– Конечно, помню, – ответил Углев. Он вспомнил: Сима Попкин, над его фамилией издевались, ученик был средний, жалкий.
Подбежал Калачевский, он был возбужден, сверкая глазами, смотрел на свою жену, как читает она Петрония:
– Все-таки красавица, а? Вот она – актриса! Ей бы в театре работать!
Углев с мягкой привычной улыбкой кивнул. У Калачевских до сих пор не было детей, и трудно сказать, Эмма ли все откладывала возможность родить ребенка, или здесь было виновато чье-то нездоровье. В последние годы Калачевский резко постарел, лицо словно кошка оцарапала, глаза к вечеру красноватые. Учитель он неплохой, ростом высок – детям нравится, но то ли провинциальная скука его сломала, и он втайне пьет, то ли его вправду точит некая болезнь…
– Валентин Петрович, – вдруг негромко обратился к директору школы молча стоявший рядом Чалоев. – Хотел с вами на два слова.
– Слушаю вас.
Чалоев повернулся спиной к Калачевскому, к столу. Он, кстати, здесь не пил и не ел ничего, как и Углев.
– Я, Валентин Петрович, как говорится, внедрился, работать уже не мешают. Основываю благотворительную фирму. Не пойдете к нам одним из учредителей? Вы будете нам иногда помогать своими советами. А вообще, это больше представительская деятельность. Клянусь близкими, все в рамках закона. Будете получать… ну, раз в десять больше, чем в школе. Но вашей работе в школе наша совместная работа никак не помешает.
Валентин Петрович долго смотрел в его желтое лицо. Чем-то все же
Чалоев отличается от шумной здешней братии. Прямым жестким взглядом, может быть. Эти-то больше ухмыляются. И все равно, стоит ли идти к нему, даже на пустяковую должность с хорошей зарплатой?
– А чем вы занимаетесь? Ну, чтобы я знал.
– В общем, торговля. А в частности… – человек с Кавказа помедлил. -
Медицина.
“Медицина? Не наркотики ли? На днях представитель УВД области рассказывал по телевидению, как резко увеличился приток героина и гашиша из южных областей России. Но почему ты думаешь, что к этому непременно причастен Чалоев? С другой стороны, жил я без их денег, проживу и дальше. Увязнешь – ногу не вытащишь, как из ведра с дегтем”.
И, улыбнувшись, Углев ответил:
– Боюсь, не получится.
– Да? Напрасно, – процедил Чалоев. – Я бы вас уберег.
– Уберег? – удивился Углев. – От кого?
– От всех, – ответил Чалоев и картинно отвернулся.
– Всем раздать свечи! – кричал Игорь из гроба, снова ложась с подожженной свечкой и с улыбкой глядя из гроба в небо.
Священник поднял высоко желтое пластмассовое ведерко со свечками и стал раздавать. Замигали, заиграли стрелками пламени зажигалки, народ разобрал горящие свечки. Взял, ухмыльнувшись, и Чалоев. Взял и, сам не понимая, зачем это делает, Углев. Толпа на минуту показалась совершенно серьезной. Может, вправду задумались о бренности жизни?
Но вот к плакальщице присоединились уже некие пьяные люди, среди них мясник с базара, барабанщик из оркестра с барабаном, Федя Калиткин, они вопили:
– Игоре-ек!.. Не уходи от нас!.. Возвращайся!..
– А вот и вернусь! – заорал Игорь и стал вылезать из гроба.
Углев, стоя в трех шагах, смотрел с чувством жути на этот деревянный огромный предмет – в таком же когда-нибудь будет и он лежать. Игорь поозирался, подошел к учителю и облапил.
– Валентин Петр-рович, все нормально! Выпьем?
Им подали два стакана, и они выпили: Валентин Петрович глотнул красного вина, а Игорь вновь хватил до дна водки. Как он не помрет от столь долгого пьянства? Молодость.
– А мы вас, Валентин Петрович, отселим за наши участки, – вдруг словно вспомнил Игорь, жуя бутерброд с черной икрой, которая сыпалась ему на пиджак из тонкой дорогой английской шерсти. – Этот домик сожжем, а вам построим лучше. Могу из мрамора.
– Зачем?
– Как зачем? Лучше будет, лучше. А тут корт для тенниса поставим. И вообще… не хотите вы дочь нашу, в натуре, замуж за вашего американского ученика… Если для этого надо золотую медаль, я нарисую.
“При чем тут золотая медаль, да и как можно? – хотел было спросить
Углев. – Она же не тянет на золотую”.
– Есть приемы, – Игорь продолжал жевать, как птенец, широко открывая рот с ослепительными острыми зубами. – Администрации города нужна головная боль? Нет. Обесточим завод, где директором работает зам мэра-хера. Больницу лишим воды. – Он заерзал и завизжал, словно его щекотали. – Снотворного в водоканал, усыпим город… устроим царство сна… вынем золотую шоколадку из сейфа и вручим! – и, заглядывая в глаза Углеву, вдруг совершенно, показалось, трезво и зло выпалил: -
Шутка! Она должна поехать в Европу типа конкурентоспособной! У вас есть еще месяц, поняли?
“Знаешь, сегодня утром за чаем, глядя на старые ложечки, на стену, на раму окна, на обыденную нашу жизнь, я совершенно вдруг спокойно смирился с тем, что теперь уже скоро умру”.
“Зачем?”
“Что зачем?! Спроси у кислорода, который сжигает все живое”.
“Зачем смиряться, говорю. Гёте сказал: умирает тот, кто устает от жизни. Ты устал? Устал и от меня?”
“Во-первых, Гёте сказал не так. Умирает тот, кто боится дальше жить.
От тебя я устать никак не могу, я тебя люблю… ты это знаешь…”
“Ты мне это когда-то говорил”.
“Но я когда стихи читаю, я же об этом говорю. Анненского, например…
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…”
“А как насчет страха?”
“Я насчет бессмысленности. Слишком мал процент удачи. Машина нового государства пережевывает с хрустом…”
“У нас есть государство?”
“Я и говорю. Воровская малина под флагами демократии. Им образованная молодежь не нужна, ибо редкий случай – наши воры под покровительством иных государств”.
“Но солнце всходит и заходит…”
“Надеешься, что жизнь победит, как трава из-под асфальта? А если нас превратили в сырьевой придаток Запада, если к нам везут отработанную атомную грязь… отравленная нация перестает воспроизводить себя. Нас через десять лет будет на десять миллионов меньше. И дальше по геометрической прогрессии”.
“И что же теперь, ложиться, закрывать глаза?”
“Я работаю”.
“Но с такой кислой миной нельзя работать!
Сотри случайные черты -
И ты увидишь – мир прекрасен!
Кого убедишь? И есть же вокруг еще божьи творенья. Птицы, деревья, пчелы… рыбы…”
“Львы. Так у Чехова?”
“Да, да! Их тоже предадим?”
“Без нас они выживут!”
“На выжженной нами земле? Сразу исчезнут. Мы что, как тот Геббельс, что, кроме себя, и жену, и малых детей отравил?”
“Всех жалко, Маша. А нас, пытающихся новое поколение образовать, еще жальче… Живем химерами, странными надеждами…”
“Но, Валя, что-то меняется! Уже пишут, что остановят поток новых учебников…”
“Старый учебник Щербы по русскому языку не переиздадут. И алгебру
Киселева. А вот в Израиле именно по этому учебнику учат детей.
Потому что там государство – для себя”.
“Я как историк никогда не поверю, чтобы у нас наверху не осталось ни одного, хотя бы тайного патриота. Россия и не через такие унижения и разор проходила!”
“На это надеяться – все равно что в Бога верить”.
“А ты не веришь?”
“И верю, и не верю. Хоть и крестила мама. Столько пудов яда выпить…”
“Но водкой этот яд из крови не выведешь. Не пей больше”.
“А я пью?”
“После таких разговоров ты начинаешь тихонько прикладываться…”
“Нету денег, Маша”.
“И слава богу. И давай… давай, мой дорогой, держись… У тебя есть десяток умных, талантливых, непродажных учеников?”
“Десяток? Да уж наверно”.
“Это очень много. И я думаю, у других хороших учителей России тоже найдется по десятку. Кто-то из великих говорил: достаточно десятка гениальных храбрецов… Ай-ай-ай, сзади никого нету? Я ничего не говорила! Лучше прочти мне что-нибудь”.
“Я к ней вошел в полночный час.
Она спала, – луна сияла
В ее окно, – и одеяла
Светился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, -
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне”.
“Дай вытру тебе слезки. Не знаю, как ты, а я тебя люблю”.
Вечные эти их разговоры, часто вслух, а иной раз и молча…
Кроме “Словаря местной публики”, на коем подчас разговаривают новые темные власти России, Углев собирал, правда бессистемно и лишь время от времени, словарь местного крестьянского говора. Эту затею поддержал один из лучших его выпускников, биофизик профессор Сережа
Ворфоломеев, к которому несколько лет назад Углев заглянул в гости по случаю приезда в Новосибирск на конференцию учителей. Сам Сережа только что вернулся из Лондона, где читал в двух университетах лекции по экосистемам.
На квартире у Сережи вся прихожая и кабинет по стенам в несколько этажей заставлены книгами, но что это за книги? Тимирязев, изданный в начале ХХ века, Дарвин в тряпичной обложке с облупившимися бронзовыми буковками на корешке, Вернадский, Вильямс, И. Шкловский, современные издания философов России: Соловьева, Бердяева, Ильина… рефераты, монографии – метровыми слоями… и снова труды ученых:
