Но она не хотела. И не могла. Никаких отчимов для Фридль. Она хотела любви. Никогда не хотела ничего другого. Хотела просто любить его и все с ним связанное. С ними. И покой. Достоинство. Гордо идти рядом. Нескончаемая вязь узнавания друг друга. Свобода следует за пленением. Никакого страха. Украсть у вечности время, проведенное вместе. Вообще. А теперь придется начинать все сначала в одиночку. Налила вина. Приняла еще три таблетки. На всякий случай. Запила их вином. Больше ей не сидеть с ним на концерте. Не смотреть, как он, сдвинув брови, слушает музыку. Не слушать музыки, прислонившись к его плечу. И не думать, когда музыка прискучит, о часах после концерта. Так, в любом случае, больше не будет никогда. Это отказ без возврата. Она и не смогла бы так сидеть. Подле него. Хотя очень хочет. Или же теперь ей пришлось бы сидеть. Заставлять себя. Наверное, это и называют борьбой за любовь. Она сдалась слишком рано. А может, это доказывает, что она не способна любить. Как в детстве она была уверена, что любить не может. Вообще не знала, что это за чувство. Как это. Любить Иисуса. Всем сердцем. Отдать, если нужно, жизнь. Из любви. Уже тогда она обнаружила глубоко в себе холодность. Пожертвовала бы жизнью. Но из чувства долга. Не добровольно. Из любви. Так далеко она не зашла. Не пожертвовала жизнью. Не стала жить его жизнью. Не любила его больше собственной жизни. Как эта Трауде. С ее покушениями на самоубийство. И все пошло наперекосяк. Достоинство потеряно. Достоинство она израсходовала. Ожидая его. Когда ждешь, потерянное время все забирает с собой. Просто это не сразу замечаешь. И к чему столько сложностей. Любовь! От любви к человеку слиться с ним настолько, что он станет неподвластен никаким приговорам. И будет любим. При этом. И если бы была взаимность. Она его любит. Но узнать его смогла лишь с началом любви. Иначе она не может. И знает все точно с тех пор, как ожидание стало уж слишком бросаться в глаза. Заседания. Такой важный теннис. Должен был пребывать без нее. Или хотел. Так или иначе, а без нее. Допила вино. Она никогда не играла никакой роли. Ни в одном из своих романов. Всегда оставалась неизвестной всем этим мужчинам. И потому непонятой. Да они и сами говорили. «Я тебя больше просто не понимаю». Как сказал потом Вагенбергер. И связал преданную любовь с предательством идеалов. При этом слово «любовь» употребляли обе стороны. Все называли любовью все, что делали. Но имели в виду разное. Она — больше никаких мужчин. Не терять себя. Не поддаваться. Не ждать. Не зависеть от подарков. И никогда больше не доходить до сути, оглохнув от боли. Захотелось спать. Пошла к кровати. Откинула одеяло. Не плакала. Сама удивлялась этому. Была совершенно спокойна. Слегка покачивалась. Опять бутылка вина на пустой желудок. Не умылась. Не почистила зубы. Кого она этим накажет. Легла. Не уснуть. Дремала. Рассматривала сумрачную комнату. Под утро проснулась от боли в животе. Внизу живота бурчало и резало. Тянуло. Она скорчилась. Подложила под живот подушку. Потом встала. Приняла две таблетки «тайленола». Чтобы не болело. Потом — еще две. Лежала. Алкоголь. Колики не снимают таблеткам и от головной боли. Надо было взять с собой «бускопан». Но дорожная аптечка — его забота. Если бы он отказался раньше. Вовремя предупредил ее. О своем дезертирстве. Она заплакала. А она еще шампунь хотела у него позаимствовать!
[Понедельник, 5 марта 1990]
Понос начался после многочасовых колик. Она вставала и ложилась. Лежала. Слабая. Разбитая. Потная. Истерзанная. После восьми живот успокоился. Хотелось поспать еще. Но при мысли, что появится Хулия или другая горничная, было не уснуть. Она повернулась на правый бок. Вытянула ноги. Свело левую щиколотку. Она потрясла ногой. Села, чтобы помассировать ее. Судорога заставила подняться и встать на вывернутые судорогой пальцы. Пока не отпустило. Судорога прошла, только икру тянуло по-прежнему. Встать на пальцы. Это он ей показал. Раньше она просто лежала в постели. Ждала, пока судорога отпустит. Думала, что не двигаться — лучше всего. Кусала подушку и ждала. Принесла бутылку воды. Села на диван и выпила столько, сколько смогла. Посмотрела в окно. Облачно. Темно. Моросит дождь. Встала. Мокрые тротуары, с листьев капает. Она пошла в ванную. Поплелась. Колени дрожат. Трясутся. Если бы он был с ней, ничего бы не случилось. Но она прогнала эту мысль. Запретила себе думать. Голова сильно болела. Она встала под душ. Вымыла голову. Шампунь попал в глаза. Зазвонил телефон. Пусть звонит. Стояла под теплым душем. Долго. Потом вытерлась. С особым тщанием почистила зубы. Намазала кремом лицо. Высушить волосы не удалось. Только вытереть полотенцем. Вилка ее фена не подходила к розетке. Нужно купить переходник. Или спросить у портье. А у него переходник нашелся бы. Она оделась. Десятый час. В одиннадцать они с Линн встречаются у библиотеки. Линн сказала, ее легко найти. Можно пройтись. Волосы все равно влажные. Она надела кроссовки. Дождевик. Взяла деньги и ключи. Заспешила. Быстро навела порядок. Сунула газету в мусорное ведро под мойкой. Туда же — бутылку из-под вина. Вымыла бокал. Положила «In Cold Blood» на полку. Картинкой вниз. На обложке — семейная фотография. Отец семейства. По фамилии Клатгер. У него такая же прическа, как была у ее отца. Пробор. Справа. Высоко. Волосы очень коротко подстрижены. Уши открыты. По-военному. Она ушла. В бассейне — никого. В холле полно народу. Пожилые люди в клетчатых брюках. Мужчины и женщины очень похожи друг на друга. Сидят в креслах. Пьют кофе из коричневых пластиковых стаканчиков. Разговаривают. Она быстро прошла через холл. Вышла на улицу. Быстро пошла вниз по Виа-Марина. На бульвар Вашингтона. Хотелось к морю. В конторах кипела работа. Нескончаемые потоки машин в обе стороны. Она почти бежала. Скользкий тротуар. Сырость. Канал опять пустой. Изрытая черная земля. Никого на улице. Она прошла мимо китайского магазина. Газета промокнет. Сразу за прокатом велосипедов в начале набережной она спустилась по песку к морю. Направо — и прямо к воде. Ноги вязнут в песке. Тучи над водой и сушей. Порывистый ветер. На пляже он сильнее. Иглы дождя. Ветер режет кожу. Из-за мокрых волос стынет голова. Она добралась до воды. Пошла вдоль линии прибоя. Стремительно. Скоро в куртке стало жарко. Опять она слишком тепло оделась. Навстречу попадались только бегуны. В дождевиках — никого. На фоне туч — белые здания Санта-Моники и Оушн-парка. Она дошла до ручья. Повернула обратно. Орали чайки, сбиваясь в большие стаи. Снова разлетались. Темная вода. Она пошла медленнее. Как можно дольше не уходить от моря. Посмотрела вдаль. В открытом море — большие корабли. Наблюдать за китами. Вот чего ей хотелось бы. Ни о чем не тревожиться. Хотя. В ее-то состоянии — да на корабль. От быстрой ходьбы слабость в ногах слегка уменьшилась. Стоит остановиться — и она тут как тут. Болит в заднем проходе. И низ живота. Непорядок. Сверлящая боль. Слабее. Время от времени. Это все ее нетерпеливость. Нет у нее терпения. Все надо сразу. Надо было принять лишь первые три таблетки. Как написано. И ждать. А может, это все от вина. Хотелось лежать в шезлонге под одеялом и смотреть на море. Целый день. Она пошла обратно. Купила газету в гостиничном супермаркете. За кассой — Сильвестр. Она спросила, не видел ли он Бетси. Да. Вчера она весь день провела у бассейна. Пусть передает ей привет. Пошла в номер. Взяла сумку. Завязала волосы в хвост. Для библиотеки нужен паспорт. Она остановилась перед зеркалом. Не накрашенная. Ввалившиеся глаза — блеклые без туши. Бледные губы. Бледная кожа. Нос от ветра покраснел. На скулах кожа натянулась. Складки. Глубокие морщины от углов глаз. Она схватилась за косметику. Поставила все обратно. Не хочется. Она чувствует себя отвратительно. Не хочется раскрашивать лицо. Она — в трауре. В трауре по нему и потому, что все на свете так. И она покажет это всем. Ничего не спрячет за гримом фирм «Clinique» и «Lauder». И никто этого не заметит. И не заинтересуется. Она убрала косметичку в сумку и вышла. Глупости какие. Можно ли на самом деле отказаться от чужого внимания, если ты должна это сделать. Ты, женщина. Довольно неприятно. Пятью годами раньше выйти ненакрашенной было бы достижением. Она шла. В машине посмотрела по карте, как доехать до UCLA. Примерно так же, как до Манон. И дальше — к Альбрехту. Она поехала. Удивилась. Бак полон больше чем наполовину. А она столько ездит. Но «форд» был почти новым. Всего 800 миль пробега.
Указатель уровня бензина должен быть в порядке.
* * *
Линн оказалась права. Все было очень просто. На каждом углу-указатели. Но нет парковок. Маргарите пришлось остановиться перед библиотекой. Идти в холл через большую площадь перед ней. Линн стояла у стойки и беседовала с библиотекаршей. Маргарита перебила их. Сказала Линн, что ей еще надо найти, где поставить машину. «Good luck»,[79] — произнесли хором обе. Улыбнулись ей. Маргарита выскочила на улицу. Ездила кругами у входа. Пока не отъехала одна из машин. Парковаться пришлось дважды. В первый раз она поспешила и остановилась слишком далеко от тротуара. Штраф ей ни к чему. Пошла в библиотеку. Оказалось, далеко. Она извинилась перед Линн. Библиотекарша взглянула на часы. Ее не было всего десять минут. Своего рода рекорд. Здесь. Маргарите показалось, что прошло больше времени. Библиотекарша дала ей оранжевую карточку. Линн все уже сделала. Линн дошла с ней до входа в читальный зал. Не заболела ли она, спросила Линн. Маргарита рассказала о слабительном. Линн рассмеялась. Ей это знакомо. Она принимает слабительное уже много лет. Маргарита решила объяснить, почему была вынуждена принять эти таблетки. Обычно ей ничего такого не нужно. Линн все смеялась. Знает она все эти объяснения. Маргарите пришлось предъявить паспорт. Линн сказала, что та женщина будет у ее матери. В четыре. Та подруга Анны. Она сможет подойти? Конечно, она придет, отвечала Маргарита. Манон столько для нее делает. Линн снова рассмеялась. Ее матери такие дела необходимы. Она им рада. И ей нравится, что все возятся с Маргаритой. А не с ней. Пришла библиотекарша. Принесла стопку коробок. Пригласила Маргариту в зал. Линн попрощалась. Маргарита отправилась дальше с-другой библиотекаршей. Они прошли в небольшую комнату. Светлую. Высокие окна выходят в парк. На каждом столе — зеленые настольные лампы. Впереди, на подиуме, сидел за пультом мужчина. За столами — мужчина и женщина. Разложив бумаги. Библиотекарша поставила коробки на стол в первом ряду. Прямо под пультом. Маргарита села. Посмотрела на коробки. Темные картонные коробки. На этикетках — «Франц Верфель» и номер. Она начала с первой. Достала все из нее. Положила перед собой на стол. Читала и складывала листки обратно в коробку. В том же порядке. Счета. Ноты для издателя в Лондоне. Письма от издателя из Лондона. Записки. Деньги. Речь все время о деньгах. Связи. Заметки. Адрес Верфеля на письмах: 610 Бедфорд-драйв, Беверли-Хиллз. Судя по всему, дом Альмы. Дом, в который Анна была обязана возвращаться к ужину. В пятьдесят-то лет. Об Альме почти не упоминается. Много — о Малере. «Религиозная театральность этой сцены с абсурдным пафосом рисует живую картину бездумного времени, не постигшего себя и обожествлявшего декоративную сторону искусства. Ныне я с восхищением вижу, каким простым, поистине „новым" человеком был Малер в этой среде торжественных комедиантов». — «Юный Малер впитал эту австрийскую музыку, и вегодуше она неповторимо слилась с древним богемским напевом». — «В музыке Малера нет программности, зато есть поэзия. Это поэтическая музыка, полная образов, сравнений и потрясений». — «Музыка Малера — трагическая музыка». — «Во многих из своих симфоний Малер воплотил титаническое усилие, на которое обречен человек в великом горе. Поэтому более всего его музыка потрясает во время войны». — «Условием этого симфонического мира является природа. В центре ее — человек. Но над человеком — божественное небо. Музыка Густава Малера — не только трагическая, но и мистическая. Она всегда стремится ввысь. Даже когда человеку очень тяжело, сольная партия альта возвещает, что Бог даст ему путеводный светоч, который укажет дорогу к вечной жизни. Этот светоч, его собственная верящая и надеющаяся душа, сияет в этих произведениях в кульминационные моменты. Поэтому их трагизм никогда не сковывает, но утешает и возвышает». Письмо Альбрехта Йозефа. О «Якубовском и полковнике». Альбрехт жил тогда по адресу: 2143 1/2 Грувер-стрит. Письмо от 26 августа 1942 года. Об Анне Малер упоминается всего один раз. Герберт Фукс-Робертен написал 28 марта 1945 года: «Дорогой Франц, когда пришла Ваша каблограмма от 18 марта „please give Anna Fistoulari Dlrs 100 monthly kisses",[80] я уже распорядился об этих ежемесячных выплатах на основании письма Альмы от 12 февраля и сообщил ей об этом 11 марта. Выплаты будут продолжаться автоматически до тех пор, пока от Вас не поступит других распоряжений». Там же лежала телеграмма: «Chasebank instructed payments Anna Fistoulari stop».[81] В восьмой коробке она обнаружила речь Верфеля. «Вы — пыль на ветру. В эмиграции это узнают все, и уважаемые, и известные, и даже богатые, внезапно понимая, что утратили привычный имидж, что больше они — не светские путешественники, а чужаки, которых терпят, что к ним относятся совершенно иначе, чем прежде, когда у них еще была родина, и что постепенно они становятся подозрительными призраками, вроде больных, которых осторожно избегают пышущие здоровьем ближние со щеками — кровь с молоком. Как обрести надежду в этом стигийском сумраке, как найти живительную мысль. Не говоря уже о новом духе? Ты доволен уже тем, что удается перебраться из одной страны в другую, забиться в какой-нибудь угол и коротать дни, не бедствуя. В большинстве случаев судьба расправляется с любым честолюбивым замыслом». Она обнаружила заметки. «Без божественного начала гуманности не бывает». — «Вместо ожидаемого пробуждения некоторые чудаки начали болтать во сне, а разные профессора и критики называли их болтовню „экспрессионизмом"». — «Женщины — самые надежные сберегательные кассы. В них дурные качества мужчин, с которыми они жили, реализуются с большими процентами». Маргарита положила листок к другим. Мужчина за пультом то и дело вставал, чтобы видеть, что она делает. Она с удовольствием осталась бы тут сидеть. Тихо. Все работают. Вошел молодой человек. Входя, обернулся на пороге и что-то кому-то сказал. Мужчина за пультом немедленно призвал его к молчанию, и тот вышел. Но. Ей больше не хочется разбирать почерк этого человека. И не хочется больше рыться в остатках его жизни. Она вынесла коробки за дверь. Это было неправильно. Следовало их оставить. Вернулась в читальный зал. Там ее записную книжку перелистали. Это показалось забавным. Она улыбнулась библиотекарше, а та велела еще и пиджак снять. Она собралась сказать, что утащила одну из записок Верфеля. Но представила, какая поднимется суматоха. А ей хочется пить. И болит голова. Наконец отпустили. Она направилась обратно в холл. Взяла в автомате две банки колы и села. По всему периметру холла шла скамья, обитая коричневой искусственной кожей. Она сидела. Пила колу. Устала. Смотрела прямо перед собой. Все расплывалось перед глазами. Уплывало. Как ей грустно. Но это — легкая грусть. Верфель в речи тоже сказал, что нужно забыть. Могли он? Имел ли на это право тот, кто смог сказать такое? Ведь только мертвые имеют право говорить. Лишь мертвые вправе поднять здесь голос. А раз они не в силах, то все должны молчать. Как это можно — взять и сказать: «забыть». И как забыть? Но это же ясно. Ясно и логично. «Даже когда человеку очень тяжело, сольная партия альта возвещает, что Бог даст ему путеводный светоч, который укажет дорогу к вечной жизни». И «трагизм никогда не сковывает, но утешает и возвышает». Она убрала блокнот в сумку. Ясно. Ясно, логично, очень по-католически. И они никогда не сожалели об этом. И ее родители не сожалели. Никогда не говорили: «Ах, вот бы этого не было». Ведь родители были католиками, и в нацистские времена им приходилось жить милостями дядюшек. Братьев ее матери. Хуторянина и офицера. Но родителям история с евреями досаждала. Чем-то. И им бы хотелось, чтобы такого не было. Но не из-за людей. А потому, что все пошло не так. Эта история с евреями. Тогда об этом молчали. Потому что досадно было. И впрямь. Это ведь было. И как бы поступила она. Неизвестно. Ей стало жарко. Жар ударил в голову. Стиснул горло. Во рту пересохло. Она выпрямилась. Нужно сидеть прямо. Очень прямо. Дышать. Глубоко. Почему она не осталась тогда с Вернером? Или не взяла его с собой? В курятник. Почему она не уберегла его. Тогда. Она должна была его уберечь. От взрослых. Речь шла о жизни и смерти. Речь всегда о жизни и смерти. Даже если светит солнце. Щебечут птицы. Первый розовый цвет на яблонях. И первый вечерний ветерок с горы. Она выбросила пустую банку из-под колы в корзину под автоматом. Взяла полную. Открыла. Нашла на плане, висевшем справа от двери, театр. Вышла. На ходу пила колу. Студенты и студентки. Портфели под мышкой. Пробегают мимо. Сидят на траве под деревьями. Здесь дождь только начинается. Она нашла театральный факультет. Широкие лестницы. Просторное низкое фойе. Кирпичные стены. Широкое окно. «Башня масок». Она показалась ей менее уродливой, чем на фотографиях. Маленькой. Запыленной. Старомодной.
