— С тех пор я увлекся идеями Учителя. Это перевернуло мою жизнь. Изучил “Детку”, купаюсь в проруби, но основа всего для меня этическая.
— Неужели никогда не болеете?
— Очень редко. Заболел, значит, нагрешил. Надо терпеть, голодать. И Учитель даст силы, ибо он — сама великая Природа.
— Вы уникум…
— Почему. Нас довольно много в городе, сейчас уже больше сотни. Я уж не говорю — по стране.
У каждого, у каждого есть своя твердыня! У одного интегральная йога, у другого система Иванова. А Ларичевой держаться не за что. Чужую твердыню невозможно одолеть сразу. Зря Забугина боялась, что Ларичева прыгнет в прорубь. Трудно. Какой Учитель может быть выше Бога? Это как-то страшно… Хотя сам Нездешний — человек золотой. Или серебряный? Одним словом, нездешний…
Для того, чтобы такой человек образовался под светлыми сводами державы, нужны были экстремальные условия. Они были таковы, эти условия.
ТАЙНА НЕЗДЕШНЕГО
…Озорной был в молодости, моторный, от смеха и ухарства так и распирало. На работе даже кличку получил — “черт из табакерки”. Так и летал, одна нога здесь, другая там, на одном плече куртка, на другом ухе берет. И задание провернуть, и за бутылкой слетать — везде первый. И всегда вокруг него компания, в которой он, как пружина, как батарейка, вынь — все заглохнет. И женился, влюбившись, легко, и деньги всегда были, и пьян всегда — не пьян, навеселе. Так бы и мчать сквозь фейерверки бытия, хватать поверху, не лезть в глубину. Но натура оказалась слишком крепкая, все было мало нагрузки, мало, мало — побольше, покруче затягивал и так — пока не затянул на себе петлю. Не в каком-то там переносном, а в самом прямом смысле.
Он пытался повеситься два раза. Один раз спасла жена, второй раз — сосед. Вот вам коммунальные квартиры, на которые столько проклятий. Невозможность остаться одному. Никакой белой горячки у него не было. То есть никакого бреда на почве запоя. Ему что на трезвую голову, что на хмельную — одинаково было ясно: он своей крыши достиг, дальше биться некуда.
Но это ведь что? Ноль сопротивления и притом столько времени впереди? А и жить-то незачем. Решил не жить… Не дали. Но как он потом родился заново — это пугающая и пронзительная тайна. На нем два десятка калек и страждущих. Он навещает их, жалеет и одаривает. Он собирает неизданные книги. В его многоэтажных шкафах такой исторический архив, что никакому музею не снилось. У него совершенно непосильная работа — в свободное от работы время роется в монастырских и церковных журналах и пишет списки священников… В среднем это рассчитано лет на десять изысканий… Его жена…
Она всем приходящим людям подает дымящиеся пироги и чаи. Она, дочь знаменитого врача и мать троих детей, спустя десятилетия все такая же черноглазо-ласковая, юная девочка. Может, потому, что всевышний услышал ее плач после петли и пожалел ее. И больше у нее такого горя не было. Ее супруг стал кардинально другим человеком, то есть Нездешним — как раз в том виде, в каком его и знала Ларичева…
Назябшая на весеннем ветру Ларичева сидела, переливая в себя жизнь из фарфорового бокала с чаем. Жена Нездешнего — в глазастом штапельном платье с каемкой по низу, с мокрыми кудряшками кругом чистого лбища — принесла тарелку с творожными плюшками и сметаной. И, точно фея, просочилась сквозь стену обратно.
— Что у вас за дом? — бормотала Ларичева. — Почему никто не кричит, не дерется, не рвет пополам бесценные тома? Почему, как в обители, птицы поют?
— Птицы — это попугайчики, — мягко пояснил Нездешний. — Клетка один на один да на два, это детям природный фактор. Тома стоят на полках вне пределов досягаемости. Дом простой, деревянный, из прошлого века, государством не охраняется. Почему не кричат? Не знаю. Сыты. Здоровы. Уроки готовят. Их ангелы бдят… А почему они должны кричать?
— От нерастраченной энергии. А почему жена уходит? Ей не обидно, что чужие люди сидят и с ней не знакомятся?
— Она знает, что, если нужно, то позову. Она и так устала.
— А где она работает?
— На телефоне доверия. Незримая утешительница.
— О, — пораженно замолчала Ларичева. — Расскажите.
— Им звонят люди, которые хотят покончить с собой. Служба круглосуточная, но звонят обычно ночью. Больные неизлечимо, лежачие. Либо в состоянии стресса, когда пропал ребенок, изменил супруг. Или, например, заразился. Ну, там ВИЧ и прочее. Надо за несколько минут уговорить изменить точку зрения.
— Вот это да. А если бросит трубку?
— Там есть система слежения, для установки адреса. Но пользуются этим редко. Лучше, чтобы до этого не доходило.
— А если я тоже захочу там работать, надо диплом психолога или как?
Не обязательно. Но там своя система отбора… Надо, чтобы человека ничто не держало, чтобы он всецело был настроен на чужую беду. Приходится работать на голой интуиции! Но выбросьте пока из головы. У вас дети.
Ларичева задумалась. Нет, она не сможет всецело настроиться. У нее дети слишком маленькие — чтобы сутками дежурить. Вот если подрастут… Но как быть сейчас, когда она не может заниматься служением добру круглые сутки? Может ли она найти такое дело, которое заменило бы телефон доверия, но которое спасало кого-то?
— Скажите, друг мой. Правила там очень жесткие? Неужели вот никогда, никто их не нарушает?
Нездешний подумал немного и сказал:
— Иногда бывает из ряда вон. Если оператор на связи и понимает, что пациент действительно близок к самубийству, то можно… иногда выехать, чтобы сломать замок и спасти. У жены был случай с одним “спинальником”, то есть позвоночным больным. Выехали, спасли. Теперь я иногда захожу, чтобы проведать. Это добрый, очень добрый человек, всю жизнь мучается, молится. Но терпению есть предел.
— Он калека от рождения?
— Нет, он был здоровый. Он бросился с пятого этажа ради девушки, чтобы доказать, что любит. Бросился, сломал позвоночник, а девушка даже не поцеловала его на прощание. Страдалец. Девятнадцать лет ему было на этой пятиэтажке.
Ларичева задумалась и даже будто улетела из комнаты Нездешнего.
Кто языком болтать, а кто дело делать. Добро как самоцель во имя него самого. Добро как профессия! Как стратегия и тактика всей жизни. До скончания века…
КАК ИХ ТОЛЬКО НЕ РАЗОРВЕТ
Значит, они живут для того, чтобы кому-то помочь. Даже тебе, Ларичева, рыбий глаз. А ты живешь для того, чтобы эту помощь проедать… И как тебя только не разорвет?
“И как вас только не разорвет!” — изумленно кричала мать. К ним приходили гости и усаживались за длинный стол. Мать, понятное дело, кормила детей заранее, чтоб дали посидеть спокойно. Той же едой — пельменями там, яйцами с тресковой печенью, пирогом таким из чудо-печки, с дырой посредине, а внутри с жареным мясом или с грибами. Но маленькая Ларичева со своей еще более маленькой сестрой, уевшись до сонной отрыжки, они никак не могли смириться, что вот там сейчас будет праздник, а они все, они могут идти. И они из кухни тоненько тянули: “Мы-не-е-ли, мы-не-е-ли…”
“Как их только не разорвет!” — вскакивала мать. И поскольку это повторялось не раз, гости дружно ржали. Потом кто-то придумал сделать в детской такой же стол. Не помогло. А вот рядом со взрослыми помогло. Налили им компота в рюмки, выделили тарелки — и все. Всем стало хорошо и радостно: взрослым — что дети замолчали, а детям — что они взрослые. Ну, не то же ли самое делают Ларичева с мужем, когда им хочется спокойно выпить рюмочку ликера? Ну, не то же ли самое, когда происходит семинар, банкет, начинающим дают понять, что они еще не взрослые, замолчали, пообщались с великими, и ладно. Наверно, местный поэт-есенист-рубцист Алексин никогда не забудет, как он пил с людьми, лично знавшими Рубцова… А Нартахова говорит, что Рубцова после вечеринок в редакции клали спать только на кожаный диван, и после таких фактов стихи как-то мало интересовали: “Если сам по себе человек дрянь, то стихи вопрос второй”.
Ну, это, допустим, для кого как. Некоторые все же предпочитают иметь дело с первоклассными текстами, а автор пусть себе будет хоть преступник. Он по лесам “ходил с хорошим верным другом, а нагулянную дочку растила недалекая жена и глупая теща”. Никто не спорит, убивать грех, но за грех отвечать тому, кто совершил. А кто знает, что она, убившая, пережила, тот ее не сможет проклясть. Потому что тот, кто проклинает, сам ничего не понимает, у него нехристианский подход. По-настоящему проклясть никого невозможно. Нет такого, кто имел бы право. Имеет право Всевышний, а он, он простит всех нас… Значит, и мы, чтобы приблизиться к любимому образу, должны тоже прощать… То же самое делать…
Ларичева чувствовала — надо подвергать сомнению все, что говорили про Рубцова друзья-писатели, а также все, что говорили прописанные напротив водочного магазина жители. Создавалось впечатление, что ни тем, ни другим настоящий Рубцов не нужен. Просто первые хотели гордиться тем, что вот, один из них великий… А вторым было приятно, что даже великие — такие же ханыги и забулдыги, как и все. Так вот, при этом все думали кто о чем, но при этом никогда не смотрели вверх, на небо. И забыли про Всевышнего. И тут Он их оставил, оставил…
