— Ну-ка расскажи мне, как вы там живёте, московские студенты, передовая, можно сказать, молодёжь. О чём думаете, о чём говорите?
Маруся постаралась отвечать как можно более вежливо:
— Знаешь, папка, вы меня своими вопросами прямо ставите в тупик. Ну вот что мне говорить? А вы здесь о чём думаете и говорите? Ты можешь ответить?
— Да мы… Да что мы! Про нас-то неинтересно. Что мы? Это там у вас жизнь молодая, кипучая. А про нас и так всё ясно… Ну вот скажи мне, к примеру, как у вас там отнеслись к замене… — И Василий назвал фамилии двух высокопоставленных лиц.
Если фамилия первого лица показалась Марусе смутно знакомой, то фамилия второго, заменившего первое, совсем ни о чём ей не говорила.
— Да в общем-то никак… — ответила Маруся. — А кто это хоть такие?
Василий был потрясён:
— Как же
так! Живёте в Москве, в самом центре событий, и не знаете, что происходит! Это что же, выходит, я больше тебя знаю?!
Тут настал Марусин черёд изумиться:
— Конечно, папка. А ты как думал? Откуда мне всё это знать? Подумай сам: телевизора у меня нет, газеты я не покупаю, у соседки есть радио, но она только музыку слушает. Откуда?
— Я думал, вы там друг с другом, с ребятами всё обсуждаете.
— Ха-ха! Обсуждать нам больше нечего! Мы же там, папка, учимся. Нам не до того.
— Странно, — с недоумением сказал Василий. — Во все времена студенты были самой политически активной частью населения.
— А теперь вот нет.
— Я полагаю, что это очень плохо, — важно начал рассуждать Марусин отец. — Если одни только пенсионеры будут бороться, а молодёжи ни до чего дела не будет, то так ничего и не изменится.
Маруся зевнула.
— Папка, а что мама делает?
— Да что-то там на кухне копошится. Посуду, наверно, моет.
— Пойду ей помогу, — Маруся, потягиваясь, встала с кровати.
— Пойди, помоги, — одобрительно сказал ей вслед Василий. — Вот умница, дочь.
На кухне Ольга с озабоченным лицом отчищала от плиты пригоревшее молоко с помощью старого ножа с деревянной ручкой.
— Мама, давай я посуду помою, — предложила Маруся, входя.
— Да не надо, Марусенька, я сама. Ты лучше отдыхай.
— Это что же, мне две недели ничего не делать, что ли? — возмутилась Маруся. — Я домой приехала, а не в гости! Давай помою.
— Ну ладно, помой… Спасибо, доченька.
Маруся составила посуду в раковину, взяла бутылку с моющим средством, стоявшую на кухонном столе и пустила воду. Она не пожалела, что решила этим заняться: по мере того, как тарелки (с которых она ела ещё в детстве) выстраивались, чистенькие, с блестящими подтёками, на старой металлической сушилке (уже кое-где начавшей ржаветь, но привычной и родной), дурные мысли покидали Марусю, озлобленное настроение сменялось умиротворённо-сосредоточенным, раздражение на родителей уступило снисходительному отношению к ним, и вообще ни о чём плохом не думалось. Из этого приятного состояния увлечённости трудом Марусю внезапно вывел испуганный крик матери, наконец отвернувшейся от плиты:
— А-а! Что ты делаешь! Ты что — отравить нас всех задумала!
Маруся не поняла, в чём дело, и изумлённо уставилась на Ольгу. Та не замедлила пояснить, и всё тем же истошным криком:
— Чем ты моешь!
— А что такое? Средством.
— Это же химия!
— Ну и что же. Понятно, что не математика.
Марусин юмор не был оценён.
— Вот ты газет не читаешь и не знаешь, сколько там всякого вредного в этой химии!
— Мама! Здесь же написано: для мытья посуды.
— Написано! А мало ли чего они туда могли подмешать!
— Так чем же вы посуду моете?
— Содой.
— А сода, выходит, не химия?
— Сода не химия.
Маруся засмеялась.
— Интересная логика. А зачем же это средство тут стоит?
— Ну, если посуда сильно грязная, я её сначала этой химией, а уж потом содой. Ты, Марусенька, те тарелки, что уже помыла, тоже содой почисти.
Как Маруся ни спорила, как ни доказывала, как ни выходила из себя — переубедить Ольгу ей не удалось. Пришлось домывать оставшуюся посуду содой, что значительно менее эффективно, но больше всего Марусю возмутила необходимость перемывать уже чистое. Вся радость от работы испарилась. Лёгкий, приятный труд, успокаивающий нервы, превратился в тупую, выводящую из терпения своим идиотизмом повинность.
«Почему меня дома всё так раздражать стало? — недоумевала Маруся. — Не замечала я раньше всего этого, что ли?»
Ужин прошёл относительно спокойно, потому что Маруся избрала новую тактику: она просто не реагировала ни на юмор отца, ни на вопросы матери, молча глотала свою яичницу, изредка односложно отвечая.
После еды она снова помыла посуду содой, уже без возмущения. Родители не могли на это нарадоваться, а Ольга даже робко попросила дочку сходить с утра в магазин, на что Маруся охотно согласилась. Ей надоело сидеть дома.
Марусе было одиноко. Её всю пронизывало ощущение бессмысленности и бесцельности существования. Ей нужно было с кем-нибудь поговорить, поделиться раздражением на родителей, на домашнюю скуку. С кем-нибудь, кто мог бы посмеяться надо всем этим вместе с ней, обратить всё в шутку, в милую невинную хохму. Но с кем? Марусе оставалось только самое страшное, унылое, апатичное одиночество, когда не только не с кем поговорить, некому позвонить, написать, но даже и не о ком подумать. Первый день дома прошёл неважно.
Перед сном к ней снова зашла мать. Ольгу тяготило, что ей так и не удалось поговорить с дочерью по душам. Винила она в этом себя, свои вопросы «в лоб» и, подумав, решила потихоньку завоёвывать утраченное доверие дочери, просто посидеть с ней, поговорить о чём-нибудь нейтральном. «А там и сама что-нибудь расскажет», — рассуждала Ольга.
Маруся лежала на боку с открытыми глазами — сон и не думал к ней идти. Ольга села рядом. С любовью глядя на Марусю и радуясь, что та наконец дома, она спросила, тепло и доброжелательно:
— А вот эта девочка, про которую ты мне рассказывала, как её звали, Лиза?
— Да, Лиза, — ответила Маруся, внутренне напрягаясь.
— Вы с ней дружите?
— Дружим.
— А как она учится?
— Хорошо.
— Надо же, какие молодцы! Как тогда на первом курсе подружились, так до сих пор и дружат! Дружите, девочки, дружите, и мне спокойнее, что ты там не одна. А эта дружба — студенческая — она самая крепкая. Это уж теперь на всю жизнь. Знаешь, раньше песня такая была: «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве».
— Не знаю.
— Да что ты! Когда ты была маленькая, эта песня самая популярная была.
— Никогда не слышала этой дурацкой песни.
— Расскажи мне про свою Лизу. Как она поживает? Что у неё новенького?
Маруся лежала и думала: «Язык мой — враг мой». Всё лето она взахлёб рассказывала маме, какая Лиза замечательная, и теперь это самым идиотским образом оборачивалось против неё.
— Ничего новенького, всё старенькое. Прекрасно поживает… Слушай, мама, оставь меня в покое, спать очень хочется.
— Конечно, доченька, извини. Спи, солнышко. Спи, моя радость.
Ольга встала и направилась к двери. У Маруси было черным-черно на душе. Она не выдержала, не смогла дождаться, пока мама уйдёт, и злобно прошипела:
— Нет, я не понимаю, как так можно! Кто тебе разрешал лезть мне в душу?! Пришла тут, задаёт всякие вопросы… Откуда ты знаешь мою жизнь? — в Марусином голосе послышались истерические нотки. — Откуда ты знаешь, что мне приятно, а что нет?
— Доченька, да что с тобой! — испугалась Ольга. — Что же ты такая неспокойная. Что-нибудь у тебя стряслось? Что-нибудь случилось? Расскажи.
— Да! Так я тебе и расскажу! Как ты думаешь, я сюда приехала, чтобы рассказывать о неприятностях, или чтобы о них забыть? Я к вам приезжаю, чтобы отдохнуть, понимаешь, а ты мне покоя не даёшь, в душу лезешь! Всё! Уходи, уходи, я спать хочу!
Оставшись одна, она тут же разрыдалась — в подушку, чтобы никто не слышал. Затем включила свет, достала альбом с фотографией Лизы и очень долго смотрела на милое, доброжелательное лицо.
«Мерзавка! Тварь! — почти с наслаждением думала Маруся. — Из-за тебя я кричу на свою мамочку. На свою любимую… хорошую…» — Мысли Маруси путались, и она снова плакала.
Наконец, немного успокоившись, она спрятала альбом, выключила свет и опять попыталась заснуть. Но жгучий стыд не давал ей спать. Ей хотелось пойти разбудить родителей и, заливаясь слезами, долго просить у мамы прощения, хотя Маруся и знала, что та её за всё простила. Болезненно потея, с возбуждённо горящим лицом она тщетно ворочалась с боку на бок. Вконец измучившись, Маруся вытянулась на кровати, укрылась одеялом до шеи и, обливаясь презрением к самой себе, тихо, но внятно, пугаясь собственного голоса, прошептала:
— Тётя Тася, помоги!
После этого она действительно вскоре заснула. Но всю ночь её беспокоили кошмары.
