Но Марина была далеко и, вероятно, не особенно стремилась уничтожить расстояние, разделявшее их, скорее наоборот, она увеличивала его. А с Лидой он встречался ежедневно. Она не делала никаких попыток перейти границу дружеских отношений. Вероятно, так же она держалась с братом, и Тарасу нравилось и опекать ее, и подчиняться ее хозяйственной опеке. Здесь Лида не признавала никаких возражений. Она властно взяла в свои руки все несложное хозяйство Тараса: стирала его белье, приучала вовремя ходить в столовую и по воскресеньям сама готовила обед на двоих.
Тарас убедился, что так жить намного легче, и думал, как трудно ему придется в городе без Лидиной помощи. О ней — будет ли она скучать без него — он не думал и не задавал себе вопроса, любит ли он Лиду. Даже мысль о любви не возникала в его голове.
Ей пришлось самой спросить об этом.
В субботний вечер на площадке у конторы молодежь собиралась на танцы. Все девушки были там. Лида надела лучшее платье из голубой шерсти и заплела в косу свои пушистые волосы. Заглядывая в маленькое зеркальце, она увидела, что вошел Тарас. Ловким движением перекинула косу через плечо и спросила про танцы:
— Весело там?
— Комаров много, — ответил Тарас, подсаживаясь к Лиде.
Повернувшись к Тарасу, она деловито пригладила воротничок его вышитой рубашки и снова спросила:
— Пойдем?
И, получив отрицательный ответ, охотно согласилась, что лучше посидеть вдвоем. Она сняла туфли, которые страшно жали ноги, привыкшие к просторной рабочей обуви. Усевшись поудобнее, заговорила о своих планах на будущее, снова удивляя Тараса хозяйственным подходом ко всему, что должно было с ней произойти. Причем в ее расчеты как-то входил и он, хотя прямо она не связывала свое будущее с его будущим. Она только упомянула, что собирается на двухгодичные курсы десятников, которые открываются при институте. Она положила ноги, обтянутые матовым шелком, на постель, и Тарас, слушая ее, смотрел, как она поглаживает их.
— Эти чулки я перед отъездом купила. Мама смеется: зачем шелковые в лес? Белых медведей обольщать? Смешно?
Заметив встревоженный взгляд Тараса, она быстро опустила ноги на пол. Это движение как будто подтолкнуло Тараса. Он положил на ее плечи свои руки и привлек к себе. Она с готовностью подчинилась этой неожиданной ласке и, склонив голову на его грудь, с каким-то отчаяньем спросила:
— Ты меня хоть любишь сколько-нибудь?
Тарас честно сознался:
— Не знаю.
— Вот я тоже так думаю, — тоскующе сказала Лида.
Но она не отстранилась от него и даже как будто теснее прижалась горячим сильным плечом. Закрыв глаза, она вспомнила:
— Когда я была маленькая и мне казалось, что никто на меня не обращает внимания, подходила к маме и просила: «Поцелуй Лиду».
Тарас, осторожно подняв голову девушки, потянулся губами к ее губам. Беспомощно откинув руки назад и открывая глаза, она оттолкнула его словами:
— Так ведь мама-то меня любила!
Тарас медленно опустил руки, глядя на ее пушистые вздрагивающие ресницы. Она подняла их, открыв глаза С большими без блеска зрачками, и тоскливо спросила:
— Ну, чего же ты еще ждешь?
Тарас медленно поднялся и, не зная, поступает он честно или глупо, вышел из комнаты. На него сейчас же набросились полчища комаров. Они ринулись к нему с таким торжествующим гудением, что, казалось, истомились, ожидая его появления, и теперь страшно рады.
Разгоняя их дымом папиросы, Тарас шагал по травяной улице поселка и думал, что, пожалуй, он ошибается в Лиде. Не такая-то она простушка, какой показалась ему вначале.
Около конторы тлело несколько костров-дымарей. В сумрачном свете белой ночи текли молочные струйки дыма, обволакивая танцующих. Слышались звуки баяна, приглушенного шарканьем ног и говором многих голосов.
Тарас хотел пройти мимо, но, заметив среди наблюдающих за танцами старика Обманова, свернул к площадке и молча подсел к нему.
— Ага, пришел? — спросил десятник, словно он, как и комары, долго ждал его и очень рад приходу. — Танцуют мужички-пятачки.
Танцевали почти одни девушки, а мужчины сидели на завалинке конторы, на скамейках и время от времени отпускали критические замечания по адресу танцующих. Тарас вяло сказал об этом. Старик охотно объяснил:
— Поскольку девка трудится, она тоже — мужик. Сейчас всем цена одна.
Тарас спросил:
— Пятачок?
— Экой ты, — досадливо отмахнулся Обманов. — Рубль-то из пятачков составлен.
Тарасу не хотелось спорить с десятником, он уже считал его болтуном, пустым человеком, «скользким дедом», но с удивлением замечал, что за всем этим было что-то притягивающее, как чужой секрет, который не дает покоя. Даже соседство старика вселяло досадливое беспокойство, как слово, которое не удается вспомнить.
Тарас заносчиво сказал:
— На пятачки-то не всякого разменяешь.
— Это да, — раздумчиво согласился старик. — Это ты, студент, правильно… Встретился и мне однажды такой человек. Жили мы с ним в некоторых недовольных местах. Мне его непременно отыскать надо. Вот я тебя прошу, а ты не забудь: случится, встретишь ты человека одного, Берзина Павла Сергеевича, так человеку этому вышеуказанному скажи, что известный вам старик, мол. Обманов дожидается. Так и скажи: дожидается.
Подивившись столь странной просьбе, Тарас пустился было в расспросы, но Обманов сразу предупредил:
— Берзин этот — сына моего дружок от самых сопливых годов. А сына звать Петр Петрович. Этому, если встретишь, ничего не говори, а мне телеграмму отбей с его адресом. Я всех об этом прошу.
Выше острова среди реки стояли направляющие боны: узкие в четыре бревна плоты, связанные длинной вереницей. Издали они походили на извилистые пешеходные мостки, какие перекидывают через ручейки. И совсем как по мостику через задумчивую неторопливую речонку по настилу похаживала девушка-караульщица и, конечно, со скуки мурлыкала песенку про печурку, в которой вьется огонь, или, прищуривая глаза, спрашивала: «Ах, зачем эта ночь так была хороша?»
А кругом расстилалась гладь могучей таежной реки, отражающей прибрежные горы, густо заросшие дремучей тайгой. Под мостками журчала вода, иногда играючи переплескиваясь через настил прямо к ногам девушки.
Течение стремилось сорвать боны с якорей, но человек оказался не только сильнее воды, но и хитрее. Он опустил водяные паруса — дощатые щиты, заставив течение держать боны почти поперек воды. Так сила воды была использована против нее самой. Река яростно побеждала свою силу, работая на пользу человека.
Бревна, которые лесорубы сбрасывали в реку, должны были попасть именно в запонь, не загромождая другой, судоходный проток по ту сторону острова. Ударяясь в направляющие боны, лес послушно поворачивал в запонь.
Тараса не удивляла и не восхищала эта древняя простая и хитроумная выдумка безымянных русских мужиков. Все было просто и привычно, как песня, которую неизвестно кто выдумал, передавая из поколения в поколение, дополняя и улучшая.
Он вместе с Чашкиным объезжал в лодке направляющие боны. Директор запони работал веслами с той лихой небрежностью, с какой умеют грести только люди, выросшие на реке. Он слегка откидывался при каждом взмахе, но было видно, как вздувались мускулы под рукавами полосатой матросской тельняшки. До войны он работал десятником на сплаве и, демобилизовавшись из флота, снова вернулся на свое место.
Девушка, облокотившись на перила, напевала нехитрую свою песенку, что не мешало ее такой же нехитрой работе.
Чашкин, играя своим звучным хрипловатым голосом, крикнул:
— Эй, на бонах! Посматривай!
— Ай… — просторно отозвались горы и реки.
— Я посматриваю! — вскрикнула девушка и помахала рукой.
И с гор сейчас же слетела веселая звонкая птица пропев «…аю», нырнула в воду.
— Голосистая, — с удовольствием сказал Чашкин, выпрыгивая на боны. — Ну как, порядок?
Возвращаясь обратно, он говорил Тарасу:
— Уважаю русскую бабу. На всяком деле хороша. А ты как, еще не оженился? Это зря. От жены сила прибавляется, если, конечно, любишь. Я как домой пришел, сразу женился. Возьми вот такую голосистую, гляди, сколько в ней радости. Кофтенка-то лопнуть хочет. Слышишь поет: «Ночь так была хороша». А сама, наверное, еще и не знает, какая ночь-то бывает. А тоскует. Любить хочет. Это, по-моему, самое главное, чего достиг человек, — любить научился. Не дурак был бог, Еву создавая.
Он говорил громко, не скрывая откровенного, чистого желания сильного здорового человека. Женщина со всеми Своими радостями, которые она открывает только одному, в его словах рисовалась тоже чистой и притягательной, как великое счастье.
