Антон Гопко
НОВАЯ КВАРТИРА
— Холодно.
— Шутка ли, уже ноябрь-месяц, а отопление всё не включат никак.
Двое немолодых людей сидят на ветхом ободранном диване напротив только что выключенного телевизора, чьё глухое молчание и темные враждебные контуры выглядят особенно неприветливо из-за того, что в комнате практически нет мебели. На мужчине вязаный колючий свитер, ноги его закутаны в выцветшее шерстяное одеяло. Женщина одета в болоньевую куртку и синие тренировочные штаны.
— И не заметили, как стемнело, — вздыхает она.
— Какая всё-таки штука жизнь, — говорит ей муж. — Надо же было нам получить эту квартиру, когда дети от нас уже уехали. Нам-то двоим она и не нужна. Нам-то и в старой хорошо было бы. Ещё лучше было бы.
— Нам не нужна — детям нужна. Дети из Москвы вернутся — где им жить?
— Да что я — не понимаю что ли! — он вздыхает, кряхтит, ругается на «острый хандроз», потом не спеша, с чувством произносит: — Ну что, Ольга, пойдём чайку попьём.
Они медленно встают, поправляют покрывало на диване и идут на кухню. Он, широкоплечий и поджарый, даже тощий, садится на одну из белых деревянных табуреток возле стола. Его жёсткие курчавые волосы сильно и равномерно тронуты сединой. Она ставит старый чайник — такой привычный — на электрическую плиту — такую незнакомую и чужую. Затем эта располневшая, когда-то красивая женщина с усталым лицом и длинной чёлкой, зачёсываемой назад, достаёт из холодильника банку смородинового варенья, второй раз ополаскивает старую заварку, и они греют стаканами руки и пьют, причмокивая, горячую, чуть желтоватую жидкость.
— А может, детям эта квартира и не понадобится, — весело говорит он, — может, они в Москве останутся.
— С чего они останутся в Москве, кто их там оставит? — отвечает жена, оптимизм мужа её явно раздражает.
— А что, Лидушка уже три года как институт закончила, а всё в Москве.
— Ну так прописки-то у неё нету, не будет же она вечно квартиру снимать! Это сейчас у неё работа есть, а что там дальше будет — кто его знает. Тебе уже пятьдесят лет скоро, а ты всё мечтаешь!
— Да что ты всё заладила, а! Серёжка зато у нас в этой… в аспирантуре. Это значит без пяти минут кандидат… — Он вытянул ноги, так, что коснулся ими ножек табуретки жены, заложил руки за голову и задорно улыбнулся: — Нет, Оленька, ты не говори, дети у нас замечательные. Сама посуди. Мы с тобой оба без высшего образования, я всю жизнь на заводе, ты тоже. А дочки обе с медалью школу закончили: Лидушка с серебряной, Марусенька с золотой. Серёжка, правда, без медали закончил, но тоже хорошо учился. А теперь посмотри. Старшие уже получили высшее образование, младшая дочка на втором курсе, учится хорошо. И все — не где-нибудь, а в Москве. Они уже, можно сказать, в люди вышли.
Разговоры об успехах детей велись каждый вечер и составляли теперь чуть ли не единственную радость супругов.
— А всё почему, — продолжал, разойдясь, довольный отец, — потому что хоть я сам и не учился, но не хотел, чтобы дети повторяли мои ошибки, и с малолетства им твердил: ученье — свет, неученье — тьма. И вдолбил им это в голову. И выросли — люди. У них не ветер в голове, а дело.
— Васенька, — неуверенным голосом перебила его жена, — надо бы Марусе ещё денежек послать.
— Пошлём. Если зарплату не задержат опять, то пошлём.
— А если задержат, что же ей, с голоду теперь помирать! В Москве-то жизнь, наверно, дорогая. Надо будет из тех денежек, что Лидушка дала, взять и послать.
— Да, надо будет, — вздохнул отец.
— Те-то двое уже взрослые, — как будто в чём-то оправдываясь, сказала мать, — а за Марусеньку у меня сердце болит, не переставая. Кто знает, что там с ней.
Женщина замолчала, склонила голову на грудь и задумалась. Она вспомнила последний телефонный разговор, заметную только матери неуверенность в голосе дочери, когда та говорила, что у неё всё в порядке. Ольга посмотрела в окно, за ним не было видно ничего, кроме темноты, и женщине вдруг подумалось, что такая же тёмная и холодная ночь сейчас в Москве, а дочка её, может быть, совсем одна. Её лицо внезапно осклабилось, она резко всхлипнула и сипло, со свистом задышала, пытаясь сдержать рыдания и размазывая по щекам блестящие слёзы.
Муж на секунду растерялся, потом оперся локтями на стол и ласково произнёс:
— Что ты, Ольга, что ты, родная, брось. У неё всё хорошо. Помнишь, она говорила, что у неё там друзей много. И с учёбой всё в порядке. Ей ещё лучше, чем нам, Маруське-то. Ну что ты, честное слово.
Ольга перестала плакать и молча уставилась в коричневый круг на клеёнке, образованный давным-давно неосторожно поставленным котелком.
Василий допил чай и поставил чашку на стол. Потом зевнул и сказал, заложив руки за голову:
— Нет, мы за своих детей можем быть спокойны. Они у нас правильно воспитаны. Они не то что нынешняя молодёжь. У нынешней молодёжи чёрт-те что в голове творится. Вот смотрел я сегодня передачу — «Тему», — они там всё обсуждали, какое должно быть это — половое воспитание детей. Одни говорят одно, другие другое, тьфу, слушать противно! И только одна пожилая женщина встала и сказала: сколько можно это обсуждать, когда надо обсуждать, как уберечь детей от всего этого, чтобы дети росли нравственными. Одна только женщина такая. Вот что теперь творится. А я вот думаю, могло ли быть хоть что-нибудь подобное при Советской власти!
Жена подняла на мужа глаза и спокойно сказала:
— Ладно, Василий, пора и честь знать. Сколько там времени? Эх, ничегошеньки себе! Уже одиннадцать! Засиделись мы с тобой.
Она взяла со стола чашки и повернулась к раковине. Он смотрел, как она их моет. В его взгляде совсем не было нежности, но было что-то гораздо большее — чувство настолько глубокое, что о нём никогда не говорилось ни вслух, ни даже про себя. Так можно смотреть только на женщину, которая готовила тебе еду без малого тридцать лет, от которой у тебя трое детей, которая тебе ни разу не изменяла и которой ты ни разу не изменял, с которой ты настолько неразрывен, что давно уже не чувствуешь потребности поцеловать её. Это был взгляд чистой и возвышенной любви, которая не умирает.
Она домыла посуду, они выключили на кухне свет и пошли спать.
Ольга уже довольно давно находилась в бессрочном отпуске, завод, на котором она работала, встал. А на следующий день и Василий пришёл домой около двух часов дня и как всегда весело сказал:
— А нас уже отпустили. Работы нет. Деталька одна закончилась, а её выпускают там где-то, в Казахстане.
— И что же теперь будет? — испуганно спросила Ольга.
— Что будет. У завода денег нет детальку ту купить. А казахам они задолжали уже немалую сумму. Ну казахи и не хотят, понятное дело, слать её сюда, детальку эту. Что будет, проворчал он. — Развалили Союз…
— И как же теперь быть?
— Как теперь быть. А шут его знает. Деньги нужны.
— А деталька-то будет? — не отставала Ольга.
— А незнай будет, незнай нет. Мы, говорят, решать будем. А что решать, если денег нету.
— Ну и ладно, — утешила его Ольга, — зато на работу не пойдёшь, квартирой наконец займёшься.
— Как же не пойти — пойду, — ответил Василий. — Не приходить не велели — значит, найдут, что делать.
— Вот изверги! — возмутилась Ольга. — Зарплату не платят, а на работу ты им ходи.
— Что же это ты такое говоришь! — закипятился в ответ муж. — Ты радуйся, что работа есть! И не в ларьке каком-нибудь, а на государственном предприятии. А что зарплату не платят — это ничего. Потом всё выплатят. Всё, всё компенсируют.
Он, не разуваясь и не раздеваясь, стоял в прихожей, в нерешительности поджимая губы и что-то мучительно обдумывая. Наконец Василий сказал:
— Ну что, Оленька, Маруське-то деньги из Лидушкиных возьмём? — И не дожидаясь ответа, начал деловито рассуждать: — Сколько мы ей пошлём? Я думаю, тысяч триста, не меньше.
Он разулся, быстро прошёл в дальнюю комнату, и достал из серванта маленький фотоальбом.
За одной из фотографий были спрятаны деньги. Василий достал их, отсчитал триста тысяч, остальные засунул обратно в альбом.
— Ой, Лидушка узнает, ругаться будет! — печально и вместе с тем игриво сказала Ольга.
— Ну и что же, что будет. Ругаться она будет потом, а Маруське сейчас кушать надо, — веско ответил Василий, чувствуя гордость от того, что он отец семейства, лично принимающий важное решение. Ольга тоже почувствовала себя спокойно и уверенно от уверенных слов мужа.
— Что же это ты прошёл, не раздетый? — заворчала она на него как ни в чём не бывало. — Раздевайся, я пойду щи разогрею.
— А зачем раздеваться-то, погода одна, что дома, что на улице, — ответил Василий, снимая старую матерчатую куртку и вешая её на старую вешалку, недавно привинченную в новой квартире.
