Конечно, надо писать. Хотя взгляд на книжные полки не может не отрезвить, там уже кое-что накопилось за времена письменности, Державин любил рассказывать, как Павел, дав ему должность при дворе, подвел к дворцовой библиотеке и якобы сказал: «Гавриил Романович, ведь столько уже написано, а все пишут и пишут». Но время движется, и кто-то его должен выражать, кто-то должен перед грядущими временами давать отчет и за наше. И этот кто-то непонятно кем избирается. И этот комплекс, а именно — избран ли я, не перестают меня мучить.
Я знаю, что написанное мною далеко от того, что прочувствовано, вот в чем штука.
Ну-ка глянем, о чем это я хотел написать? «Кролики». Одно слово. А-а, это о кроликах бабы Тони. Я убегал к ней на два-три дня в неделю. Это была трехметровая комната за фанерной перегородкой, где жила сама баба Тоня. Она немало дивилась тому, что я больше хожу или лежу, чем сижу за столом. «Люди-те, — бормотала она сама с собой, — в поле с утра…» Еще более она дивилась, когда я, объявив, что пойду похожу немного, и в самом деле ходил просто так, она, полагаю, думала, нормален ли я. Устыдясь праздности (был конец апреля), я сходил в лес и нарвал травы для ее
— кроликов, которых она держала великое множество, которые грустно жевали сухие корки и пыльное сено и плодились совершенно безответственно. Я хотел их немного порадовать, пошел и нарвал. Было мокро, травы было немного. Разбро-сал по клеткам. Думал, что совершил хороший поступок. Но! После обеда услышал, как баба Тоня рассуждает: «. Кролики то траву-то поели, соблазнили их травой, сено-то и не трогают». — «Не едят сено?» — спросил я. «Кто ж будет после травы сено есть?» И пришлось мне вновь пойти за травой. И стала эта трава моей тяжкой повинностью. Самое грустное, что работа моя вроде бы пошла, я даже спросил: не мешает ли бабе Тоне стук машинки? На что она отвечала: «Ты ведь не молотком». Но забыт, забыт этот стук, ибо баба Тоня, полюбив меня за мои прогулки в лес, уже не бесполезные, еще нашла во мне и собеседника. Все ее рассказы были душераздирающими и кончались обычно словами: «В гробу она лежала, как цветок». А потом приехали к ней для работы в огороде родственники, которых полюбил бы Лев Толстой, так как они тоже не понимали, как это можно ничего не делать, когда другие работают.
За мгновение пронеслось все это в памяти, когда я прочел одно слово «кролики», написанное на клочке газеты, а таких клочков было изрядно.
Воспоминание для самого себя выражается не словом, но впечатлением, озвученными картинами, которые — вот качество памяти — приходят враз, правда, одни слабее, другие четче. Но и слабые при усилии промываются до возможности их описания. Вначале от слова вспомнились кролики, их хозяйка, потом мужик у магазина… Потом эта маленькая река, забросанная железом, шинами, бетонными плитами, в которой все-таки мальчишки кого-то или чего-то выуживали. В ней примерно на расстоянии ста метров были набросаны пластинки, названия которых читались сквозь воду, так как было мелко: Утесов, Шульженко, Бунчиков, Кристаллинская.
* * *
Идя сквозь сосны и временами забываясь, что я на берегу Балтийского моря, я соотносил шум сосен с моими родными вятскими соснами, тут же приходили на память армейские стихи: «Когда я о море с грустью писал, то думал невольно о вятских лесах: они, как море, простором полны, для птиц их вершины как гребень волны. Там тоже, как в море, дышать легко, но то и другое сейчас далеко. И неотрывно в сердце всегда — туда непрерывно идут поезда… Старый-престарый этот сюжет: там хорошо лишь, где моим нет… Но если он стар, этот старый сюжет, то, может быть, плохо, ПК меня нет».
Вот и соединялись сосны и море. И тут мгновенно, веерно, представилась армия, которая, как и все бывшее в жизни, никуда не девалась, стояла за плечами. И если каждое мгновенное воспоминание может вместить в себя годы жизни, тысячи людей и событий, то что тогда есть сумма спрессованных мгновений? Видимо, нам не под силу таскать их за собой, в себе, и они из милосердия помалкивают, но вызывает их не волевое усилие, а, скорее, сама жизнь.
Слово на клочке бумажки напомнило многое, следовательно, была необходимость когда-то его записать и была неслучайность в его прочтении спустя время. Хотя вроде я время неподходящее. Стихи армейские вспомнились от тоски по родине, от шума сосен, от близости моря… И вот — к вопросу о памяти — опять-таки еще один мужик вспомнился, уже из детства, он говорил, что праздник День печати сделан в честь печатей — круглых, треугольных, квадратных и т. д. «Печать, — говорил он, — самое сильное оружие, которое есть на бумаге».
* * *
Поворот тропинки вывел на высокий обрыв, который театральным пандусом зависал над прибоем. Волны все торопились к берегу, убегая от чего-то, паруса вдалеке вновь перестраивались, но счастья не было изумленной душе, так, кажется, подумалось, когда ко взгляду и впечатлению, как их продолжение и следствие, пристроились слова.
Тут грянуло санаторное радио, обнаружился динамик-колокольчик на столбе меж сосен, после хрипений и щелканья прорезались энергичные заявления: «И неоднократно видевший смерть в глаза наш прославленный воздушный ас часто признавался, что главное для него — общественная работа».
Потом ударил марш, и под его команду я вышел на асфальтированную дорогу, а по ней к зданию, вершину которого оседлала фигура раскрашенного петуха. Я так понял, что это кафе, и понял правильно. Больше того, это было специализированное детское кафе. У дверей начался маскарад — старичок гном в колпачке с кисточкой поклонился и повел за собой. В зале, где никого не было, он усадил меня перед высокой сценой, дал в руки меню и исчез.
Вышла Золушка, так я ее назвал, тоже в колпаке, красном полосатом передничке, присела и поклонилась. Я спросил котлеты «Ку-ка-реку», их не было, были котлеты «Мальчик с пальчик», к ним добавил бульон «Гребешок» и напиток «Птичье молоко».
Завершая перед завтраком утренние дела, я решил написать список неотложных дел, которые следовало начать и кончить по приезде домой. Нужно было уезжать, и мысли начинали работать в сторону будущего. Но только я взялся за бумагу, как вспомнил рассказ старшего брата о списке дел. У него их однажды столько скопилось, что он написал их по порядку и выполнил, вычеркивая одно за другим. Переделал их все, а список случайно не выкинул и нашел его у себя через год. И что же? «Ты знаешь, — говорил он, — почти ни одно из дел не нужно было делать, а два так прямо навредили мне». Урок этот, значит, запомнился, я облегченно засмеялся сам с собой, решив завтракать просто так.
Вдруг музыка раздалась, на высокой сцене раздернулись ширмочки, это оказался кукольный театр. Заводные куклы под музыку разыграли сказку о лисе, зайце и петухе. Все остались живы и здоровы и весело спели песенку. Ширмочки задернулись.
— Всем понравилось? — спросила, появляясь, Золушка в красном колпаке.
— Да, конечно, я чуть не впал в детство.
— Тогда напишите, пожалуйста, — она протянула Книгу отзывов.
При выходе ко мне подскочил гном, держа наперевес огромную щетку. Немного поговорили. Гном жаловался, как далеко ездить, что, видимо, все же перейдет на работу поближе к дому. Еще он сказал, что сейчас наступил перерыв в движении электричек и что до Риги идут автобусы.
Но на улице, прямо как в кино, подкатило к обочине такси, я уселся и опустил щиток на ветровом стекле, чтобы солнце не резало глаза. Летящее движение, когда машина как тупой конец стрелы натягивала невидимую тетиву разведенного в стороны и тормозящего на горизонте пространства, готового выстрелить нас в обратную сторону, — это движение обостряло зрение и наматывало на память дорогу. Дорога казалась черным зеркалом с разбитыми на нем серебряными зеркалами, это была высыхающая вода дождя или тумана.
Водитель спросил, что мне включить — музыку или телевизор. Так как был выбор, то пришлось выбрать музыку, и она грянула. Именно та, за слушание которой я ругал детей, но которую без детей все-таки слушал, то ли пытаясь понять, что в ней находят дети, то ли находя в ней отдохновение.
Еще я вспомнил, что надо посмотреть в аптеке лекарство, которого нет в Москве, и стал искать название в записной книжке. Сплошные цифры заполняли ее страницы, против каждой фамилии были их десятки — семизначные телефоны, шестизначные индексы, коды, номера домов, корпусов, квартир, этажей, подъездов, номера автобусов, троллейбусов и так далее.
Вот и все, думал я, прощай, Прибалтика, я полюбил тебя, как можно полюбить любое место, ведь оно дорого кому-то я этот кто-то тоже любим кем-то. И первый признак хорошего это то, что в этом месте мне хорошо думалось о любимых людях, о делах, о своей родине. Бог с ним, с критиком. Он через отрицание выстраданных другими идей идет к самоутверждению: он считает себя смелым оттого, что требует смелости от других, ну и пусть его.
