора.
Священник кадил ладаном, говорил высокомерно и строго, но умершей было все равно. Потом у него зазвонил мобильный в пальто, он опустил кадило, а другой шарил в карманах. Димка вышел.
Баба Саня осталась на ночь. Льдисто блестели окна. До рассвета мерцала свеча, и слышался старческий голос, читающий молитвы. А казалось, две девчонки секретничают и хихикают меж собой.
В чулане бабы Кати нашли несколько мешков сухарей. Потерявшая в голодные годы мать, девчонкой легшая под взрослого мужика, чтоб прокормить сестер, она не верила экономическим программам партии и правительства и сушила хлеб даже в свои самые лучшие, сытые времена. Димка долго смотрел на эти мешки, их можно надгробными памятниками поставить на всех старушечьих могилах.
Собрались за продуктами и решили, что лучше на лошади доехать до железнодорожной станции Базырово, а там уже попросить проводников до Соль-Илецка.
— Любой Яшка за двести рублей возьмет, — уверенно обещал Петр. — В тамбуре постоите. Делов-то на полчаса.
— Спирт “Максимка”, ящика полтора возьмите, — наставляла Антонина. — Изюму для кутьи, меду…
У лошади заиндевели бока, она стояла, смущенно подогнув заднюю ногу. Петр накидал сена в розвальни, бросил два тулупа. Полозья громыхали по обледеневшим кочкам, из-под копыт летели в лицо печатки снега. Порывами ветра резало уголки глаз.
— Н-но! Чу, но-о! — с издевательской интонацией кричал Петр.
Разлетайку заносило, она опасно кренилась. Димка со страхом косился на Колю, который тоже вызвался ехать, и ему казалось, что он не доедет живым до города.
Петр время от времени прикладывался к полторашке и оборачивался на Димку. Уже на подъезде к станции он с вызовом сказал в сторону, словно бы ни к кому не обращаясь: “Может, не тратиться уже на поминки? Кто она тебе?”
Снова приложился к полторашке, цыкнул и оскалился: “Че скажешь, Димон?!”
— Все нормально, дя Петь.
— О чем речь, Дим? — даже Колька высунул из тулупа нос.
— Ты че, сын миллионера, что ли? — добавил Петр.
— Без проблем, дя Петь.
— Мы с Антониной “Урал” себе решили взять! — Петр смотрел в сторону и усмехался. — Ивгешки все рну нету.
— Правильно решили, Петр Саныч! — одобрил его Димка. — Все нормально, не переживай.
Петр растерялся и обозлился.
— И-и, зачем козе баян!? Чу, но-о! — он взмахнул кнутом, лошадь дернула, и Димка с Колей едва не вывалились.
— Ты не газуй так, дя Петь, — засмеялся Коля.
Яшками, оказывается, называли всех проводников. Петр суетился, помогал, подсаживал.
— И дом материн будем продавать, — сказал он напоследок.
— Да кто ж его купит, е мае?! — удивился Коля.
— Глядишь, и найдутся покупатели, — ухмыльнулся он себе на уме.
