– Вот-вот... А нам и того хуже... Вообще ничего не говорили. Газеты тогда не выходили, у кого узнать? Да и многие читать-то не умели. Но ничего... Колокола сбросили с церквей, до всех дошло.
Внезапно они почувствовали к друг другу что-то вроде симпатии. Может быть, оттого, что близко друг друга не знали. Архиерей не знал того, что под многими решениями о расстрелах в конце тридцатых, которые принимало Политбюро, стояла подпись Хрущева. А Никита Сергеевич даже не мог догадаться, что именно привело боевого офицера в лоно отжившей, как он считал, православной церкви. А привел его туда страх, так часто посещавший самого Хрущева, страх в кровавом безнадежном бою, во время которого офицер дал сам себе клятву, что если останется в живых, то посвятит свою жизнь тому Богу, в которого верили отец и мать...
– Кстати, о колоколах, – решил воспользоваться моментом архиерей. – Нам теперь почти везде не разрешают звонить. Хорошо ли это?
– Хорошо, – сказал Хрущев. – Это мешает спать. Вы с семи часов трезвоните даже по выходным. А людям отдыхать нужно.
– Не правильно. Надо иначе, – возразил владыка.
– А как?
– Да так. Все заодно. Вы – с одного конца, а мы – с другого. Вместе и пойдем.
Это была сокровенная мысль, о которой он часто думал. Новая идеология, подправленный нравственностью социализм. Но поймут ли они?
– И что получится? – отмахнулся Хрущев. – Гог и Магог? Содом и Гоморра? Вавилонская башня, где пятое и десятое?.. Мы будем жизненный уровень повышать, а вы в колокола лупить? Это ж – сумасшедший дом какой-то! Все тогда устанут и загрустят!
– А мне кажется...
– Перекреститесь! – посоветовал ему Никита, снова обретая наступательный пыл. – Принципы должны быть, принципы! – И он сжал пухлые кулаки. – Мы верим в материальный прогресс, и нечего к нам мешаться! И мы к вам не мешаемся, вы сами исчезнете без всякого нашего усилия!.. И вообще, очистите помещение! Что вы здесь развели свой акафи ст?!..
– Не могу, – произнес владыка и указал глазами на занавеску у печи.
Хрущев проследил за его взглядом...
– Что еще за кошки-мышки?.. – Он взялся за край ситцевого полотна.
– Может, не надо, Никита Сергеевич? – осторожно посоветовал ему Валериан.
Так в свое время внутренний голос советовал Хоме Бруту не смотреть ...
Но Первый секретарь не послушался и занавеску раздвинул...
Некоторое время все потерянно молчали.
– ...что это у нее в руках? – наконец выдохнул из себя Первый секретарь.
– Икона Николая Угодника, – объяснил архиерей.
– Так надо... взять у нее икону. А то неудобно как-то... – растерянно предложил Никита Сергеевич.
– Не дерзаю и не могу.
– Приказываю вам как старший по чину!..
Владыка истово перекрестился. Сделал три земных поклона на восток и подошел к окаменевшей Татьяне.
Шепча под нос молитву, взялся за оплывшую икону святителя Николая.
– Не отдает... – прошептал архиерей, отступая назад.
– Давайте я попробую!.. – предложил Хрущев.
Стараясь не глядеть в лицо Татьяны, схватился за черную доску...
– Нет, – пробормотал он, отступая на шаг. – Не получается. Может, ты, Валериан, попробуешь?..
Помощник его, и без того бледный, даже не сделал шага вперед.
– Бесполезно. Здесь нужен инок-девственник, – подал голос владыка.
– Так давайте его сюда! – закричал Никита Сергеевич.
– Нету.
– Почему?
– Потому что вы сами все монастыри закрыли, – объяснил ворчливо архиерей. – Какие у нас теперь иноки?..
– Бог знает что! – махнул рукой в досаде Первый секретарь. – На все в этом городе один ответ – нету, нету, нету!
Бормоча себе под нос, расстроенный и убитый, он пошел прочь из дома.
С крыльца увидел толпу людей у дальнего милицейского кордона.
Народ стоял серой угрюмой массой, он даже внешне не волновался, этот народ, и не выражал восторга, будто Первый секретарь ЦК КПСС являлся перед ним ежедневно, во всяком случае, раз в неделю.
Обмахиваясь шляпой, словно веером, Хрущев миновал испуганную группу бледных, как смерть, чиновников и подошел к горожанам, которых он заочно старался полюбить, хотя с души воротило.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал им радушно Никита Сергеевич. – Нет ли среди вас инока-девственника?
– Спичек в городе нет!.. – выкрикнул кто-то из толпы. – Соли и сахара!..
– А мясо? – спросил их Хрущев.
– Какое мясо?!.. – тут толпу прорвало, и все заголосили. – Власти воруют!.. Фонари разбиты! Живем, как в Аду!
– Тихо...Тихо, товарищи! – Хрущев поднял над собою шляпу-горшок, и народное волнение кое-как стихло. – Скоро все будет. Мы переходим на семилетнее планирование нашей социалистической экономики. В конце первой семилетки все появится, обещаю вам! И Киев ничем не будет отличаться от Гречанска... А Гречанск – от Москвы!
Народ безмолвствовал, не найдясь с ответом.
Никита Сергеевич бегло осмотрел их. Люди как люди, даже слегка симпатичные, только серые лица измождены какой-то нездешней болью.
...В толпе он вдруг заприметил веснушчатого мальчишку лет двенадцати в потертом пальтишке и большой, великоватой для него фуражке профессионально-технического училища.
– Тебя как звать? – спросил Хрущев.
– Сашкой.
– А из какой ты семьи? Чем отец занимается?..
– Мой отец – поп, – ответил мальчик, замявшись.
Никита Сергеевич вздрогнул. Это было похоже на наваждение.
– Кругом одни попы... – простонал он. – А где же он, твой поп?
– Сбежал. Уж с месяц, как ищем.
Хрущев властно взял мальчика за руку, вывел из толпы и зашагал к черному дому, волоча за собой Сашку, как на привязи.
– ...Вот, – сказал Хрущев архиерею, втаскивая Сашку в избу. – Есть инок.
Архиерей недоверчиво осмотрел мальчика с ног до головы.
– Какой это инок? Это же школьник!
– А что надо? – по-деловому спросил их Сашка.
– Святителя Николая из ее рук взять можешь? – пробормотал владыка еле слышно.
– Какого святителя?
– Иконку у нее забери, сказали тебе! – крикнул Хрущев, потеряв терпение.
И даже схватил в руки скалку, лежавшую тут же, на лавке возле печи.
– Не бейте, дяденька. Все понял! – отпрянул Сашка.
Подошел к окаменевшей Татьяне. Протянул руки к иконе.
Спокойно взял ее из неподвижных рук и передал архиерею со словами:
– Так, что ли?..
Столб в это время повел оледеневшими пальцами. Приоткрыл мутные очи и снова стал похож на человека.
Тяжело сел на лавку, потому что ноги не держали.
Архиерей упал перед Татьяной на колени.
– Пойдемте отсюда, Валериан Григорьевич... – Хрущев тихонько взял за руку своего помощника и на цыпочках вместе с ним вышел из избы.
О чем он подумал в это время, что почувствовал? Об этом мне неизвестно.
Моторы гудели, иллюминаторы еле слышно дребезжали, железное тело машины вибрировало и хотело поскорее взлететь.
Они выруливали на взлет, и тело, как могло, готовилось к прыжку в небо.
– И какой же вывод из этой истории? – спросил Первый секретарь Валериана. – Было чудо или нет?
– По-моему, нет, – осторожно сказал Валериан Григорьевич.
Он бесполезно теребил руками, стараясь пристегнуть ремень, но никак не получалось.
– И я того же мнения, – согласился Хрущев. – Думаю, что архиерей все это и устроил. Надо бы его протащить по партийной линии.
– А вы думаете, он партийный?
– Уверен. Он же воевал на Втором Белорусском... если, конечно, не врет... – здесь Первый секретарь задумался и добавил энергично то, что давно накипело на душе: – Попам – никакой оттепели, одни заморозки!
– Пристегнитесь, Никита Сергеевич, – подлетела к ним стюардесса. – Сейчас взлетаем!
Хрущев, вздохнул, щелкнул замком, откинул голову на спинку кресла, закрыв глаза.
Самолет, вздрогнув, покатился вперед, и швы на взлетно-посадочной полосе тяжело начали лупить по его колесам. Движение ускорялось. Машина взревела и тяжело оторвалась от грешной земли.
Никита Сергеевич открыл глаза. Редкие светлые облака цеплялись за крылья.
– Чудо в другом, – сказал вдруг Валериан Григорьевич. – Вы взяли в руки палку, и только после этого они все зашевелились.
– ...вывод?
– А вывод такой, – пробормотал грустно помощник, – что без палки они все и не почешутся.
Хрущев недоверчиво покачал головой.
– Берите в руку палку и действуйте!
– Нет. Нельзя. Не надо палки, – пробормотал Первый секретарь.
– А вы все-таки подумайте, – настоятельно посоветовал ему Валериан Григорьевич.
Хрущев задумчиво помял губами и взглянул в иллюминатор. Лучи солнца ложились на белую пелену, которая оказалась под днищем самолета. Как будто он маленьким бежал по молочной летней траве-мураве ранним утром, когда теплый туман уходит вверх, сползает с земли, как одеяло, освобождая ее для радостного дня.
