Фильм получился – типичная малобюджетка, кое-что вообще с руки снято, с дрожью. Главный герой похож на суперагента высшего ранга, то есть на маленького подслеповатого бухгалтера.
За сценарий дали премию «Черемуха в овраге» – один граф-эмигрант учредил. На эти деньги удалось перевезти маму в столицу.
* * *
Тут санитарка пришла, устроила сёрфинг швабры. Увидев флаг США на косынке матери, она начала бурную речь:
– А я не буду американские товары покупать! Пусть за мой счет не богатеют!
Мама сочувственно кивала:
– Понятно, вы трудились всю жизнь, экономили…
Еще сидела в палате мама, а уже пришел Смуров (Смур Смурыч) – с навсегда опущенными глазами, словно видел в детстве страшную, кощунственную сцену, и с тех пор его взгляд не может подняться. Крыль уже три месяца вел с ним непростые переговоры о сценарии про Ахматову и Моди.
В это время купленная жизнь еще висела в воздухе, и переговоры решили отложить. Мол, куда спешить – время есть.
* * *
Но изрезанный кишечник не работал, стула не было день, два, три, и Крыль стал прикидывать, как загнать сценарий сразу в три места. А то ведь можно не успеть и превратиться в содружество червей.
Стыдно-то было, конечно, перед сценарием – это значило, что по нему не снимут никогда, да еще проклинать его будут долго в разных интервью. Но как же иначе денег жене и матери на похороны оставить? Кругом кипит дарвинизм. Пусть ругают, из-под крышки гроба его уже не выколупаешь.
Все приглядывался к объему жизни вокруг: прозрачность стала мутиться на глазах, птицы исчезли, а дельтапланщики стали насмехаться над теми, кто внизу…
На третий день стали делать ему белковые капельницы, чтобы подкормить. Отказалась работать «грешная дыра», как выражался Пушкин, и на капельницы была последняя надежда.
Он вспомнил, как писал сценарий про Анну Ахматову и Модильяни в Чаду, на малой родине («в чаду творчества!»).
Остановился у своей молодой (сорокалетней) кузины Зины, которую недавно бросил муж, и она с горя запила, вдруг впала в кому, никто уже не надеялся ни на что, но в одну июльскую ночь Зина открыла глаза, встала – оказалась на улице и постучалась в ближайший дом. Вышел мужчина, который приехал к родителям – после смерти жены. Она попросила закурить. Мужчина ушел за сигаретами, а когда снова вышел, за ним бежал мальчик трех лет и, назвав Зину мамой, спросил:
– Ты от нас не уйдешь?
Теперь живут хорошо, только Зина сильно устает от четверых детей и на своих дочек иногда как закричит:
– Ну вы, бездельницы, надо было где вас рожать, тут же топтать!
Младшая дочь:
– Так чего ж ты не топтала?
– Ложись!
Та легла: топчи, мать.
– Да ты большая, у меня ноги не хватит…
Когда Крыль рассказал про это жене, она стала звать кузину Зину-ноги не хватит:
– Звонила Зина-ноги-не-хватит – приедут все на неделю столицу посмотреть.
Так вот один приемный Зинин сын, третьеклассник, по вечерам забирался на кривую яблоню и тонко свистел. Буквально по часу насвистывал. Он был как бы гений творчества. Под его свист у Крыля писалось бешено…
* * *
Пан Драгомирский еще пытался отвлекать:
– Надо такого режиссера найти, чтоб космонавты хотели фильм смотреть – спасаться от космоса. Как они любят «Белое солнце пустыни»! Давай добавим средневековья. В прошлом месяце я по дешевке закупил бутафорское снаряжение средневекового воина – тридцать комплектов.
– Ахматова в Средние века? Ты, пан, совсем с глузду слетел.
– Купил, тебе говорю, уже, тебе говорю. Это будут… это будут, ну, средневековые сны Гумилева-сына.
Тут пан Драгомирский рефлекторно перешел почти на шепот:
– Я лет в двадцать стихи такие сочинил – про Льва:
Уже об стенку головой
Не бьют, как Гумилева.
Спасибо партии родной,
Что всем не так х…ево.
– Имел большой успех у девушек? – проницательно посмотрел на него Крыль.
* * *
И снова вспомнил Асю с биофака. Когда на занятии говорили о размножении жуков, он спросил Асю: «Когда же мы начнем размножаться?» Ничего он не имел в виду, но за базар пришлось ответить.
Биологички были не сказать чтоб красавицы (ему нравились филологини из творческого кружка), но Ася по-особенному дурнушкой казалась: лоб такой узкий, что один палец соскальзывал, сама очень худая, но в жаркую погоду пошло хорошо. Да еще на даче ее бабушки – среди белых бутонов пионов. Именно с Асей у него случилось то, что случилось в первый раз. Она забеременела, ушла в академ, ничего не требовала с него, а он думал: до чего умна, понимает, как мне дорога свобода. Потом говорили, что родилась девочка.
А теперь в коридоре умирает Инночка – копия той молодой Аси.
Всегда ему хотелось забыть эту историю. И сейчас хочется, но не получается. Вот недавно вспомнилось, как он самодовольно говорил на семинаре:
– Ничто так хорошо не растет, как живучка ползучая.
А она ответила:
– Не стать бы нам никогда ползучками живучими.
* * *
Драгомирский включил телевизор, и оттуда посыпалась грязь звуков и цветных пятен. Но вдруг встрепенуло:
– В США онкобольной ставит в букмекерской конторе один к полусотне, что проживет год, хотя врачи говорили: полгода. Игра поддерживает его волю к жизни. Увеличивая ставки, он прожил уже два года. И представьте, он на днях снова пришел к букмекерам с предложением поставить один к ста, что проживет еще шесть месяцев.
Крыль отвернулся от экрана. И телевизор умолк, не зная, что дальше сказать.
* * *
Теперь опять взглянем на местность.
Это наша пермская коммуналка. На двери написано: «Не беспокойте до 17.00! Умоляем! А не то…»
Володя Крыль позвонил пять дней тому назад:
– Вы помните Асю?
Мы помнили Асю. Недавно встретили ее со взрослой дочерью в сбербанке: брала она кредит на образование внука, жаловалась на грабительский процент.
– Попросите Асю позвонить мне. Я должен с ней поговорить. – И дальше добавил комментаторским голосом: – Лежу в палате. Лицом к стене. Таковы правила игры.
Асю мы нашли. А она говорит:
– Один-то раз я ему позвоню по мобильнику, а вообще-то у меня денег нет.
Только перевели немного дух – звонок от Милицы:
– Володя вам говорил, что у него непроходимость – после третьей операции? Стула нет.
* * *
С того дня Милица каждый день звонит нам:
– Молитесь за Володю. Непроходимость продолжается… Стула нет четыре дня… пять… шесть дней. Дед Володи примерно в этом же возрасте ушел.
Мы робко говорили:
– Вот адрес монастыря Святого Александра Свирского. Пошли туда сто рублей и закажи молебен.
Из последних сил спокойным голосом она спросила:
– Это поможет?
Мы ответили арифметически:
– Два молебна больше, чем один. Мы тоже пошлем.
* * *
И тут окружили нас воспоминания: ходили в один творческий кружок.
– И он тебе нравился – ты ему свитер связала!
– Слава, просто я всем вязала свитера.
– Птичка моя, в этом и была твоя хитрость. И еще – в том, чтобы всех мужиков гениями называть!
– Непризнанными гениями!
– А у нас темечко слабое, много ли нам надо. Вот ты мне свитер связала, а у меня-то все в голове помутилось. Особенно запомнилась примерка: там поправишь, тут коснешься… Ты думаешь, мужик железный, да?! Да еще лепечешь: «Цвет эпохи, цвет эпохи…»
Когда наш руководитель творческого кружка, бывший фронтовик, спросил, готовы ли мы писать стихи даже в окопах, Володя стал в перерыве у нас спрашивать: «Готовы ли вы писать стихи, идя в атаку? А бросаясь под танк? Хотя бы одностишье, а?»
* * *
Уехав в столицу, он какое-то время нам много помогал. Когда пошла его первая пьеса – купил мне путевку в Железноводск. Потом пару раз давал то на пальто, то на виолончель детям. А потом забыл про нас под видом бодрой жизни в Москве – очень бодрой, очень в Москве…
Мы старались не вспоминать, как год тому назад поссорились. Крыль был в гостях – проездом в Чад. А мы перед этим видели по ТВ его пьесу в исполнении театра из города Н. Актеры зажаты, голоса сдавленные. Станиславский учил-учил их расковываться, а только умер – они опять за свое. Но мы ни слова не сказали, что исполнение не показалось. Но Крыль вдруг ни с того ни с сего стал нас поучать:
– Арамис говорил: «Надо опираться не на достоинства, а на недостатки – послать того слугу, который больше любит деньги!» Вы должны посылать рукописи в те издательства, которые больше платят.
– А то издательство, которое больше платит, оно не очень любит деньги. И наоборот.
Но сейчас, когда Крылю так плохо, не нужно думать об этом разговоре, а нужно молиться, помнить все, что спасало нас…
Мы три ночи плохо спали, беспрерывно зажигали свечу и молились. Заказали молебен, затем дочь тоже заказала молебен о здравии. Говорила: хотела просить о другом, но рука сама написала имя: Владимир.
И вдруг – через три дня – в трубке зарыдал Крыль:
