— Но как же я могу? Это часть меня! Я не вру, не ошибаюсь. Я не умею писать документальную прозу. Но знаю — вы редкий человек. Хочу, чтобы другие знали.
— Остановитесь. Слышите? Пока.
— Ладно.
Она вышла и пошагала, и под светлыми сводами ее творческого горя ветер раздувал полы плаща и подол шахматно-цветочного годэ. Зря не спала столько ночей. Столько мук, чтобы прийти к нулю! Какой кошмар. “Ы-ы-ы”, — неумело плакала Ларичева и глотала, давясь, свое неумение. Ах, как сильно заболело сердце, и его тупое дерганье подсказывало Ларичевой, что она права. Они подождут, посидят, пораспивают чаи, потом он умрет, она умрет, и все будет хорошо. И никому больше в голову не придет убиваться черт-те знает отчего. Как смириться с этим? А он говорит — смирись…
— Девушка, вы что бледная какая?
— Девушка, Вы замужем? Или выпивши?
— Молчи, он не пришел. Бросил девку…
Ларичева присела на лавочку в сквере и образовала эпицентр.
— А ну их, детка. Вот, на те таблеточку.
Глянула сквозь туман. Старушня какая-то. И — человек. Ничего не спросила, таблетку подала.
— Неужели всегда с собой?
— С собой, с собой. Возраст критический.
— Возраст? У вас возраст, как у него. А я его люблю. — И поплелась дальше.
— Эк тебя, сердешную.
Эге-гей ее, сердешную! Что за жанр — непонятно. Авторская позиция — отсутствует. Факты его, а оценка ее. Правда, дичь какая-то. Но это конец всему. Если бы Ларичева работала в газете, то наверно, вышла бы статейка неплохая. Но она старые законы жанра поломала, а новые не нашла. И главное — то, что предлог рухнул. Такая у Ларичевой форма общения: сказала, что пишет книгу и стала ждать откровений. Что за чудо ларчик нашла… Но, не сумев изобразить его позицию, она стала для него никем. Скучно ему с такой писакой, секретаршей, говорить. Она хотела, чтоб он ее за ровню, наверно, принял? А он оставил ее стоять в приемной. Хотя откуда это видно? Он со всеми чуток, уважителен…
Скорее всего, он сам потерялся в тексте. Девушка подсказывала ему героические интонации, которых он всегда чуждался. Чуждался, чуждался, да и отринул их. И ее вместе с ними. Он привык все сам решать, а тут она так эмоционально решила, и, само собой, он ей не поверил, не согласился.
РУКА, ЦЕЛОВАННАЯ РЕЙНОМ
Под светлыми сводами областной библиотеки гудел страшенный улей из сумасшедших студентов. Но это никак не было связано с приездом московских поэтов, хотя об этом сообщала ярко-оранжевая афишка. Простой ажиотаж в период сессии. К тому же уличная жара погнала народ за город, посему на поэтов пришло не больше ста человек. Ларичевой было терять нечего. Сердце ее отчаянно и громко билось, заглушая внешние шумы. Она видела лица знаменитостей — прославленных врачей, спасавших жизни, заслуженных учителей, художников, музыкантов, видела многих своих знакомых, в том числе доброго старца, только вот Радиолова и Чернова она там не обнаружила, странно. Ведущий, блестящий московский профессор на фоне заставки — скачущие кони на просторах России — сказал, что все кончается в этом веке — ушли Прасолов и Рубцов, но грядут другие. А кто они? Вот совсем недавно к именам Евтушенко и Вознесенского легко было найти пару: это Рубцов и Куняев. А теперь мир перестал быть биполярным, зато стало так много групп. И каждый адепт клянется, что правда на их стороне…
Что никогда раньше не было чисто поэтического журнала в России, но теперь он есть, это “Арион”, и вот его авторы и редактор.
Ежели хотите крикнуть всем им что-то оскорбительное, что сильное выберете для поношения? (Он, когда это говорил, даже замолчал, точно ожидая от толпы ответа, но разве мог кто-то слово уронить, когда вещает такое светило?)
Конечно же, это Бродский… На него реагируют безошибочно.
“Да! — мелькнуло в голове у Ларичевой, — это так, в союзе его ненавидят, но “кентавры”, наоборот, любят, распечатывают, поют…”
Но тут профессор объявил, что знает поэта, который незаслуженно обойден и закрыт тенью Бродского — это его учитель и друг Евгений Рейн, издавший пятнадцать книг, пишет пятьдесят лет из шестидесяти, это поразительная поэтесса Татьяна Бек, кроме стихов она пишет умные статьи и преподает в литературном институте — вот статья, я переснял, и вот она сама, кстати, они давние друзья с Рейном, правильно я говорю?
Ларичева открыла рот и забыла его закрыть. Сильное насыщение атмосферы волшебными словами будило в ней зверя. Она в такой обстановке не могла пригибать голову и притворяться, что это все равно. Какое там! Нартахова, сидевшая рядом, то и дело дергала Ларичеву за рукава, чтобы та закрыла рот, не подпрыгивала на стуле, не качала ряд, а то народ пугается, вообще как-то вошла в рамки. Но Ларичева не понимала, что от нее хотят.
Вначале выступали новые поэты с новым языком Алехин и Строчков, они своей крутизной ошеломили пугливый провинциальный народ, и, поскольку они читали непонятно совсем, она умоляюще думала — ничего, пойму их, я потом пойму, а сейчас начнется любимое, так я уже не стану отвлекаться… Да, волновалась Ларичева не зря. Случилось что-то невероятное. Низким прокуренно-сладким голосом Татьяна Бек читала стихи из маленького затрепаного песенника Ларичевой! И поскольку это было освоенное, любимое в течение нескольких лет пространство, и Ларичева оказалась в нем не одна, она поняла, что всю жизнь любит эти стихи, выдохнутые душой этой чудной, некрасивой, сильно любившей женщины. Шляпка! Да про эту шляпку Ларичева еще в институте знала. Некоторые строчки она повторяла за выступающей, шевеля губами, и строгая Нартахова в узком черном платье, вся в микрофонах и блокнотах, только качала аккуратной головкой в вязаном шарфике.
Но как было стерпеть, как? “О родина, где я росла, ветвясь…” — это про нее, Ларичеву, про ее бедную, неудавшуюся литературную судьбу, “Бросила, бросила, бросила петь…” — тоже про нее, “Где ты, в какой пропадаешь пивной?!” — это про Упхолова, “Ни обиды, ни мести, Лишь пение тайных волокон, Вот и снова мы вместе, На маленькой кухне без окон” — это в какой-то степени их кружок по развитию речи, и в какой-то степени веселый Ларичев, и даже Нездешний. “Вы, кого я любила без памяти…” — Нурали и его любимая со ртом-вишенкой.
А когда медленная, грузно-высокая поэтесса прочла обжигающее “Безжалостно, сердечно сухо… Я буду честная старуха!” — зал нерешительно, но зааплодировал. И вместе со всеми аплодировал блестящий профессор, член букеровского жюри — и артистично склонял голову. И потом сама поэтесса говорила о Рейне, что это — суть центральный защитник.
“Он с барственной кротостью и гордым смирением разделял общую участь. Его протест тоталитарной доктрине выражался в лукаво-юродивой неподчиняемости тому самому идеологизированному сознанию, которое…” У Ларичевой стоял в глазах клубящийся туман. Не о себе она страдала, нет, о них, чьи уста произносили такие понятные и, однако, такие единственные слова. Господи! Рейн. Чтение его стихов напоминало ревущий водопад. Падая в этот бурлящий поток, Ларичева не в силах была выбраться, эмоции сотрясали ее, выпуклость и фактурность гремящих строф не давали переключиться на окружающее и только сильнее тащили по течению. И вроде бы никаких поворотных событий там не было, просто — дома, реки, деревья, балконы, все, куда ни падал взгляд поэтов, попадало в мешанину стиха и впечатывалось навсегда. “Подойди к подоконнику, Обопрись, закури. Теплота потихонечку Растворится в крови. Все тесней и мучительней, Все сильней и больней, Глубже и возмутительней, Лучше, больше, умней”. В стихах оживало множество людей, среди которых — и просто друзья, и Ахматова знаменитая — “три могилы — Илюши, Володи и Анны Андреевны…”
Это были и просто отдельные поэты. Это были люди с одной и той же “кухни без окон”, только их кухня вмешала десятки и сотни. Незримое братство людей одной крови. Так вот что знакомое охватило ее — на них были похожи “кентавры”.
Но от Ларичевой просто так нельзя было отделаться. Она задала вопросы поэтам, и был там панегирик для Бек, и был особый вопрос для Рейна: “А правда ли, что вы в одной поэме говорите от лица своих кумиров?” И Рейн ответил — да, правда, в поэме “Голоса” я оживил Гумилева, Мандельштама, Кузьмина, и Довлатова, даже книжка у меня есть “Мне скучно без Довлатова”.
Под конец встречи Ларичева предложила спеть под гитару песню. На стихи Бек она петь стеснялась, так как песен для нее было много — какую выбрать? Все любимые. Она знала одну только песню на стихи Рейна, ту, которую сложила сама, и долго извинялась перед публикой за свою самодеятельность, но, наконец, ее спела — “Укроемся в лесах Пицунды”. “Прожектор на твоем лице, И все находится в конце — Укроемся в лесах Пицунды… Затеем плутовской роман, Запрячем в чаще шарабан, И будем вовсе неподсудны…” Есть там леса или нет, но то, что будет побег, это точно… Была в этой незатейливой песенке как бы присущая поэту легкомысленность, а Ларичеву баюкало чувство бесшабашной свободы, ведь именно этого ей всегда и не хватало…
