Зазвучала барабанная дробь. Свет в зале погас, и луч прожектора выхватил из темноты фигуру иллюзиониста, который трогал пальцами зубья пилы и шептал себе под нос:
— Туповаты. Плохо заточены, плохо…
Василий Карлович, сидевший в зале позади Лидки, видел, что какая-то тайная мысль играет на челе дяди Бори, но что это за мысль, дознаватель понять не мог.
Сам же дядя Боря испытывал противоречивые чувства. Ему вдруг почудилось, что на каталке привезли вовсе не экзекутора, а его тещу Матильду Сергеевну в пепельном парике и с ярко накрашенными губами. Откуда она взялась в цирке, иллюзионист не знал, но желание перепилить ее сделалось совершенно нестерпимым. Теща часто обличала пороки этого мира, говоря, что дядя Боря — двусмысленный и гадкий человек, живущий в пучине философского релятивизма, и теперь, кажется, настал священный час, когда с помощью аттракциона можно было рассчитаться за все со старой стервой.
Он занес пилу над картонными ящиками. Опустил ее в специальный паз и начал делать вид, что пилит. Зазвучала барабанная дробь.
Зубья медленно опускались все глубже и вдруг застряли, упершись в спящее тело, накаченное наркотиками.
Дядя Боря крякнул. Нажал сильнее. Пила под рукой загудела, словно басовая струна. В лицо полетели кусочки мягких тканей. Под коробкой образовалось кровавое пятно. Зрители в ужасе закричали, и часть из них начала торопливо покидать шапито.
А он, собравшись с духом, начал пилить по-настоящему, раскачиваясь как метроном в ритме три четверти, в котором можно играть гитарный блюз, а можно ничего не играть, а только пялиться на стакан и вздыхать о прошедшем. Когда дошел до костей, то несколько человек истерически захлопали, начав аплодировать.
— Пила — вжик-вжик, а человек — прыг-прыг, — пробормотал иллюзионист невразумительную присказку, пытаясь заглушить скрежет зубьев.
Кого-то несильно вывернуло в проход. Неволин пригляделся и узнал в согнувшемся человеке Рудольфа Валентиновича Белецкого.
— Какой ты, к черту, хирург? — сказал ему дознаватель в своей голове. — У тебя же нервы как у дамочки. На что ты пригоден?
— А какой ты, к черту, дознаватель, — ответила ему голова хирурга не словами, а мыслями, — если даже обыкновенное злодеяние не можешь организовать без свидетелей?
Что-то тяжело упало с кресла как деревянная чушка. Это была Лидка Дериглазова, потерявшая сознание от общей победы.
Неволин же, возбудившись, наоборот, встал на ноги и внимательно вгляделся в то, что происходило в синем луче света.
— Раздвигайте… — приказал дядя Боря униформистам, тяжело дыша и вытирая кровавым рукавом пот со лба.
Униформисты раздвинули ящики. В них был виден срез распиленного тела, похожий на географическую карту.
Барабанная дробь прекратилась. Прожектор погас, и всё погрузилось в беспамятство.
3Стояла непроглядная южная ночь, которая только бывает в степи, — без луны и со звездами мельче булавочной головки, словно кто-то поколол лист черной бумаги и намотал на горевшую лампу вместо абажура. Мотор у старенького автобуса чихал и кашлял. На борту его была проведена ритуальная полоса, а над нею чернели две стихотворные строки: «Мы опускаем покрывало на все, что душу согревало». Заднюю дверь приоткрыли, и в нее молчаливые униформисты забрасывали целлофановые мешки, в которые упаковали все, что осталось после вечернего иллюзиона, — искореженные части тела, несвежие опилки, кусочки одежды, пластмассовые стаканы, из которых зрители пили газированный напиток «Колокольчик», потерянные пуговицы и лошадиный навоз.
— …А пила? — спросил у них дядя Боря.
— И пилу туда же, — ответил один из них.
Дядя Боря кивнул, соображая, что теперь ему нужно покупать новый реквизит, и, скорее всего, за собственные деньги.
— А слышали, что было вчера в Славгороде? — спросил его униформист.
— Никогда.
— На площадь перед управой вышли тридцать пенсионеров с лозунгом: «Долой продажную власть!» Слава богу, милиция была с собаками и разогнала несанкционированный митинг.
— Странно, — сказал дядя Боря. — Не понимаю, чего им не хватает. Вроде все есть. И степь, и трава… А им все мало. Испорченный, дикий народ.
— И главное, неблагодарный, — согласился униформист.
Дверь автобуса закрыли, мотор взвыл, выпустив из себя облако запоминающегося дыма. Иллюзионист принюхался и пробормотал с тоской:
— Жалко, что дым пропадает даром. Немцы себе этого не позволяли. — И тут же пояснил свою мысль: — У них выхлопные газы шли прямо в салон, в котором сидели асоциальные элементы. Экономично, и не надо никакой пилы.
— Не понял, — сказал униформист. — Это какая машина была? «Опель» или «фольксваген»?
— И не поймете. Езжайте, — махнул рукою дядя Боря, поймав себя на мысли, что униформист и техническая фантазия — две вещи несовместные.
Ему стало грустно. Автобус набычился, вцепился в теплую землю и отвалил прочь.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. КОНЕЦ НЕМЕЦКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ
Василий Карлович Неволин бросал кусочки хлеба в портрет Людвига Фейербаха, повешенный на казенной стене. Этот портрет он вырезал в 90-х годах из одного популярного журнала, решив почему-то, что покойный философ, не угодивший в свое время марксистам, сильно смахивает на грядущего мессию, которого он искал везде и не находил. К лицу невезучего немца, ославленного, проклятого и забытого, дознаватель пририсовал круги с цифрами, как в тире: десятка была в середине, где-то в районе переносицы, а все остальные цифры — по бокам, по нисходящей в зависимости от удаления от центра. Перед Василием Карловичем лежал батон белого хлеба, дознаватель отламывал от него кусочки, макал в чернильницу и кидался в печальную мишень. Хлеб оставлял на портрете черные ссадины, подобные пулевым отверстиям, кровь у философа была чернильная, литературная. Неволин никак не мог попасть в десятку, все время мазал по бокам. Снова окунал хлеб в чернила и снова мазал и мазал…
Наконец, потеряв терпение, содрал портрет со стены, скомкал и бросил себе под ноги.
Что мучило его, что угнетало? Угнетало бездействие. Дознавателя не сильно беспокоил тот факт, что на местной свалке, занимавшей десяток квадратных километров степи, кто-то обнаружит части распиленного экзекутора, там находили и не такое, например, слиток золота весом в сто пятьдесят граммов, так что на куски тела в каких-то черных пакетах мало кто обратил бы внимание кроме бродячих собак… Но в душе была бесприютная пустота. Будто вместе с Павлючиком Василий Карлович отпилил что-то от себя самого.
Он тупо уставился в телефонный аппарат. Снял трубку и накрутил внутренний номер…
— Мошкарев?.. Неволин на проводе. Кто там у нас сидит в КПЗ? Ладно. Веди ее сюда.
Положил трубку на рычаг.
Снял ее и снова положил, качая трубку, как на качелях. Душе нужен был праздник. И если даже не праздник, то какая-нибудь легкая дурь, от которой можно было согреться изнутри, подразумевая, что весь окружающий мир намного глупее и гаже, чем ты сам.
…Дверь кабинета отворилась.
На пороге стояла сухопарая девица под два метра ростом, в синтетическом свитере, порванном на левой подмышке, и в коротких купальных трусиках, из-под которых глядели худощавые ноги в свежей дактилоскопии недавно поставленных синяков.
— Ты почему ее в трусах привел, Мошкарев? — строго спросил дознаватель. — Юбка где? Небось порвал, сволочь?!
— Да я ее пальцем не тронул, — ответил Мошкарев искренно. — У меня с этим строго… Да кто на такую лярву польстится? — добавил он.
— Маркитантова Наталья Сергеевна… — сказал задумчиво Неволин. — Что там на нее?
— Унесла с завода две чугунные чушки.
Василий Карлович сокрушенно покачал головой. Количество совершенных глупыми необразованными людьми преступлений иногда переполняло чашу его сознания, и тогда хотелось жалеть всех, и правых, и виноватых, и врагов, и друзей…
— Садись, Наташа, — ласково пробормотал Василий Карлович, почему-то вообразив себя отцом. — Две чугунные чушки… Как же ты сорвалась, Наташа? Как же ты сорвалась?!
Он пододвинул ей любезно железный стул. Наташка уселась на него, закинув ногу на ногу и пододвинув соблазнительные синяки поближе к Неволину. Губы у нее были толстые, прилипчивые, а нос вздернутый и широкий — слободской… Бесстыжие искры в раскосых глазах напоминали лирические строчки незабвенного поэта: «Что ж ты смотришь синими брызгами, или в морду хошь?»
— Нет, бить мы тебя не будем, — ответил Василий Карлович своим мыслям. — Телесные наказания у нас запрещены. Здесь, слава Мошиаху, не феодализм, не каменный век, а первобытно-общинный строй. Ты хоть понимаешь, какой ущерб нанесла заводу своими украденными чугунными чушками? Задумалась ли ты, что за эти чушки дирекция будет вычитать деньги из зарплаты рядовых тружеников?
