Обняв друг друга за плечи, спускаемся вниз. Внизу, около стойки администратора стоят три гиганта в спортивных костюмах «Адидас». Переглянувшись, мы проскальзываем мимо них и выходим на улицу. Здесь Илюша истово крестится: пронесло!
Нарушаю последовательность изложения. Нет, последовательность сохраняется, но пропусков во времени избежать не удается. Ну и пусть! Это вольное сочинение на вольную тему, пусть развивается оно, как пожелает, без хронометража часов и минут.
Ранним утром, едва рассветает, ключ скрежещет в замке. Дверь с визгом распахивается и громкий добродушный голос объявляет: «Подъем, мужики! Заспались!» Я лежу не шевелясь, с открытыми глазами. Опыт пробуждений. О! он велик. Припомним спальные мешки и погасшие костры. Вот задымленный чум, ты лежишь в нем под оленьей шкурой. Арболитовый теплый домик гидрологов на льду пролива Вилькицкого, вблизи Северной Земли. Самолетные кресла; гул моторов. А это юрта чабана на высокогорном джайлоо. Кожаный топчан в медпункте на глухой фактории; кто-то стонет рядом. Баржа, которую маленький катер тянет по Нижней Тунгуске; горельник по берегам. Палатки, палатки… Гостиницы, гостиницы… Гамак в райском персиковом саду; пчелы жужжат. Деревянные нары в охотничьем зимовье. Треск переборок, плеск волны, качающийся матросский кубрик. Знакомая домашняя кровать; над ней висит эстамп. Можно даже подсчитать. Почти пятнадцать тысяч пробуждений я пережил — рядовых и немыслимых.
Это не рядовое. Перед моими глазами серая бетонная стена. Кто-то срывает с меня одеяло, и тот же громкий, добродушный голос спрашивает:
— А тебе что, особое приглашение надо?
— Не встану, — говорю я, поджимая под себя колени.
— Как это не встанешь? — удивляется голос. — Поднимать тебя, что ли? Я могу.
Я переворачиваюсь на спину. Сомнений нет: передо мной стражник в милицейской форме. И куда же он погонит меня сейчас — на какой лесоповал или в какой угольный карьер?
— А куда вы нас погоните — на лесоповал или шурфы рыть? — хриплю я.
Он беззлобно смеется, нестарый еще, широколицый, краснощекий; он умеет смеяться в такую рань среди бетонных стен.
— А надо бы! — говорит. — Не помешало бы! Ну, вставай, вставай! шевелись!
— Попрощаться с близкими дадите?
— Дадим, дадим! Двигайся!
Просторная камера; зарешеченное окно, в него бьет дождь. Яркая лампа в металлической сетке под потолком. Железная дверь с глазком. Все так знакомо, узнаваемо, точно я провел здесь многие годы. Тени гулаговских узников, чудится мне, живут среди этих стен.
Шлепая босыми ногами по полу, поеживаясь, обхватив голое тело руками, Теодоров в сопровождении друга-сержанта выходит в коридор.
— Теперь куда?
— Отливать направо! Потом на правеж! — Он с грохотом закрывает за собой дверь камеры.
«Ага, пытки! — думаю я. — Вырвут ногти, раздавят яйца… прощай, Лиза!»
В тесном туалете еще с десяток таких же, как я, мучеников, — в трусах, страшные, безобразные, как я. Хрипят, стонут, отплевываются, матерятся. Я выстаиваю очередь, делаю свое дело, ополаскиваюсь под краном, жадно пью из пригоршни. Теперь, значит, на правеж.
«В пользу какой разведки вы работали, Теодоров? Советуем честно признаться».
«Я работал в пользу японского телевидения под псевдонимом Иван Медведев. Я продал за бесценок Южную Курильскую гряду вместе с жителями».
Приблизительно так. Может быть, по-другому:
«Что вам известно о деятельности Чеховского культурного фонда и его директоре?»
«Очень немного, начальник. Хилая организация. Не могут даже ссудить денег в долг. А директор позволяет себе писать лирические стихи. Сборники выпускает, представьте!»
«Суни! Вам знакомо это имя?»
«Да. Слышал».
«В каких вы отношениях с этой кореянкой?»
«В половых. Уже давно. Наша связь законспирирована. Не понимаю, как вы узнали…»
«А кто такая Лиза Семенова? Отвечайте быстрей!»
«Это… это завербованная мной практикантка из МГУ. Поставляет мне сведения из журналистских источников. Я плачу ей самогоном».
«Не ерничайте, Теодоров! Кто такая Маруся?»
«А вот это уж хрен скажу! Это мое личное дело! Не трогайте Марусю! Я ее породил, и я ее, если надо будет, прикончу».
— Теодоров!! — доносится из дежурки.
Впереди меня в коридоре жмется по стенкам еще человек семь, а вызывают почему-то вне очереди Теодорова. Я вхожу в дежурку, дрожащий, в трусах — очень непредставительный. Здесь за столами двое; еще двое, чином поменьше, стоят около стен как наблюдатели.
— Садитесь.
Я сажусь. Дрожу.
— Что, зябко? — усмехается тот, что в центре, усатый майор.
— Не теп-пло.
— Теодоров Юрий Дмитриевич, так? Улица Есенина… дом… квартира… так, так. Работаете где?
— Я говорил вчера. Я… собственно говоря… писатель.
— Да, здесь записано: писатель. А место вашей работы?
— Место моей работы — кухонный стол. А на учете я состою в п-писательской организации.
— Так! Ясно. Писатели у нас не частые гости. Уже доводилось бывать здесь?
— Н-не д-доводилось.
— Ну и как? — ухмыляется он, и все остальные синхронно ухмыляются: один тощий, другой лысый, третий мордоворот.
— Об-бслуживание на уровне. П-приятно у вас тут. Кофе бы по утрам не помешал бы.
— И стопарь, да? — подмигивает он мне.
— Н-не отказался бы, — соглашаюсь я. — А есть у вас?
— Сейчас принесем. Потапов, что ж ты стоишь! Похмели писателя. Видишь, его дрожь бьет.
Мордоворот Потапов густо хохочет. Юмор здесь, видимо, в почете. Смеются тощий и лысый. Сытые, теплые, веселые ребята!
— Да-а, товарищ писатель, — посерьезнев, продолжает остроумный майор, — нехорошо, нехорошо себя ведете. Я понимаю, что вам, писателям, надо познавать жизнь во всех, так сказать, аспектах. А кстати, что вы такое написали? Вот Пикуля я, например, читал. А вашей фамилии что-то не слышал.
— Эт-то естественно. Я пишу исключительно о любви. 3-зачем вам это?
— О любви?! — удивляется майор, откидываясь на стуле, и трое дружно смеются. — Порнография, что ли?
— Ну-у, как сказать. Поцелуи в основном. Невинная любовь.
— Поцелуи? Невинная?! Надо бы почитать! Надо бы почитать! Мы с любовью часто сталкиваемся — скажи, Потапов! Ты вчера эту блядь где подобрал? На вокзале? У нас тут в шестой камере, — обращается он ко мне, — одна блядина сидит. Вот роман готовый! Может, познакомить вас?
— В д-другой раз.
— Эх, писатели, мать вашу так! — вдруг свирепеет он. — Помнишь, как сюда попал?
— Смутно.
— То-то, смутно! Я тебе, писатель, из любви к литературе закачу по высшей мере. Когда будешь платить?
— Сейчас и заплачу. А орать-то зачем, читатель?
— Я не ору, а говорю! Если бы я заорал, ты бы обмочился тут. Из каких это сумм ты прямо сейчас заплатишь? У тебя тут изъято… вот!.. семь рублей семьдесят девять копеек.
— Как так? Деньги были.
— Ага! Деньги у него были, слышишь, Потапов? У всех у них, алкашей, были деньги! А милиция, видишь, почистила — это хочешь сказать, писатель? Ни хрена у тебя не было! Семь рублей семьдесят девять копеек, носовой платок, ключ и презерватив.
— Презерватив не мой, — твердо говорю я.
— А чей? Мой, что ли? Индийскими пользуешься! Наши тебя не устраивают! И баб, поди, иностранных имеешь?
— Баб я имею всяких. Вам такие и не снились.
— Ишь ты, какой! Стихами их, поди, заговариваешь? На, забирай! Иди одевайся. И будешь тут сидеть, пока не заплатишь, понял?
— Дайте позвонить.
— Звони!
Я подхожу к телефону. Не дрожу уже. Зато появился позыв на рвоту. Хорошо бы выблеваться прямо на майорский стол… но тогда не выйти мне отсюда, да и покалечат, наверно.
Илюшин домашний телефон долго не отвечает: неужели нет Илюши? Но вот кто-то снимает трубку, надсадно кашляет — он!
— Илья! — зову. — Але!
— Юра… ты, что ли?
Эти четверо замолкают, глядя на меня. Интересно им, кому это звонит писатель и что он сейчас скажет, и как отнесутся к его просьбе.
— Слушай, Илья. Подробности потом. Я тут в небольшую историю влип. Звоню из застенка. — Хозяева переглядываются. — Ну, из вытрезвителя, Илья, это одно и то же. Выручай, Илья. Возьми деньги в сейфе… (Эти переглядываются)… там еще осталось, наверно, и гони на машине сюда. Побольше возьми, Илья. И но возможности быстрей, ладно? — Я сглатываю едкую слюну. — Нет, физических мер пока не применяют. Люди тут культурные. Пикуля читают. О литературе беседуем. Уважают писателей. Жду, Илюша!
Я кладу трубку и стремглав выбегаю в коридор, а по коридору мимо мужиков в трусах — в туалет, где меня, прости, Лиза, выворачивает наизнанку.
Мама, отец!.. братья!.. Олька, Клавдия!.. друзья!.. читатели!.. ты, Лиза!.. Теодоров умирает от любви и горя. Все, что он имеет, некому отдать. Смертный, как и вы, он говорит: остановиться невозможно. Все мы перемещаемся из пункта А в пункт Б, внешне неотличимый от А, с теми же приметами ночи и дня, с американизированной Луной и всеобщим пока что Солнцем. Скорость механического передвижения для всех одинакова — хоть беги бегом, хоть плетись, шаркая ногами. А когда невозможно остановиться — это, считайте, что невозможно стать иным ни при каких обстоятельствах, пусть даже заплутал и забрел в темные окрестности своей души. Однажды выбрав свое любимое «я» (но не пренебрегая иными местоимениями), выбрав и заклеймив его личным клеймом, ты, Теодоров, верен ему до самопожертвования. Ты не видишь различия между собой нынешним и подростком-однофамильцем, у которого ломался голос, пробивались усишки… уже поседевший и заматеревший, ты такой же, каким вышел из кокона детства. Да и в детстве ты уже был тем же Теодоровым! не могущим остановиться и оглядеться по сторонам. В девять, кажется, лет — вспомни! — поколотил дворового мальчишку (вы звали его Крысой) за то, что не давал свой футбольный мяч и не разрешал никому прокатиться на своем велосипеде, а сейчас ты мысленно покалечил служебное лицо, майора милиции… это эпизоды одного порядка. Такие люди подчиняются иным, непонятным тебе — может быть, внеземным — законам. Ты не хочешь даже задуматься, чья жизнь полновесней — их или твоя — для этого надо остановиться, а ты не способен. В измерении, которое ты выбрал, пустынно, немноголюдно. Сюда забегают, заскакивают иной раз близкие тебе люди, но они всегда ищут надпись «выход». Это разумно. Не тебе осуждать или обсуждать их расписание на будущее! Они, безусловно, мудрей, чем ты, Теодоров. Они соответствуют своему возрасту, ценят тяжко добытые познания, стараются не повторять ошибок молодости. Они, сами того не сознавая, тоже готовятся к смерти, но обстоятельно, по собственным правилам, с дальним прицелом. И неважно, кто из вас прав, так, Теодоров? Иногда у тебя возникает легкая зависть к такому осмысленному движению, но она быстро, очень быстро проходит. Словом, рад тебя видеть, Илья!
