* * *
Темно. Она едет обратно по бульвару Уилтшир. Длинные неосвещенные отрезки. Вдоль парков. Залитые светом пассажи в огромных зданиях. Внизу. И низкие домики в конце бульвара. Аптеки. Химчистки. Винные лавки. В магазинах свет. На стоянках — ни души. Надо зайти в аптеку. Купить слабительное. Слишком долго думала. Проскочила поворот. Решила зайти в аптеку на Марина-плейс. Рядом с супермаркетом. Запор — тоже что-то новенькое. Все не так. День-два — нормально. Но не четыре. Хотя она не ощущает никаких неудобств. Неработающий живот спокоен. Просто она знает, что он не в порядке. Она ехала по бульвару Оушн в длинной веренице автомобилей. Медленно. Движение задерживали паркующиеся машины. Она терпеливо ехала. Она одна. Когда-нибудь доберется. Усталость ушла. В Вене — раннее утро. Тоже темно. И очень холодно.
Фридерика говорила, около ноля. После поворота на шоссе в Санта-Монику она осталась одна. Свет в окнах домов в Оушн-парке. Пальмы. Их кроны — высоко над фонарями. Темные метелки. В Венисе шумно. Музыка. Люди на улице. Она подумала, не купить ли сэндвич. Но лень искать место для машины. Проехала по бульвару Вашингтона и Виа-Марина мимо своего отеля. Свернула. Деревья закрывают небо. Справа море. Где-то там. Скрипят мачты яхт. Как будто все люди уже сидят по домам. Все окна освещены. В Холидей Инн — тоже. Направо — ярко освещенная реклама. На корабле — в открытое море. Целый день — 50 долларов. Нужно поехать. Киты. Они, наверное, удивительные. И она сможет извиниться за Моби Дика. Это совершенно необходимо. Извиниться перед животными за насилие. Если бы киты стали людьми, их могли бы убить. А люди превращаются в зверей. С тем же результатом. С каким восхищением говорил об этой книге ее отец. «Как описаны схватки, — восторгался он, — поистине великая книга». Что бы это значило? На стоянке перед супермаркетом — много машин. Люди в супермаркете. Она подъехала к аптеке. Вышла. Вошла. Афроамериканка за кассой. И европеец в отделе «Prescriptions».[75] Очень светло. Большие светящиеся плафоны над проходами. Светлее, чем днем. Сухой воздух пахнет детской присыпкой. Она взяла тележку. Двинулась вдоль стеллажей. Буклеты. Детское питание. Моющие средства. Она взяла детский шампунь. Поискала гель для душа. Нашла лечебный, который не должен был изменить р Н ее кожи. Дальше — полка с анальгетиками. Взяла «тайленол». Из-за названия. Читала о нем в каком-то детективе. Дальше — три полки слабительного. Что выбрать. Может, что-то вроде мини-клизмы. Достала баночку «Laxрrер». Если она правильно понимает, все проблемы решатся за ночь. Остановилась прочитать инструкцию на упаковке. Почувствовала то же, что в кино. Тут же прошло вновь. Она замерла. Собралась. Как будто это — что-то извне. Скользнуло по ней. По животу. От пупка к горлу. Она положила баночку в тележку. Оперлась на ручку. Взяла еще прихватку с рисунком в виде дедов-морозов. Дома прихваток не было. Последняя, что связала крючком мать, сгорела. Лежала слишком близко к конфорке. С тех пор она пользовалась посудными полотенцами, постоянно обжигала руки, полотенца горели. Пошла к кассе. Расплатилась. Сложила покупки в белый пластиковый пакет. Вышла. Неторопливо дошла до супермаркета. Сэндвич. С ростбифом. Чизбургер после кино был такой маленький. Она вошла в супермаркет. Налево у дверей — гриль. Пахнет горячим жиром. Кура-ми-гриль. Кетчупом и чистящим порошком. А может, это экзотическая пряность. Она повернулась и вышла. Наверное, дальше в глубине магазина пахнет не так скверно. Но ноги туда не идут. Не то чтобы ей стало нехорошо от запаха. Дурно. Но он отвратителен. В ней поднялось омерзение. Такое сильное, что она чуть не расплакалась. Встало стеной. И внутри, и вокруг. Она побрела к машине. На свежем воздухе все сразу пришло в норму. Войти она не в состоянии. Воду можно купить и в гостинице. Поехала обратно. Она знала это чувство. Однажды оно ей приснилось. Но давно. Давно. Тогда она еще жила с родителями. Или уже в Вене?
Нет. Дома. В Зальцбурге. Еще ходила в школу. От сна запомнился только кусочек. Заросшая лесом долина. Высокие деревья. Яркое солнце. Мягкая, усыпанная хвоей лесная земля. Она стоит высоко на склоне. Но видит все, и снизу тоже. На дне долины-лачуги. Бревна. Доски. Гофрированная жесть. Картон. Все грязное. Запущенное. Все было запущено. Ужасно запущено. И не само по себе. Намеренно. И люди. Ухмыляются. Такие же мерзкие, как все вокруг. Они ждут ее. Она, стоя высоко на склоне, знает, что эти люди ее ждут. А видя все и снизу тоже, она знает, что спустится. Такое одичание она видела в фильмах Джона Уотера. Потом. И в других, тоже американских. Но при всем том, это мог быть и дом двоюродной бабушки. Именно из-за беспорядка на дворе дядя и не увидел Вернера. Сидя в тракторе. Она поехала обратно. Что могло вызвать такое ощущение потери самой себя? Впрочем. Чувство было не только неприятным. К нему хотелось прижаться. Лицом. Как-нибудь. Но, может, это и не утрата себя. Может быть, это просто отказ. Может, она просто не хочет знать того, что знают люди на дне долины. В этом-то и вся соль. Они ей что-то покажут. Эти, внизу. Родителей она не видела. Но они тоже там. Какой ужас — то, что ей покажут. Или что она ощутит. Услышит. Этот ужас каким-то образом связан с ней. Ей придется испытать его. Она включила радио. Шинейд О'Коннор пела «Nothing compares 2 u».
* * *
В номере она опять первым делом заглянула за занавеску. Потом заперлась. Быстро проветрила. Потом заперла балконную дверь тоже. Разумеется, Бетси права. Все эти запоры никого не удержат. Скорее всего, их можно взломать простым перочинным ножом. Она села на диван. Включила телевизор. Пробежалась по каналам. По местному телевидению объявляли имена победителей воскресного турнира по бриджу. Она взяла газету. Встала. Открыла бутылку вина. Выпила бокал. Снова взялась за газету. У Рональда Рейгана проблемы с имиджем. Спустя год после окончания президентства. Ему повредили глупая кичливость Нэнси и иранские дела. Рейган собрал команду специалистов по пиару, чтобы они исправили ситуацию. Ясно. Актеру Рейгану нужна новая роль. Рейган. Он был членом IRRC вместе с Альмой Малер-Верфель. «The International Rescue and Relief Committee».[76] Антифашизм превратился там в антикоммунизм. А какую роль сыграл при этом антисемитизм? А в Восточной Германии, в Биттерфельде, уровень жизни отставал от среднего по стране на пять лет. Она отложила газету. Встала. Принесла «In Cold Blood». Налила вина. Села. Читала. Дойдя до третьей страницы, отложила книгу. «Four shot-gun blasts that, all told, ended six human lives».[77] 366 страниц ловить преступников. Смотреть, как они убивают. Самой умирать от страха. Стать жертвой. Читая такие книги, она всегда чувствовала себя жертвой. Вагенбергер называл это «комплексом девушки-жертвы». И говорил, ничего удивительного в том, что девушек приносили вжертву. Вагенбергер всегда интересовался сакральным аспектом принесения девушек в жертву. Одним из его любимейших писателей был Метерлинк. Он инсценировал несколько произведений такого сорта. Девушки чуть лине силой заставляют приносить себя в жертву, говаривал он. И без малейшей иронии. А если дочитать книжку до конца, то в конце она неизбежно отождествит себя с преступниками. Потому что тут жертвами станут они. Их казнят. Бессмыслица. Она открыла последнюю страницу. Какая-то женщина разговаривает с неким мужчиной. Ей нужно дальше. Быстрее. Мужчина желает ей всего хорошего. «Leaving behind him the big sky, the whisper of wind voices in the windbent wheat».[78] До этого волосы женщины сверкали на ветру. Ветер шуршал в пшенице. Плодородие. Жизнь. А что дальше? Она прочитает эту книгу потом. На сегодня довольно. Из-за страха? Она боится? Что на нее могут напасть? В чужой стране… Действительно ли она боится за себя? Нет. Боится за Фридерику? Это другое дело. Нет. Это здешний страх. Он вызван другим. Он — в ней. И — вне ее. Он связан с почвой под ногами. Упасть. Полететь вниз. Она допила бокал. Достала из холодильника бутылку и слабительное. Села. Следовало принять три маленькие красно-коричневые таблетки. Она приняла. Запила вином. Было бы ей сейчас в компании с мужчиной страшнее, чем одной? Или это — разные страхи? Не все ли равно. Печальная песня Шинейд О'Коннор вновь вызвала их к жизни. Она любит этого мужчину. И должна расстаться с ним. Так жить невозможно. И нет способа удержать любовь хоть на день. Если бы они сразу поженились. Тогда. Может быть.
Но она не хотела. И не могла. Никаких отчимов для Фридль. Она хотела любви. Никогда не хотела ничего другого. Хотела просто любить его и все с ним связанное. С ними. И покой. Достоинство. Гордо идти рядом. Нескончаемая вязь узнавания друг друга. Свобода следует за пленением. Никакого страха. Украсть у вечности время, проведенное вместе. Вообще. А теперь придется начинать все сначала в одиночку. Налила вина. Приняла еще три таблетки. На всякий случай. Запила их вином. Больше ей не сидеть с ним на концерте. Не смотреть, как он, сдвинув брови, слушает музыку. Не слушать музыки, прислонившись к его плечу. И не думать, когда музыка прискучит, о часах после концерта. Так, в любом случае, больше не будет никогда. Это отказ без возврата. Она и не смогла бы так сидеть. Подле него. Хотя очень хочет. Или же теперь ей пришлось бы сидеть. Заставлять себя. Наверное, это и называют борьбой за любовь. Она сдалась слишком рано. А может, это доказывает, что она не способна любить. Как в детстве она была уверена, что любить не может. Вообще не знала, что это за чувство. Как это. Любить Иисуса. Всем сердцем. Отдать, если нужно, жизнь. Из любви. Уже тогда она обнаружила глубоко в себе холодность. Пожертвовала бы жизнью. Но из чувства долга. Не добровольно. Из любви. Так далеко она не зашла. Не пожертвовала жизнью. Не стала жить его жизнью. Не любила его больше собственной жизни. Как эта Трауде. С ее покушениями на самоубийство. И все пошло наперекосяк. Достоинство потеряно. Достоинство она израсходовала. Ожидая его. Когда ждешь, потерянное время все забирает с собой. Просто это не сразу замечаешь. И к чему столько сложностей. Любовь! От любви к человеку слиться с ним настолько, что он станет неподвластен никаким приговорам. И будет любим. При этом. И если бы была взаимность. Она его любит. Но узнать его смогла лишь с началом любви. Иначе она не может. И знает все точно с тех пор, как ожидание стало уж слишком бросаться в глаза. Заседания. Такой важный теннис. Должен был пребывать без нее. Или хотел. Так или иначе, а без нее. Допила вино. Она никогда не играла никакой роли. Ни в одном из своих романов. Всегда оставалась неизвестной всем этим мужчинам. И потому непонятой. Да они и сами говорили. «Я тебя больше просто не понимаю». Как сказал потом Вагенбергер. И связал преданную любовь с предательством идеалов. При этом слово «любовь» употребляли обе стороны. Все называли любовью все, что делали. Но имели в виду разное. Она — больше никаких мужчин. Не терять себя. Не поддаваться. Не ждать. Не зависеть от подарков. И никогда больше не доходить до сути, оглохнув от боли. Захотелось спать. Пошла к кровати. Откинула одеяло. Не плакала. Сама удивлялась этому. Была совершенно спокойна. Слегка покачивалась. Опять бутылка вина на пустой желудок. Не умылась. Не почистила зубы. Кого она этим накажет. Легла. Не уснуть. Дремала. Рассматривала сумрачную комнату. Под утро проснулась от боли в животе. Внизу живота бурчало и резало. Тянуло. Она скорчилась. Подложила под живот подушку. Потом встала. Приняла две таблетки «тайленола». Чтобы не болело. Потом — еще две. Лежала. Алкоголь. Колики не снимают таблеткам и от головной боли. Надо было взять с собой «бускопан». Но дорожная аптечка — его забота. Если бы он отказался раньше. Вовремя предупредил ее. О своем дезертирстве. Она заплакала. А она еще шампунь хотела у него позаимствовать!
