Мы с Джорджем находились на одной длине волны. Что до Пола, то хотя ему явно нравился этот новый опыт, но душой он был все равно в Англии. Он без конца рассуждал о «Битлз», тогда как здесь не существовало никаких «Битлз». Он хотел, чтобы мы снова отправились в турне, что меня поражало. Зато сегодня я ничуть не удивлен, что он колесит по США с группой Wings, пока я сижу дома и никуда носа не высовываю. В Индии я писал песни, но совершенно не думал о новом альбоме, а уж тем более — о своей карьере. Я сочинял музыку, потому что она сидела во мне и требовала выхода наружу. Вот и все. А Пол пытался наполнить потустороннее пространство чем-то конкретным. Его медитации носили прагматический характер.
А вот для Ринго новый опыт обернулся комедией. Через пятнадцать дней его как ветром сдуло. Он тосковал по удобствам, хорошей еде, привычной жизни, своим детям — одним словом, по всему. Но главное, Морин, его жена, чуть с ума не сошла от мух. Она могла часами, затаившись, выслеживать муху, чтобы выгнать ее из бунгало. Впрочем, ничего особенного в этом не было. В тамошней умиротворяющей обстановке многие начинали чудить. Среди нас была Миа Фэрроу, которая приехала прийти в себя после развода с Синатрой. Так вот, у ее сестры Пруденс совершенно съехала крыша. Она три недели просидела взаперти в состоянии панического ужаса. Медитация подталкивала каждого к его темной стороне, позволяя обрести безжалостную ясность сознания. Не всякий мог это вынести. Мы страшно боялись за Пруденс. Она на самом деле была на грани самоубийства. Я нашел слова, убедившие ее выйти из бунгало, а потом, чтобы поддержать ее, сочинил про нее песню.
Но затем что-то в этом раю сломалось. Мы начали сомневаться в Махариши. Кончилось все это плохо. Сегодня я уже не очень понимаю, что именно произошло. Наверное, медитация подействовала на нас слишком сильно. Сам я пять ночей подряд не спал, у меня начались галлюцинации. Мы перестали различать границы реальности. Многих охватила паранойя. Потом разразилась эта история с нашим гуру, который чересчур активно домогался одной девушки, хотя, если вдуматься, он ведь никогда не проповедовал сексуального воздержания. Но в тот момент мы восприняли это как предательство. Это было жестоким крушением иллюзий. Я нуждался в сверхчеловеке, который повел бы меня за собой. А сверхчеловек оказался просто мужиком. Может, чуть более образованным, чем остальные, но в общем и целом — обыкновенным мужиком, и у меня тогда возникла мысль, что он ломает перед нами комедию. Грошовую комедию. Я отправился к нему для серьезного разговора, но он даже не понял, почему я так обозлился. Спросил, в чем дело, и я ответил: «Пусть ваше космическое сознание вам подскажет, почему мы уезжаем». Вот так все и закончилось. И мы резко свалили. Мне кажется, мы слегка спятили. Испугались, что он может нам навредить. У него были такие мрачные черные глаза.
У меня никак не получалось убедить себя, что я провел здесь несколько чудесных недель. В спокойствии и трезвости. Я забыл красоту, забыл, как мне было хорошо, и видел только грязь, от которой надо было срочно бежать. Возможно, я сам спровоцировал все эти подозрения, чтобы оправдать свое бегство. Потому что мне хотелось вернуться. В Англии меня ждало что-то необычайное, и я об этом знал. Да, я подспудно желал, чтобы все разладилось; так трусливый муж нарочно ведет себя как последняя сволочь, чтобы жена сама его бросила.
На обратном пути у нас лопнула шина. Я решил, что виноват гуру, который навел на нас порчу. Отомстил нам. Просто так от него не отделаешься. И мы умрем от жажды. Мы с Синтией несколько часов просидели на палящем солнце, без глотка воды. Но в конце концов подоспела помощь, и все устроилось. Никакого колдовства, никакого мщения — просто невезуха. В аэропорту, разглядывая табло вылетов, я понял, что всегда буду возвращаться домой. Я — не кочевник, я только играл в кочевника. В небе, сидя рядом с женой, я испытал облегчение, хотя оно не имело к ней ни малейшего отношения. Однако я зачем-то стал говорить ей слова любви. Мы летели, летели, и ее голова лежала на моем плече. Она казалась такой счастливой. Такой счастливой и такой изумленной — от моих слов. Она думала, что снова обрела меня. Что эта поездка очистила нас обоих. Но я знал, что все это — ложь. Я засыпал ее словами любви, и это был особо извращенный способ заживо ее похоронить.
Мы летели, возвращаясь к нашему прошлому — к мертвечине. Перед нами на секунду задержалась стюардесса, поинтересоваться, все ли в порядке. Она отошла, а я уставился на ее задницу. Я так давно не смотрел на незнакомых женщин. Обращаясь ко мне, она несколько раз улыбнулась, и ее улыбки напомнили мне, что я — Джон Леннон. Я повернул голову — Синтия по-прежнему была рядом. Ее присутствие меня раздражало. Невыносимо раздражало. Не будь мы в самолете, я бы тотчас ушел. Бежал бы со всех ног. Я осушил несколько бутылочек виски, но мне все казалось мало. Как же мне не хватало выпивки все это время! Я пил и пил и никак не мог остановиться. То было начало долгого безумия. Меня вдруг охватило неудержимое желание заорать, чтобы выплеснуть молчание, скопившееся в Индии.
Синтия смотрела на меня с ужасом, убрав с лица выражение счастья. Нет, она даже не успела его убрать, потому что я сорвал его и растоптал ногами. Никаких слов любви больше не существовало. Слова любви умерли. Я начал рассказывать обо всех бабах, которых перетрахал, и особенно подробно — о тех, кого она знала. Мне надо было вырвать у нее сердце. Провести эту операцию без анестезии. Она заплакала, но так, как плачут англичанки, — с чувством достоинства, удерживая слезы в уголках глаз, чтобы потом, оставшись наедине с собой, дать им полную волю. Пролить море слез. Потому что я не умолкал. Она еще старалась найти мне оправдание: предотъездный стресс, виски, бог знает что еще. Я вываливал на нее тонны гнусностей, а она перемалывала их в муку и растворяла в океане своей непреходящей надежды.
Дома я продолжал пить. Вступать со мной в разговоры было бесполезно. Мне было плохо, так беспросветно плохо, как будто настал час расплаты за индийскую передышку, как будто боль послушно ждала моего возвращения и копилась, как копится пыль в заброшенном доме. Все мертвецы слетелись на встречу со мной. Стю, Брайан, моя мать… Мать, от тоски по которой мне хотелось выть по-собачьи. Я набросился на наркотики, и до Синтии наконец дошло, что дальше так продолжаться не может. Она взяла Джулиана и уехала путешествовать. Я не оставил ей выбора.
Я позвонил своему старинному приятелю Питу Шоттону, и мы отправились в Лондон. Это было возвращение к городской жизни. Мы обошли все бары — ничего не изменилось. На миг всплыла мысль о Махариши; я подумал, что глупо было к нему ездить. Куда бы я ни двинулся, повсюду меня встречала пустота. Но я уже знал отгадку. Пусть еще не мог сформулировать ее словами, зато точно знал, что надо делать. Мы приехали ко мне домой. Был вечер, а может, утро. В голове все мешалось. Я утратил представление о времени суток и днях недели, но во мне проснулась уверенность: пора звонить Йоко.
Йоко была замужем, и в тот момент, когда я решился ей позвонить, ее муж, такой молодец, оказался в отъезде. Наш разговор продолжался пару секунд, если не меньше. Я сказал, что это я и что я высылаю за ней своего шофера. Она приехала к вечеру — у меня все еще сидел Пит. Его присутствие ее смутило, как, впрочем, и меня, как, впрочем, и его. Но мне хотелось, чтобы это смущение продлилось подольше. Возможно, мной двигало желание перейти от смущения трио к непринужденности дуэта, как только мы останемся вдвоем. Да, скорее всего так и было, потому что стоило Питу выйти за порог, как мы с ней рассмеялись. Неудобство первых минут сняло напряжение последующих часов. Мне кажется, что мысль о том, чтобы принять Йоко с глазу на глаз, вселяла в меня ужас. Она была не просто женщина — она олицетворяла целый мир.
Мы поднялись на второй этаж, в мою студию. Я дал ей послушать кое-какие демозаписи. Йоко очень тонко воспринимала музыку. Она работала с Джоном Кейджем, и у них было много общего. Ей предстояло приобщить меня к авангардистским исследованиям в области звука. К сочинению произведений на основе окружающих шумов, людских разговоров и так далее. Это идеально соответствовало моим собственным устремлениям. В тот вечер мы записали несколько песен. Наша первая ночь оказалась чрезвычайно плодотворной. Передо мной оказалась именно та женщина, которую я всегда искал: женщина, способная стать соавтором. Физическое счастье таилось за интеллектуальной составляющей желания.
Светало, и мы занялись любовью.
Потом мы отправились гулять в тумане английского утра, в тот краткий час, когда природа еще сама не знает, настает ли день или все еще длится ночь. Мне хотелось бы описать чудо, но на свете нет слова, способного выразить охватившее меня ощущение чистой радости. Я понимал, что с прошлым покончено. Впервые в жизни передо мной расстилался путь, с которого уже нельзя свернуть. Мы сели на кухне завтракать. Мы сознавали всю важность вдруг открывшейся нам любви. Йоко надела халат Синтии, и я подумал, что дальше все пойдет очень просто. И почти удивился, когда вдруг заявилась моя жена. Я почти забыл о ее существовании, как алкоголик в запое не помнит, что можно пить воду. Она замерла на пороге и молча смотрела на нас. На нее будто столбняк напал. Конечно, она сразу поняла, что все кончено. Сегодня я отдаю себе отчет в том, что мизансцена нашей маленькой семейной трагедии отличалась садистской жестокостью. Но что я мог сказать тогда? Ничего. Я убрал подальше все словари, чтобы получить свободу любить.
