Тимофеева-Ресовского, Шредингера, Медникова… а где же художественная литература?
– Вот, – с иронической улыбкой (это у него защитная реакция) кивнул
Сережа на пару полок прямо над рабочим столом. И Углев увидел томики писателей, которых в свое время прозвали “деревенщиками”: Абрамова,
Астафьева, Белова, Личутина, Распутина… несколько сборничков поэтов:
Рубцова, Цветаевой, Мандельштама… и снова книги певцов деревни:
“Лад”, “Последний поклон”, “Прощание с Матёрой”…
– У физиков еще более узок интерес, – хмыкнул Сережа.
– В каком смысле?
– Ближе к пшану, – весело сломал слово профессор. – У меня хоть
Трифонов стоит.
А где же писатели, казалось бы, более близкие языком, сюжетами современному ученому? Где Аксенов, Гранин, Солженицын, черт побери?
Но поговорить не удалось: распорядок работы на конференции был очень плотный, едва успели выпить по рюмочке настойки, и Сережа отправил своего учителя по назначению на служебной машине.
Уже вернувшись в Сиречь, Углев часто задумывался, почему, в самом деле, для интеллигенции, такой изысканной, как Ворфоломеев, сегодня ближе не книги о физиках, например, или диссидентах – а ведь еще недавно!.. но – о сельской жизни. По закону маятника, после двадцатилетнего забвения, – новая мода? А не потому ли, что, если даже ты, физик, математик, родился в городе, у тебя деды и бабушки оттуда, из деревни? И когда видишь эти повести со слегка выспренними, назидательными названиями, что-то все же сладостно точит душу? И, глядя мексиканские и бразильские сериалы по ТВ с музыкой и сентиментальными страстями, вспоминаешь наших “Кубанских казаков”, над которыми еще вчера смеялся, а сегодня иными глазами оцениваешь? Да, сказка, сказка, рожденная нищим советским народом, который, однако, не успел забыть общинной жизни до революции, с церковью, песнями, обрядами, с высокой нравственностью…
Недавно было так: из родного углевского села в Сиречь приехали бывшие соседи Пименовы, вернее, их старшая дочь Вера Ивановна с внуками – Эдвардом и Эмилией (да-с, такие имена!). Прежде чем
Валентин Петрович поднатаскал детей по физике и литературе и помог поступить в железнодорожный техникум, земляки пожили у него неделю.
Вечерами Валентин Петрович выпытывал, волнуясь, новости о своей матери-старушке, об однокашниках, а когда с Верой Ивановной выпили привезенной ею самогонки, попросил спеть пару песен, какие пели они в детстве-юности. Вера, лицом белесая, как в муке, виновато моргала и, кроме песен Пахмутовой, ничего не могла вспомнить. И пришлось ему самому, Валентину Петровичу, затянуть и “Бродягу”, и “Сронила колечко”, и что-то еще.
– Ну, конечно, вы ученый, вы помните, – слегка сконфуженно объяснялась гостья.
Но разве дело в этом? Ведь и Сережа Ворфоломеев (а он Валентину
Петровичу в дети годится) на прощание блеснул знанием очень хороших старинных песен… например, “За лесом солнце засияло, там черный ворон прокричал”, или “В семье богатого купца росла-резвилась дочь
Мария, одна лишь дочка у отца, всех красотой своей пленила”, или вот еще (сам Валентин Петрович ее прежде всю не знал):
Я стояла-примечала,
Как река быстра течет,
Река быстра, река чиста,
Как у милого слеза.
Не прогневайся, друг милой,
Что я буду говорить.
“Ты родителев боишься,
Ты не хошь меня любить.
Я не вовсе девка глупа,
Не совсем я сирота.
Есь отец, и есь мать,
Есь и два брата-сокола,
Два вороные коня,
Два вороненькия,
Два черкацкия седла,
Два булатные ножа.
Уж я этими ножами
Буду миленка терзать -
Ты рассукин сын-мошинник!
На дорожке догоню,
На дорожке догоню,
Твое тело испорю,
С твово бела тела
Пирожков я напечу,
С твоей алой крови
Я наливочку сварю,
Из твоих костей-суставов
Кроваточку сделаю!”
Какая страстная и грозная песенка брошенной девицы!
…
Наверное, во всех нас, не потерявших память, некая труднообъяснимая общая вина перед деревней… Валентин Петрович перебирал давние блокнотики и тетради. Сжечь или в местный краеведческий музей отдать? Нарисуют номер и сунут в угол, а там мыши съедят…
Да, Углев записывал слова не только темных новых хозяев жизни. Вот он,
“Словарь добрых людей” – за вычетом общеизвестных слов.
А.
Ажирб а сник – равнодушный человек. От слов “жир” и “басни”,
“баять”? Тяжеловатое слово, но меткое.
Аклев у шка – уголок для цыплят. От слова “клевать”.
Алё – пойдемте. То же, что айда. Алё домой. Не от телефонного же
“алло”? Тогда это уже знак порчи языка.
Ал ы ря – врыльник, врун. (Позже нашел это слово и у Даля – означает фигляр, обманщик.)
Анал а ди – потом. Как наладим? Как сделаем дело?
Ан я ш – да. Странное слово! Не угро-финских ли корней? Проверить.
Ап о рхлый – плохой, паршивый. Замечательное слово! Тут и пошлый, и пухлый, и тухлый… все слилось в одном.
Ар о шки – печеный хлеб. От слова “рожь”.
Б.
Баг а н – деревянные колодки, надевают на передние ноги коров, чтобы далеко не ушли. Баганить – спутывать ноги животным. (А вот у Даля иначе: баган – злой дух. Баган задушил овцу.)
Б а енка – баня. Потрясающе! И помыться, и поболтать, побаять.
Баз а н – рёва, капризный ребенок. Отсюда и базлать. Возникновение: баз – постройка для скота, а они всегда ревут.
Бараб а – пересуды. Звукоподражательное – от пустого говора женщин?
Но барабаться – барахтаться в воде. Что в корне? У Даля барабать – совсем о другом: разрывать, копаться в чем-то. Барабала – грабитель.
Басал а й – плохой человек. Баский – красивый, лай (лайяй) – от недоброго. Басливый недаром означает врун.
Безл я двый – тщедушный, хилый. (Хотя можно вычеркнуть – слово есть у Даля. Да почти всё есть у Даля!)
Без о тходя – не выходя, не удаляясь. У Даля этого слова нет!
…
За два месяца воспитать Ксению? Но это же безнадежный случай! Чтобы узнать более или менее хорошо литературу, нужны годы. А уж для того, чтобы грамотно и метко изъясняться, нужно многие годы следить за своей речью, мысли свои шлифовать… все оттенки русского говора впитать… Это же не то что взять да запомнить, какой вилкой что кушать.
“Нет, я откажусь”.
И когда к нему явилась Ксения с обиженной мордочкой и с порога едва ли не с вызовом пролепетала:
– Папа говорит, вы меня можете отослать к Алексею с рекомендательным письмом? – Углев пораженно отметил: “Все же я раньше думал об этих господах лучше. Неужели ничего не понимают?”
– Нет, – ответил без привычной улыбки Углев, – нет, барышня. Если бы я специально вами занимался хотя бы с седьмого класса… Нет.
– Тогда я пойду, – кажется, с облегчением молвила девица и поволоклась, гремя огромными каблуками, прочь из деревянного бедного домика.
“Слава богу… Кажется, освободился”. Углев после того единственного случая с подношением денег в бане больше ни рубля у Ченцовых не брал. И теперь со спокойной совестью мог заняться своими мыслями. И без Ксении на душе было тошно. Надо сказать, ложные похороны, состоявшиеся на берегу Сиречи, и то, что на них присутствовал пусть и привезенный почти насильно начальником горУВД Углев, у многих людей в городе вызвали изумление и досаду, а у Маши – слезы.
– Как ты мог пить с этими бандитами? – восклицала она, всплескивая по давней привычке учительницы руками. – С этой шушерой? Ты, заслуженный учитель РСФСР… многие тебя уважают… что они теперь подумают? Что нас купила эта шайка?
Углев огорчился. Зачем же бросаться словами? На берегу было много людей, которых никак не назовешь бандитами, и ни в какую шайку они не входят. Просто и зеваки пришли, праздный народ, бомжи, молодежь.
Кто же откажется от бесплатного спектакля с едой и выпивкой?
– И сколько тебе заплатили?
– Кто? Зачем?
– Я слышала: кто хорошо плакал, давали по пятьдесят долларов.
– Я не плакал. Наверное, это было уже без меня.
– Я бы поплакала всласть, если бы этого Игоря и всю эту мафию на самом деле прибил какой-нибудь метеорит.
К сожалению, мы всю жизнь точно так, как Маша, судим с максималистской точки зрения, применяя преувеличенные оценки. Если премьер-министр все время улыбается, значит, недалекий человек. Если местный прокурор был распорядителем ложных похорон Ченцова, значит, он и есть тут главный мафиози. А доказано ли, что все прочие из их тесной компании – Толик, загадочный Чалоев, да и сам Ченцов, – мафиози? Кто это может сказать определенно? Ну, торгуют, ну, химичат. А кто сейчас не торгует, не химичит?
Ченцов запил, видимо, еще с Иркутска, где его диссертацию зарубили, и, вернувшись в Сиречь, продолжал бушевать. И уже ясно, что по вине именно Углева в его бедной голове стрельнула мысль: возьму да устрою, как Тримальхион в древнем Риме. Сейчас-то небось отрезвел и снова занялся делами. На днях Углев видел его: Игорь ехал, сам за рулем, в новом темно-синем, как слива, джипе.
