— Не понял. Почему «словом»?
— А я тут, понимаешь, поразмыслил насчет Теодорова. Хреново кончит.
— Ясно, ясно. Похмельное самобичевание. Знакомо. Пошли, Юра! Ты свободен.
Приступать к новой части трудно. Все равно что переходить на переломе из одного возраста в другой. У кого как, а я ощутил эти перевалы уже четырежды, — и вот с некоторым придыханием поднимаюсь на пятый.
Первый перевал — четырнадцать! Четырнадцать лет. О, это прекрасная веха, заметный тригонометрический репер на возвышенном месте! Вот оно, первое внятное осознание, что ты не беспол. Одухотворенное пробуждение своего инструмента — он воспрял и запел. Вот новые сны, в которых то и дело мелькают, как бабочки-капустницы, белые передники одноклассниц… стук колес, стук колес… жажда бегства… ага! вот она, томящая потребность в самостоятельных словах на бумаге… помню, помню, как же!
Затем восемнадцать. Нет, семнадцать. Смотри, приятель, не умри от счастья, целуя ее в мягкие детские губы, зарываясь лицом в ее кудрявые волосы, обнимая дрожащую! Маленький предыдущий опыт — это так, беглые черновики. Только сейчас зазвучало настоящее «люблю» на твоем и ее языках — и как оно озаряет близь и даль!
Двадцать семь. Ну, это можно пропустить… эти первые позывы к самопогрызанию, внезапные приступы тревоги и бессилия. К тридцати трем они созреют, они оформятся в огромный и пугающий вопросительный знак: что же дальше и зачем? Ломка, ломка! Застонешь и замечешься, явственно чувствуя, как вливается в тебя кровь иного состава, как меняет сердце свой привычный ритм. Так до сорока, а дальше — посмотрим.
В это утро мы восстановили с Илюшей подробности ночи. Да, конечно, я припомнил квартиру, где живут мама и дочка: моложавая сорокалетняя мама и студентка дочка. Книги, много книг — правильно, Илюша? Мебель, много мебели — правильно? Ковры, несколько ковров. Стоматология. Мама имеет отношение к стоматологии… зубы у нее прекрасные… не потому ли она так много и безудержно смеется?.. Да, помню, моя фамилия произвела на маму неожиданно сильное впечатление. Оказывается, несколько лет назад, будучи в столице, она смотрела в Драматическом театре спектакль по моей пьесе «Денежные дела». («Как же, как же! Прекрасный спектакль!») А дочка — Валя, по-моему, — вдруг извлекла откуда-то буклет Теодорова с его биографией и автографом. Я раздаривал эти буклеты, как выяснилось, после выступления в аудитории пединститута. Странные совпадения! Странные заочные знакомства… даже в фамилиях обнаружилось что-то общее… хозяйки представились как Теофиловы.
Был снят с книжной полки и последний сборник Илюши, а дарственная надпись на нем зачитана вслух. «Прекрасным Теофиловым с нежностью и любовью от автора»… что-то в этом духе. Главное же, что позднее время не смущало маму и дочку. «Мы совы. Мы такие совы!» — щебетали они, накрывая на стол, слегка рябя в моих глазах одинаковыми цветастыми халатами. После Катюхи и Валюхи, этих ошибочных произведений природы, мама и дочка казались подлинными ангелочками, почти что эфемерными существами… мы обцеловали их руки, когда вошли… и даже боязно было подумать о каких-то иных физических действиях по отношению к ним. (Так опасаешься, к примеру, испортить нежный покров крыльев бабочек, соблазнительных, порхающих в доступной для ловли близости.)
Ну и что бы, спрашивается, не сидеть мирно на этой ковровой лужайке, в тепле и неге, любуясь мамой и дочкой, отдыхая после баскетбольной площадки, покуривая не что-нибудь, а предложенные нам «Мальборо», слушая живое интеллектуальное щебетанье (под музыку «Виртуозов Москвы»), с улыбкой, с легким недоумением воспринимая, как сладкую дрему, этот домашний цветной мираж? Ну что бы не удовольствоваться принесенным нами коньяком, лакомой печенью трески, холодной курицей… тем более, что пестрокрылые летуньи пристроились к нам с двух сторон? Нет же! Потянуло меня в ночной мрак. Впал вдруг в оцепенение, в гипнотическую зависимость от медовых, сладкоречивых мамы и дочки… и захотелось вырваться на волю. О, жизнь райская, оцепенелая, как ты пугаешь Теодорова! Не смогли меня остановить, даже Илюша. А предлогом послужил, кажется, срочный вызов на междугородный телефонный разговор.
О, Лиза, звезда путеводная! Это ты вела меня по ночному городу, сама того не ведая. Сильный слышал я зов, надо полагать, если сумел разыскать общежитие медицинского училища, где никогда не бывал, и вступил в переговоры с вахтершей через запертую дверь. Я представился твоим братом Климентием (такое имя я дал), придумал трагические обстоятельства своего приезда. Скандальная вахтерша никак не отпирала дверь и не велела вызвать тебя. А ты сама, о, Лиза? Неужели не почувствовала в своем безмятежном сне, как внезапный толчок сердца, что неприкаянный Теодоров шарахается вокруг общежития, бросает камешки в незнакомые темные окна, — неужели не услышала моих громких призывов? Если так, то я самого низкого мнения теперь о женской интуиции, неразумно воспетой многими. А может быть (подлое предположение), ты все-таки пробудилась и именно с твоей помощью был вызван милицейский наряд, который застал меня спящим (ожидающим рассвета — так лучше сказать) на ступеньках общежития? В любом случае, Семенова, нет тебе прощения. В кои-то веки братские чувства двигали и руководили мной — и вот не нашли они отклика в твоей равнодушной спящей душе! Это обидно.
— Обидно ведь, Илья, согласись?
— Обидно, что менты почистили тебя сотни на две, а может, больше. А в сейфе осталось негусто, Юраша.
— Плевать! Ну, давай. Спасибо, что выручил.
Мы сидим в буфете гостиницы «Саппоро», который уже с восьми утра исправно обслуживает посетителей. Кофе, коньяк, разогретые котлеты — наш утренний завтрак. Прикидываем расписание на сегодняшний день. Илюша предполагает, что день будет для него по-деловому насыщенным. Я согласен, что ему необходимо припомнить свои служебные обязанности, а то классик Антон Павлович может обидеться на невнимание. Со своей стороны, я планирую посвятить этот день коммерческой, так сказать, деятельности: обновлению своего гардероба и покупке авиационного билета на материк. Засиделся я тут, в нашем захолустье, закис, надо развеяться. Дело хорошее, говорит Илья. А почему бы мне не совершить поездку за литфондовский счёт в какой-нибудь Дом творчества? А потом уже, набравшись сил на казённых харчах, можно двинуться по самостоятельному маршруту. Я задумываюсь над его предложением. Что ж, это идея. Да, несомненная идея. Пожалуй, именно так я и сделаю, если удастся выбить какую-нибудь горящую путевку. Хорошо бы куда-нибудь под Москву — в Переделкино или Малеевку. Мы выпиваем по стопке коньяка за благую идею, закусываем котлетками. Илья говорит, что таиландский вариант, кажется, не очень убедил его жену Дину. Похоже, что она никогда ничего не слышала о существовании Таиланда. А возможно, это географическое название странно ассоциируется у нее с каким-то иностранным женским именем. Что до мамы и дочки, то от них он благополучно сбежал, когда понял, что я не вернусь. О баскетболистках мы сознательно не вспоминаем. Так загоняют в угол памяти кошмарные сны с их живыми подробностями. И действительно, жутковато становится при одной мысли, что каждый из нас потенциально может стать отцом двухметрового ребенка… Зато потянуло на размышления о непреходящем. Талантливо ли мы живем? В частности, со смыслом ли прожит вчерашний день, или это один из тех безнадежно бездарных абзацев, которые следует немедленно, со стыдом и гневом, вымарать из рукописи прошедших лет? Что вообще наша жизнь — черновик, нуждающийся в постоянном совершенствовании, или безупречный чистовик, не подлежащий ни при каких обстоятельствах никакой правке? Сложные вопросы, очень. Чтобы на них ответить, необходимо сделать еще один заказ у буфетчицы.
Заказ сделан, и я признаюсь Илюше, что недавно всерьез примерялся к веревочной петле. Я ничего нового не жду от жизни, Илья, ничего нового не будет, лишь повторение старого, как в занудной школьной программе! Илюша сильно огорчается. Смотрит на меня скорбно и осуждающе. Если я это сделаю, то он со мной бесповоротно рассорится и раззнакомится. Хотя его такие мысли тоже посещают.
Я вспоминаю свое завещание. Звучит оно приблизительно так. «Тем, кого люблю. В здравом уме и твердой памяти приговорил себя». Вот так: коротко и ясно. Илья долго молчит, Уничтожил, спрашивает, или сохранил в архиве? Сжег. Правильно, одобряет Илюша. Гонорары за такие произведения все равно не платят. А как написал — одним махом или с мучительной многовариантностью? На одном дыхании, Илюша. Это хорошо, говорит он, что по-графомански. Профессионализм в таких случаях ни к чему. Он обязывает к опубликованию. А вообще-то интересно было бы (но никому не приходит в голову) издать книжку избранных предсмертных записок известных и неизвестных людей. Наверняка ей обеспечен бешеный спрос. Надо подсказать нашим издателям, Но хватит о смерти! Посмотри на буфетчицу, Юраша. Смазливая, а?
