– Вы что-то хотели?
– Заказ делать будем?
– Если бы мы хотели сделать заказ, то позвали бы вас. Логично?
Официант отошел на три шага и встал за спиной у Мансурова. Мансуров резко обернулся.
– А ну, пошел отсюда! И чтоб я тебя не видел!
Потом отвернулся и пробормотал брезгливо:
– Будет тут над душой стоять.
– Сева, но он же на работе. Мы должны сделать заказ…
– Мы ничего не должны! Эти холуи как жили по совковым законам, так и живут. А вы тут, как овцы, прав своих не знаете и всем кланяетесь! Противно смотреть…
– Ну, хорошо… Но можно объяснить спокойно…
– Манечка, но нельзя же быть такой жалкой. Ну, честное слово…
Она еще сильнее, чем раньше, почувствовала их разделенность и его недосягаемость. Последние дни казалось, что что-то сдвинулось в их отношениях. Он так радовался, когда она рассказала ему о встрече с театральной журналисткой и о том, что той интересна личность автора. Эту формулировку Маня придумала сама и долго оттачивала. Это был тот самый правильный подбор слов, который должен был зацепить Мансурова. И он зацепился. Она его насквозь чувствовала, хотя это требовало постоянного напряжения. И сейчас она купалась в его благодарности, граничащей с нежностью. Появилась слабая надежда, что он ее увидел. Она часами анализировала каждое его слово, и вдруг ей казалось, что это обычная человеческая благодарность за выполненное поручение и она зря все себе напридумывала, и опять охватывало отчаяние, и боль, и бессилие. А потом выплывал из памяти какой-то его жест, странная улыбка, обращенная к ней, и в груди поднималась горячая волна, которую она боялась спугнуть. И вновь что-то укалывало, и она с грохотом опускалась на землю. Сейчас за ресторанным столиком перед ней опять сидел чужой человек, прекрасный, свободный и недосягаемый.
Она первая увидела Вольскую. Та быстро и по-деловому двигалась к их столику, не замечая ничего вокруг. На ней был уже другой строгий костюм темно-синего цвета и ни грамма косметики. Она так быстро уселась, что Маня даже не успела поздороваться.
– Вот, знакомьтесь, это Всеволод.
– Мария.
Маня была уверена, что Вольская протянет ему руку, но та не протянула. Мансуров молчал, и Маня поспешно спросила:
– Вам что-нибудь заказать?
– Нет, спасибо.
– Даже кофе?
– Даже кофе.
Мансуров по-прежнему молчал, и Маня почувствовала какое-то напряжение и тревогу. Происходило что-то, чего она не понимала, и никто не собирался ей объяснять.
– Мария, вы хотели что-то спросить у Всеволода…
– Да нет, пожалуй, мне все понятно.
– Сева, может, вы что-то хотели рассказать Марии?
Мансуров смотрел куда-то наверх, на люстру. Он медленно перевел на Маню ничего не выражающий взгляд и пожал плечами.
– Да нет…
Вольская подняла с пола сумку и встала.
– Ну, тогда я с вашего разрешения откланяюсь.
Маня вскочила со стула и попыталась схватить Вольскую за рукав, но в последний момент сдержалась.
– А как же с рукописью? Вы согласны писать?
– К сожалению, в ближайшее время я буду очень занята.
Она уже отходила, и Маня крикнула ей вдогонку:
– Может быть, потом?!
Но та покачала головой, не оборачиваясь.
Маня опустилась на стул. Мансуров сидел в той же позе, не проявляя никакого интереса к происходящему. Она спросила:
– Может, что-нибудь заказать?
– Коньяку.
Она долго махала руками, пытаясь обратить на себя внимание снующих официантов, но никто из них не останавливался, и только минут через пять появилась какая-то девочка.
– Коньяку, пожалуйста.
– Сколько?
Маня беспомощно посмотрела на Мансурова, но тот никак не реагировал. Девочка спросила:
– Графин?
– Да-да, графин.
После коньяка полегчало, и Мане даже стало радостно оттого, что Вольская ушла. Они опять остались вдвоем, и появилась надежда.
– По-моему, журналистка – слегка ку-ку…
Мансуров молчал, и было что-то тяжелое в его молчании.
– Ну, правда, Сева, так себя не ведут интеллигентные люди…
Он уставился на нее так, будто видел первый раз.
– А вы знаете, как себя ведут интеллигентные люди?
– Ну, хорошо… Вы поняли, зачем она пришла? Я – нет.
– А вам и не надо понимать.
Маня чувствовала себя обессиленной, но был один последний вопрос, который нужно было задать, иначе она не сможет жить спокойно. Она прошептала.
– Сева, а вы ее знали раньше?
Он молчал, и стало немножко легче. Потом он еле заметно кивнул, и ее сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
– Вы ее любили?
Теперь он отрицательно покачал головой.
– А она вас?
Он посмотрел на нее и чуть заметно улыбнулся.
– Значит, она вам мстит?
Сева задумался.
– То есть, я хочу сказать, ей неприятно…
– Все вы правильно говорите, Манечка. Женщины – существа злопамятные… Маня Вольская никогда меня не забудет. – Он печально вздохнул. – Да… Ничего не выходит… Значит, судьба у меня такая…
– Нет, Сева! Так не бывает. Вы не должны останавливаться. Мы что-нибудь придумаем, хорошо?
Она невольно заглянула ему в глаза, и взгляд получился просительный, но он улыбнулся в ответ и накрыл рукой ее руку, почти невесомо, чуть касаясь ее кожи кончиками пальцев, и она опять была счастлива, и они были вместе. Когда уже подходила к дому, в памяти всплыли его слова. Он назвал Вольскую Маней. Неужели это та самая настоящая Маня, которой он восхищался, смелая, безжалостная и независимая? Но тогда вообще ничего не сходилось. Дома она с трудом дождалась, пока Петя пойдет в душ, а потом он долго не включал воду, и эти последние мгновения были самыми трудными. Вольская ответила после первого гудка. Маня сказала без всяких приветствий:
– Я хотела извиниться, что все так вышло.
Та хрипло хохотнула.
– Все было очень мило.
– Мария, мне неудобно спрашивать, но мне показалось, что Всеволод вас чем-то обидел.
– Ну что вы, разве он может обидеть?
– Я не понимаю… В каком смысле?
– Маша…
– Лучше Маня.
– Тоже Маня! Прелестно. Его любимый размерчик. Знаете, Маня, я бы вам ничего не говорила, но вы сами позвонили. Держитесь подальше от него. Он – маньяк. А это серьезно.
– Я не понимаю, как вы можете так обвинять человека…
– Всего доброго.
Слушая длинные гудки, Маня думала о том, что так может ненавидеть женщина, которую очень сильно обидели. И которая очень сильно любила. А его нельзя любить по-другому. Ей стало даже немного жалко эту Вольскую, которая оказалась жертвой мансуровского магнетизма. Но с другой стороны, было радостно, что этот человек заметил именно ее, и, значит, она чего-то стоит.
Сева плакал. Он размазывал слезы по щекам, совсем не пытаясь сдерживаться. Наоборот, чем ничтожнее он выглядел со стороны, тем легче ему становилось, и появлялась какая-то мстительная эйфория. Человек, которого довели до такой безысходности, имеет право на все. Он повернулся на бок, и кровать скрипнула тем детским скрипом, который не издавала ни одна кровать в Испании и который вначале снился ему во сне, а потом он запретил себе о нем думать. И теперь стало так тошно от этого скрипа. Он ударил кулаком по спинке кровати и взвыл от боли. Неужели никогда ничего не изменится? Неужели он обречен всегда возвращаться на эту детскую кроватку, с которой все начиналось. Неужели на ней все и закончится?
Первое время, лежа на жестком мадридском топчанчике, он мечтал вернуться в свою комнату, на свою кровать, в собственное ощущение пространства. Самым невыносимым оказалось жить на съемной квартире. Прикасаясь к дверце шкафа, он знал, что это не его шкаф, и кресло, в которое он опускается, тоже не его, и ни к чему этому нельзя привыкать. Даже думать об этом было унизительно. Со временем, когда немного разобрался в новом бизнесе, с удивлением обнаружил, что практически все его подельщики живут на съеме. Эта мысль одновременно грела и пугала. Эти люди уже крутились там много лет и не смогли приобрести собственное жилье. Что уж тогда говорить о нем. Но тут же в душе поднималась знакомая теплая волна, и становилось спокойно и радостно. Как он может сравнивать себя с этими животными? У него свой путь, и он его пройдет.
