Лянечка тем временем уже сняла сапоги, разделась. Они втроем топтались на пятачке между коридором, туалетом и ванной. Из кухни за этой сценой наблюдали отец и бабушка Птицына.
- Ты извини... Я хотел... Понимаешь... - бормотал он Птицыну, заговорщически указывая глазами на дверь туалета. - Никто бы не выдержал: ни Гарри Галлер, ни Роберт Локамп... Может, только капитан Грей... Да и то вряд ли... Два шампаня... Бутылка водки... Коньяк... и потом еще портвейн... Гадость! И сало... Сало хорошее... Ничего не скажешь... Вкусное! Здрасьте! - как вежливый человек, Лунин просто не мог не поздороваться с родственниками Птицына.
Птицын понимающе покивал. Миша включил свет, распахнул перед Лянечкой дверь в сортир, сделал грациозный жест, по-рыцарски пропуская ее вперед. Она скромно улыбнулась, кивнула с благодарностью и вошла в ванную, на ходу раскрывая косметичку. Лунин с облегчением вздохнул и боком проворно втиснулся в сортир. Перед носом Птицына одновременно захлопнулись две двери: ванной и туалета.
Птицын пошарил в калошнице, отыскивая тапочки. Первым вышел Миша Лунин. Он слегка покачивался, но на лице его блуждала блаженная улыбка. Птицын дал Мише тапочки.
- Откуда вы? Из винного магазина? - поинтересовался Птицын.
- Нет, из бара на Рождественском бульваре.
- Почти угадал... А как встретились?
- Недалеко от института... Я хотел купить "Беломор" бабушке...
- А твои знают, где ты? Знаешь, сколько сейчас времени?
- Сколько?
- Без пятнадцати десять...
- Я позвоню...
- Звони... Только я тебе советую больше никуда отсюда не двигаться... Скажи, что останешься у меня... Хочешь подготовиться к завтрашнему зачету... по методике русского языка... Очень ответственному... Без моих конспектов никак... Не успеваешь... Придется сидеть полночи... Серьезно, оставайся! Иначе три милиционера тебя точно загребут в "Текстильщиках" ... Вместе с Лянечкой. Ее отправят в женский вытрезвитель... в Кузьминках! А тебя - на "Рязанский проспект". Ну... об этом родственникам можно не докладывать...
- Я должен ехать... - привалившись к стене и упрямо стараясь приподнять падающую вниз голову, не соглашался Миша. - Мне стихи печатать! Для Лизы... А она даст мне рассказы! Завтра...
- А-а... Так вы поладили? А ты сомневался!.. Что я говорил!..
В коридор вышел Голицын, прислушивался к их разговору. Он кивнул Лунину:
- Привет, Мишель!..
Гарик взялся за свою шубу.
- Я пойду, пожалуй... - не слишком уверенно бросил он Птицыну. - Поздно... Да и устал!
- Смотри... Как хочешь... - Арсений его не удерживал.
Лянечка выскочила из ванной и быстро переметнулась в туалет, потом так же стремительно опять закрылась в ванной. Однако не прошло и двух минут как она с победной улыбкой косящих глаз подошла к Гарику Голицыну, который уже застегивал шубу. Птицына покоробило бледно-желтое лицо Лянечки, покрытое непомерно толстым слоем пудры.
- Ты не хочешь со мной поздороваться? - Лянечка торжественно протянула руку Гарику, точно товарищу по партии.
- Здравствуй... здравствуй... - сухо ответил Голицын, сделав вид, что не заметил протянутой руки. - Виделись... Сегодня...
- Невежливо покидать даму, если она только что зашла в гости... На огонёк... Кто составит ей компанию? И кто потом ее проводит?
- Может, действительно, выпьем чаю? - спросил Птицын, ни к кому конкретно не обращаясь.
В сущности, Птицын, несмотря на то что тщательно скрывал свое миролюбие, почти всегда предпочитал быть миротворцем. Голицын с недовольной гримасой стал снимать шубу.
6.
Птицын никогда не мог запомнить и воспроизвести в связном виде, что говорила Лянечка. Она относилась к тому типу женщин, которые говорят только о себе, даже если разговор заходит об искусстве, литературе, политике, то есть вещах достаточно абстрактных. Они щебечут без перерыва, но после общения с ними память не отягощена никакими воспоминаниями, как после праздного лежания на полянке и разглядывания бегущих по небу облаков.
Вот и теперь за чаем, который Птицын привез на столике с колесиками, Лянечка перескакивала с пятое на десятое и говорила обо всем сразу (так, по крайней мере, казалось Арсению): о том, что она из знатного рода князей Потоцких и в ней течет гордая кровь польских шляхтичей; о том, что женщины любят ушами, а мужчины - глазами; о том, что она рижский клубничный ликер предпочитает шампань-коблеру, хотя под настроение бывает наоборот; о том, что стихи у нее выходят удачнее, если она совсем чуть-чуть пьяна, и она понимает Есенина, несмотря на то, что он увлекся Айседорой Дункан, которая была старше него на двадцать лет, пускай и выглядела девочкой, как пушинка прыгая по сцене со своими танцами, посвященными красному стягу и коммунистическому интернационалу; о том, что Джон Фаулз занимательнее Германа Гессе, но Гессе глубже, потому что, когда пишет, не думает о женщинах, вот почему его мысли немного затруднены в смысле языка и стиля, но, если в них разобраться, можно получить удовольствие, необязательно только интеллектуальное, но и психическое тоже, вообще Гессе душевнее многих писателей, недаром он немец, а америкашки только жрут и жуют жвачку; конечно, это не касается Хемингуэя, и Ремарк для нее похож на американца, но все-таки он немец - по трагичности и тяге к болезни.
Птицын обдумывал, почему она настолько ему антипатична. В ней как-то одновременно соединились черты, ненавистные ему в женщинах. Во-первых, она была блондинкой, а в отношении блондинок Птицын имел стойкое предубеждение, будто все они капризны и злы, как мартовские кошки, особенно это касалось крашеных блондинок; во всяком случае, в них напрочь отсутствовала душевная теплота брюнеток и задумчивая податливость шатенок; истеричность и стервозность блондинок, разумеется, только усиливалась в случае их повышенной сексуальной неудовлетворенности. Во-вторых, у Лянечки был неправильный прикус: верхняя губа нависала над нижней, как ковш экскаватора над кучей песка. Вот почему она пришепётывала и звук "с" произносила несколько жеманно, то есть просовывая кончик языка между зубами. Поразительно, но Птицын давно обратил внимание, что этот, именно этот, дефект речи - межзубный "с" - придает женщинам с этим дефектом оттенок странной сексуальной притягательности. Теоретически он мог понять выбор Джозефа, хотя, скорее всего, не он выбрал Лянечку, а она его. Впрочем, Лянечка вызывала у Птицына что-то вроде идиосинкразии и целиком укладывалась для него в этот уродливый прикус и низкий таз, откуда торчали короткие ноги "иксом". Человек с неправильным прикусом внушал Птицыну чувство тревоги; он, следуя какому-то древнему инстинкту, сторонился таких людей и предпочитал не иметь с ними никаких дел.
За чаем Лянечка примостилась на диване возле Джозефа; медленно, но верно в процессе разговора она подползала к нему все ближе; наконец, подвинулась настолько, что положила голову ему на живот, а спиной оперлась на колени. Одета она была в вельветовые черные джинсы и белую полупрозрачную блузку, под которой, как заметил Птицын, не было ничего. Арсению пришло в голову, что она специально сняла лифчик, когда завернула в ванную.
Птицын разливал чай по кружкам. Джозеф слегка посмеивался над речами Лянечки, отмалчивался, правда, после очередного вояжа Птицына на кухню за сушками и овсяным печеньем его руки уже вольготно лежали на Лянечкиной груди, а она щебетала заметно веселей.
Птицын поставил пластинку Джо Дассена - те же песенки, что Миша слышал в баре. Мишу мутило, в висках и на затылке постукивало, сзади невыносимо ломило шею. Он сидел на стуле верхом, обняв спинку и уронив голову на руки: Миша полуспал-полубодрствовал.
Птицын забыл чайные ложки и варенье. Опять побежал на кухню. Когда он вернулся в комнату, расположение фигур изменилось: Миша встал коленом на стул и, держась за спинку обеими руками, наклонил голову, точно упрямый бычок, которого хотят отвести на убой, но, чувствуя приближение гибели, он никого к себе не подпускает, истошно мыча и бодаясь.
- ...А я говорю: трахну! - Лунин с пьяной рожей встряхивал головой.
- Нет, не трахнешь! - со смешком подначивала его Лянечка, ерзая спиной по животу Голицына.
- Нет, трахну! - стоял на своем Миша. - Я вас всех прокручу на своем фаллосе!
- Каком именно фаллосе? - попросил уточнения Джозеф.
- На моем! Мохнатом и вонючем!
- Фу-у... - поморщилась Лянечка, засмеявшись. Гарик Голицын заливался мелким смешком, одобрительно кивая:
- Молодец, молодец, Мишель! Так их всех... Круши этих чёртовых баб! Ничего иного они не заслужили... только и мечтают о тебе... Как ты проник в их тайные желания?!
- А о чем речь? - удивился Птицын.
- О Лизе Чайкиной, - разъяснил Голицын. - Мишель утверждает, что ему ничего не стоит превратить их отношения в интимные.
- Неужели? - Птицын, расставляя розетки и варенье, мельком взглянул на Лунина, ища подтверждения. Тот мрачно кивнул, убрал колено с сиденья, по инерции продолжая опираться руками на спинку стула. Стул скакнул на двух задних ножках и повалился на столик с чашками и вареньем, увлекая за собой тело Лунина. Чашки посыпались на пол, варенье опрокинулось, но не разбилось, только растеклось по столу. Внизу образовалась лужа из чая. Но раскололась, к удивлению Птицына, только одна чашка и две розетки. Пока Миша Лунин барахтался в луже, пытаясь подняться, а заодно подобрать, что валялось, Птицын, Лянечка и Голицын дружно хохотали.
