Ларичева чувствовала — надо подвергать сомнению все, что говорили про Рубцова друзья-писатели, а также все, что говорили прописанные напротив водочного магазина жители. Создавалось впечатление, что ни тем, ни другим настоящий Рубцов не нужен. Просто первые хотели гордиться тем, что вот, один из них великий… А вторым было приятно, что даже великие — такие же ханыги и забулдыги, как и все. Так вот, при этом все думали кто о чем, но при этом никогда не смотрели вверх, на небо. И забыли про Всевышнего. И тут Он их оставил, оставил…
Всякий раз надо смотреть на проблему и поверх нее. А что же будет дальше? Что будет дальше, если все станут косить под Рубцова и на этой почве перестанут отличаться друг от друга? Ведь у них уже пал на этой ниве талантливый поэт, который изучал Рубцова, а себя перечеркнул напрочь — как автора. Так это потеря или приобретение? У него были совершенно ласковые, акварельные стихи. Бог оставил его жить, но внутренне — оставил. Это знает Нартахова, которая пишет жизнеописания всех поэтов, которые не напечатает никто и никогда.
Значит ли это, что писать про других надо осторожно, чтоб и себя не потерять? А то Ларичева в Батогове совсем потерялась. Только в том случае, если б она нашлась, да поднялась, такая молодая и глупая, до него, такого умного и пережившего, тогда и вышел бы диалог. А так он ее оставил, оставил…
Холодная улица шелестела дождем. Под темными сводами ночи щелканье воды было такое разнообразное и многоголосое, а фонари, прикрепленные к стенам дома нижним КБ для подсветки, так трясли аллюминиевыми головами, винясь за пустоту ночного двора, что хотелось все, всех пожалеть. Да не плачьте вы, ребята, у вас такие светлые головы…
Сегодня мы работать не можем, сегодня все печально и темно. Печаль моя темна, печаль моя полна тобою… Ну, где там те журналы, что оставила Нартахова? Вот же неймется человеку, все на какие-то мероприятия бегает. Рейн какой-то приедет, что за Рейн, с чем его едят? Радиолов говорит, что все эти терцы, войновичи, рейны — это не нашего поля ягоды.
СЕРЬЕЗНО ИЛИ НЕТ
Домочадцы сидели перед орущим телевизором и хрустели сухими завтраками.
— А что это вы едите? А кашу?
— А она где? И где ты? Тебя нет — что хотим, то и делаем.
— Мам, а пельменей нет?
— Мам, дай попить.
— Сейчас. Муж, ты не хочешь знать, где я была?
— У Забугиной. Или на кружке для развития речи.
— Ну, что ты. А если у друга?
— А если это любовь? Не убивайте козу, у меня с ней серьезно.
— Ну, слушай…
И Ларичева уныло поплелась на кухню варить быструю кашу из гречневой сечки и обжарить пару печеночников. Глава не верил, что у нее появился мужчина. Может, надо было скрывать? Тогда бы он поверил лучше.
Она доставала с антресолей беретки и башмаки и по дороге глянула на себя в зеркало. Да, пришла домой красивая, а теперь стала страшная, старая. Углы рта опущены, глаза запали. Вид такой, будто вчера вышла на пенсию, а завтра ехать на Пошехонку. Безобразие. Накраситься, что ли?
Когда она принесла детям еду, те взялись за тарелки и открыли рты.
— Мам, ты куда?
— Мам, ты, как в телевизоре, вся не наша.
Муж хохотал. Перед ним стояла сухая и официальная Ларичева в тенях, ресницах, румянах и помаде. И как стало всем весело…
…На часах было около двух.
— Да что такое? — бормотала она недоуменно. — Что на тебя нашло, муж? Ты сходишь с ума, как на выборах. Ты что, захотел третьего ребенка?
— Боже сохрани. Третий ребенок — это уже рутина.
— А чего?
— А ничего. Во-первых, я тебя хочу. И именно размалеванную. Ты не умеешь краситься, а так в тебе проступает что-то женское.
— И во-вторых, ты давно не был в командировке. Появились внутренние резервы?
— Именно так. Так где же ты была?
— Ну, муж. Ты все равно мне никогда не веришь. Знаешь, была я дома у нашего шефа. Там такие вещи творятся, страшно сказать… Все ходят тихо, улыбаются, книги старинные читают, птицы поют, не умолкая. Такие кельи, светелки, не знаю, что… И тут жена несет на подносах пироги, чай, все так паром и исходит. Ты сейчас скажешь — “учись”. Так и знала… И часы старинные — бомм! — и они идут купаться на речку… В такую-то стужу…
– “Сказки Венского леса я услышал в кино, — тихо запел муж, — это было недавно, это было давно…” Тебя, дорогая, познакомили с семьей! Это серьезно.
Ларичева пошла в душ, пообещав мужу вернуться через десять минут, и захватила журнал со стихами не совсем уже неизвестного Рейна. Журнал был оранжевый, квадратный и тяжелый. В нем было что-то, что отметало страх, бедность, вражду — в этом журнале была дореволюционная пышность и свобода людей от власти хлеба насущного.
Вольно было словам, которые плескались и неслись серебрянными струями, господи, кто им разрешил? Хотя они и не спрашивали. “Накануе старости и жизни Я хочу вам объяснить одно: Я был счастлив, ибо был в отчизне Самое последнее звено Вервия, что заплетал Державин, То, что Пушкин вывел к небесам. Никому по совести не равен, потому что все придумал сам…” Так и Ларичева тоже все сама придумала! Но где ей до этой вольницы.
Выключив душ, она побрела в комнату. Муж давно и сердито спал. Ларичева схватила гитару и покралась обратно в ванную. “Ты моя обида, ты моя осада, Никого не надо, ни за что не надо…” — шепотом запела она, перебирая струны. А часы показывали двенадцать. Самое время для личной жизни.
ТОРЖЕСТВО ГОРЯ
— Это никуда не годится, — проникновенно сказал Батогов.
В доме было тихо, чисто и холодно. Холодно до обморока, до нытья в суставах. А на дворе слепящее солнце, а на Ларичевой платье шелковое с шарфом… Что-нибудь с сестрой? Ее уже третий раз не видно… Страшно спрашивать. Кисти и ступни щипало, как будто их отсидели.
— Почему? — закричала Ларичева и сама вздрогнула. — Факты такие? Или нет? Вы про институт говорили? Говорили. Что поехали ради квартиры, так? Про то, как дом рухнул с квартирой, было? Было. Про Курск. Про диссертацию. Не говорили?
— Говорил. Но получается лишь перечень, поверхностный рельеф. А где авторский взгляд? Осмысление?..
— А тут получается два: Ваш и мой. Надо сделать один?
— А как Вы думаете? Выходит — рассказчик говорит и сам себя перебивает. — Батогов пристально смотрел прямо в лицо. — Здесь рассказчик Вы.
— Но это оттого, что наши оценки не совпадают! Для меня это обвал горных пород. “Тангейзер” Вагнера. Вы знаете, это врут насчет того, что он композитор арийской расы, писал для сверхчеловека. Это торжество горя такого высокого, что сродни победе. Победное шествие до разрыва сердца. Умирание на высшей точке от несогласия спускаться… Думала про Вас под “Риенци” и “Тангейзера”. Ну, как я могу тут что-то осмыслить? Не могу. Одно восхищение. А Вам подавай голые факты. Эх, Вы…
— Не голые факты. Но и не голые эмоции. И то, и другое в разумных пределах.
— Все у вас разумно, все взвешено… Не могу.
Она вскочила и встала перед ним, сжимая руки.
— Не могу, слышите?
— Если у Вас такой внутренний отклик, значит, слова потом придут.
— Но что же сейчас?
— Сейчас не годится. Это не то.
Ларичева в своем неуместном в такой суровой ситуации шелковом платье годэ, как невеста на сватовстве майора и Батогов в старом свитере, тоже неуместном в нарождающемся лете, они были, как два обломка разных времен. Они смотрели друг на друга и, может быть, оба сопротивлялись той силе, которая их сводила и разводила.
— Значит, не то… — Она набрала в грудь побольше воздуха и бросилась вниз с горы. — А может, вам просто кажется? Всякий, кто впервые увидел свои слова в печатном виде, не узнает их и пугается.
— Не уверен. Я слишком много раз видел свои слова в печатном виде. У вас выходит совсем не то, что я говорил.
— Значит, это печатать нельзя, — она выговорила приговор сама себе.
— Нет.
— А новое мы писать пока не готовы? — усугубила она.
— Нет.
— Но Господи, Вы могли бы сформулировать то, что вы хотите? Говорите скорей!
Он молчал.
— Если бы я знал…
После этого все тормоза были сорваны, и она заплакала. Она хотела выбежать вон, но стукнулась о косяк и уронила свои неудалые рукописи. Кряхтя, он подобрал и подал их.
— Разве это так необходимо?
— А как же? Кто будет биться? Никто. Все умрут, и все забудется. Я не вынесу этого.
— Не можете бросить. Встряли в тему. Ах ты, незадача.
Он помолчал, заслоняя куревом пропасть, которая бесшумно проваливалась, проваливалась…
— Может быть, отложить это все на время?
— Но как я смогу приходить? Зачем это теперь, без цели?
— Ах, Вам предлог нужен. Внешне — все останется по-старому. Но мы будем просто разговаривать, если это… Это как-то…
— Но как же я могу? Это часть меня! Я не вру, не ошибаюсь. Я не умею писать документальную прозу. Но знаю — вы редкий человек. Хочу, чтобы другие знали.
