— А, это ты, Рико. — Он широко улыбнулся и спрыгнул на пол. — Входи, входи! Но что у тебя за вид, что случилось?
Какой такой вид? Никто ничего не заметил.
— Взгляните на себя, молодой человек. — И он подтолкнул меня к треснувшему зеркалу над умывальником.
Я всмотрелся в собственное лицо. Неужели правда заметно? На меня смотрела застывшая маска с очень большими глазами и слишком рыжей шевелюрой.
— Не пугайся так ужасно, Рико, я пошутил, — захохотал Атти, пихаясь в бок. Но увидев, что, несмотря на все усилия, подбородок у меня дрожит, Атти крепко поцеловал меня. — Не обращай на меня внимания, я жуткий человек, все говорят. Синьор Гатти? Да он сумасшедший. Чердак у него совершенно перекосило — но пишет он здорово и столько всего пережил, этого не отнять! — И он задышал мне в самое ухо. — Может, я поэтому немного чудаковат, а, Рико? Потому что повидал слишком много? То, как мы живем, это дурдом просто. И поэтому, понимаешь, Рико, я вижу, ты понимаешь: нужно придумать свой собственный мир. — С этими словами он скользнул к выключателю, и обезьяны запрыгали, попугаи закричали, все замерцало, а питон начал свой марш на месте. — Глотни-ка кокосового молочка. — И ударом ножа он прорубил дырку в крышке банки, потом еще — молоко брызнуло — и протянул банку мне. На этот раз я не отказался. Может, меня от того молока скрутило?..
— Смотри, Рико, это все я написал за сегодня. — И он с шелестом помахал у меня перед носом толстенной стопкой, которую я вроде видел раньше. — Недурно, да? Но теперь синьор Гатти устал. И будет принимать пищу. Вот так-то. — И он стукнул себя кулаком по лбу. — Не угодно ли будет вам с тетей отобедать со мной в ресторане? Аттилио Гатти угощает!
— Я не очень уверен, — ответил я уклончиво. — Вообще-то я только из-за стола.
Он огорчился:
— Ясно, это я глупый. — И Атти посмотрел на часы: — Уже так поздно. Но мы, писатели, так легко обо всем забываем, когда нам пишется. Ну тогда сходим в другой раз, договорились? Не грусти, мой мальчик. Все хорошо.
Мы с ним уселись на циновку. Атти обнял меня за плечи:
— Э, Рико, да ты вроде скучный какой-то. Верно? Давай выкладывай. Твой старый друг Атти умеет слушать, как никто.
Я взглядом оценил его. Рассказать, ему?.. И что рассказывать?..
— Я сегодня ходил к монахиням.
— Да?..
— Они такие странные — вроде бы…
— И?..
— Калек кормили.
— Ты там был! Да уж, жуткое зрелище. Что делать, Рико, в Италии сейчас нищета, убожество, несправедливость на каждом шагу. Никто и пальцем не пошевелит помочь тому, кто не справляется сам, — никто! Только монахини сотрясают воздух своими молитвами да изредка наливают пару тарелок супа. А в Италии от войны сотни, тысячи инвалидов и нищих, но их всех уже списали. На них наталкиваются на улицах, когда они вымаливают милостыню, но никого не интересует, кем они были раньше. На что они имеют право. Кем им не суждено стать. Они изгои, попрошайки — растереть и забыть. Сегодня нищий — всю жизнь на подачках… Рико, это такая гадость, меня тошнит от одной мысли. А вот в Африке они просто уничтожают старых и немощных. И право, это более человечно, чем изредка кормить их молитвами и супчиком и позволять им жить, если никто и не собирается дать им шанс. Да-да, никто! — Он тяжело вздохнул и поднялся, скованный, опустошенный: — Ну ладно, Рико, кланяйся от меня тете. Спокойной ночи, друг.
И в этот раз мы крепко пожали друг другу руки, но в глазах не было той радости, как в прошлый раз.
Потом — глубокой ночью, захотев в туалет, — я еще раз прошел мимо его двери. Она не была закрыта, и я заметил Атти, лежащего под гамаком. Он что-то бормотал. Исподнее его оказалось грязным, в пятнах, под мышками и на груди растеклись большие круги. Его трясло — казалось, от плача. Я поспешил убраться… Может, и его доконало то молоко?..
Резко отшвырнув рисование, я спрыгнул на пол. Какие холодные половицы. За окном, как обычно, мирно шумела финиковая пальма. Во дворе Малыш играл с братьями Фуско, Гвидо и Марко. Они носились кругами, связанные шнуром. Смех один. Больше никого не видно.
Горы к северу от города четко нарисовались в морозном воздухе. Все проступило так явственно. Сколько недель осталось до Рождества? Тогда тетя приедет к нам погостить. Отец обещал «пожертвовать несколько дней на семейные радости». Мы все вместе отправимся в город, за рождественскими подарками. Мама рассказывала, как это бывало раньше, давным-давно, когда они приезжали в Италию в молодости. Тогда с гор спускались пастухи, на улицах показывали кукольные спектакли, а акробаты творили просто чудеса. Акробаты все же могли, наверно, пережить войну? Как знать, может, и Атти приедет. Он обещал. На прощанье он шлепнул меня по пузу, подмигнул и сказал:
— Я должен присматривать за твоей тетушкой. Охнуть не успеешь — я уже во Флоренции! — И мама с отцом улыбнулись. А самое сладкое, — может быть, приедет Мирелла!
В дверь постучали, и я откликнулся:
— Avanti!
На пороге возникла Лаура с раскаленной жаровней. С центральным отоплением опять приключилась какая-то незадача, и бедная женщина металась с углями между кухней и комнатами.
— Это что еще! — прогундосила она своим хриплым голосом. — Зачем ты бегаешь по полу и морозишь ноги? Сейчас же марш в кровать! — Я тут же подчинился. — И что мама скажет, если увидит, как ты бегаешь? — шумела Лаура, заталкивая под кровать жаровню с углями. Кряхтя и причитая, она поднялась с колен, натянула одеяло мне до подбородка и укутала меня. От нее дохнуло запахом чеснока и пота, но это было совсем не противно, потому что Лаура большая и теплая, точно жаровня, лицо ее радует глаз — чисто каштан только из огня.
— Ну, Лаура, как жизнь? — пророкотал я отцовским басом из пуховых недр. Она дернулась, посмотрела на меня укоризненно и растерянно. Вдруг серьезность изменила ей, Лаура захохотала в голос, обнажая все свои четыре зуба. Она трясла пальцем у меня под носом и булькала:
— Я тебе покажу, недомерок сопливый!
Уже взявшись за ручку двери, она остановилась, оглянулась и зашаркала обратно, встала у самой кровати, скрестив руки на пышном животе и положив голову набок:
— Бедный мой воробышек. Ну ничего, поправишься быстренько и опять будешь играть с ребятами.
Я торопливо отвернулся к стене. Кровать чуть не подломилась, когда Лаура присела на край.
— Не смотри, что они дразнятся, Федерико. Им просто завидно. А таким никогда нельзя подчиняться. Я-то уж, поверь, знаю их как облупленных. То, что ты считаешь несправедливым, надо постараться исправить, а жаловаться толку нет, так мой муж всегда говорил. Ты просто выйдешь к ним как ни в чем не бывало и даже не бери в голову, что там было тогда в парке. Я тебе больше скажу. Рикардо хочет с тобой дружить, я точно знаю, а его слово — закон.
Я сжимал кулаки и молчал. Что она такое несет? Откуда ей знать, с кем хочет дружить Рикардо? И что ей известно про «что там было тогда в парке?» Она слышала сама? Или ей наябедничали? Или вообще все в курсе? И что говорят? Что я со странностями? Недотрога и баловень? «Бедный воробышек»?
Я в бешенстве вывинтился наружу и глянул на Лауру так зло, что она мигом вскочила на ноги.
— Dio mio, Федерико. — Лаура в ужасе хватала ртом воздух. — Я ничего плохого не хотела сказать, честное слово. Просто нехорошо детям жить затворниками, им нужно играть с другими ребятишками.
Мы в Италии вечно кучкуемся, как одна большая семья. И помогаем друг дружке, а то… а то станем как Джуглио. Ты же не хочешь походить на Джуглио?
Я не вымолвил ни слова.
— Ой, что это я! Совсем заболталась с тобой, а у меня сегодня дел по горло, да еще эти жаровни. Chao, Федерико, — и испарилась за дверь.
Я рухнул на подушки.
— Спокойно, Рико, — громко дал себе установку. — Спокойно.
Не помогло ни капли. Хотелось вскочить, заорать, убежать далеко-далеко. Я так швырнул на пол поднос, что карандаши разлетелись, следом посыпались машинки и солдатики. Последним это наверняка стоило голов, рук и ног. Уткнувшись лбом в стену, я смог совладать с собой и даже встать и закрыть дверь.
В мыслях я наведывался в Мозг частенько. Обычно это бывали фантазии в красках ночи и бури. Или одноглазый окуляр луны подглядывал за мной в окошко, или стонал и бился о стены ветер, а каждая ступенька раскатывалась грохотом.
Когда я наконец оказался под заветной дверкой, не было ни тьмы, ни непогоды. Тянулось сонное послеобеденное время, и между ветвями деревьев в парке туман висел не шелохнувшись. Все же мне пришлось отдохнуть на ступеньке, прежде чем я смог открыть дверь видавшим виды перочинным ножиком.
Наверху ничего не изменилось, но комната выглядела совершенно иначе. На этот раз я вправду чувствовал себя квартирным воришкой. Мозг встретил меня с нарочитой неприязнью.
Каменный пол заиндевел и проникал холодом, окна глаз незряче смотрели прямо перед собой. Орган заперт и нем. Зачем я здесь? Чтобы узнать. Узнать что? Все. Как все на самом деле. Как быть с грешниками? Свои смертельные грехи они натворили в войну — давным-давно. Что мне делать с историями постояльцев? Я посмотрел на зажатую в руке тетрадь. Потом быстро вышел и оставил ее на ступеньках. Больше всего мне хотелось немедленно сбежать восвояси, в то же время не хотелось — поэтому я стоял посреди комнаты и ждал знамения. В Библии никто пальцем не пошевелит без озарения. У отца, во всех сказаниях и балладах, откровение на откровении. Ну почему бы и мне не узреть видения, не услышать голоса или, на худой конец, не удостоиться лучика света? Что мне сделать, чтобы обо мне вспомнили Силы? И неужели Мозг сам не может догадаться, что у меня и в мыслях нет ничего дурного?
