Почетное сопровождение осуществляли самые разные змеи: слепуны, аспиды, бородавчатые, ошейниковые, игольчатые, ближе к ней двигались желтобрюхие полозы, а поодаль, непрерывно и торжественно оглашая воздух шуршащими звуками, виднелись гремучие змеи.
Змея втянула себя в коридор перед престолом, отметив, что мышцы ее упруги, как у молодой, что еще она вполне в состоянии свернуться в пружину и выстрелить себя как свистящий, неотразимый снаряд. Склонив голову и высунув длинный язык, она ждала.
— Рад видеть тебя, — сказал Змий. — Рад показать тебе новых посланников дружественных гадов. В тот раз не было еще потомков древних ящеров, они так гордились древностью, непробиваемостью панциря, мимикрией, что хотели умирать в одиночку. Пришлось — что делать! — показать силу. И вот — они наши союзники. Позвать?
— Великий, могу я говорить с тобой?
— Для тебя нет невозможного.
— Великий, ’могу я просить, чтобы разговор был у жертвенной чаши?
— О да!
* * *
Когда она увидела чашу, ее решение умереть стало окончательным — чаша должна была вот-вот наполниться. Дело ее огромной жизни завершается. В ней поднялось внутреннее содрогание, так знакомое по встречам с врагами, такой прилив силы, что показалось даже — ее холодная кровь немного согрелась. Нет, нет, она отдаст свой яд потом, перед уходом. Она примерилась, она окружила чашу своим крепким, красивым телом. Охрана чаши почтительно расступалась. Да, как раз хватает. Хватает ее длины на окружность чаши. Она давно ничего не ест, ее тело придет сюда высохшим, в последний раз в обновленной шкуре, скоро она выползет из этой, она уже чувствует зудение новой кожи, рожденной на смену.
Напряженное, никому не слышное состояние воцарилось в жертвеннике — явился Змий.
— Повелитель, — сказала Змея, — я знаю цену твоего времени и буду говорить кратко.
— Нет, — возразил Змий. — Трижды нет. Ты не из тех, кому я могу запретить, мы с тобой помним стоны Вавилона, мы с тобой готовили разврат жителей Содома и Гоморры, мы грелись с тобой на грудах золота еще тогда, когда золото было простым камнем, и после этого ты будешь торопиться? Куда? Ты видишь?
— Да, Великий, я вижу эту чашу. Я помню, Великий, первые две капли, которые мы отдали с тобой на ее дно. Но время настало, я сделала все, чтобы ты более не нуждался во мне, я создала несколько родов, которые будут всегда рождать себе подобных, при этом улучшая их, закаляя во злобе, делая мысль о мировом господстве не мечтой, даже не целью, а само собою разумеющимся делом. Осталось последнее: чтобы люди поняли нашу власть над ними, и тогда мы разрешим нм жить. Только тогда, когда они поползут к нам за ядом, чтобы исцелиться, за золотом, чтобы купить хлеб…
— Хлеб! — презрительно сказал Змий. — Этот их дешевый хлеб. Даже нам пришлось изобразить, что мы бережем их хлеб, когда начались гонения на змей, мы притворились, что ловим мышей и сусликов, что пьем поганую мутную кровь мерзких грызунов. Но фокус удался — люди решили, что мы полезны, как полезен и наш яд. О, помнишь день символа — символа исцеления от всех болезней: змея и чаша? Как они поддаются внушению, как легко оказалось ими управлять, но как долго мы к этому шли, надо только вбить в их костяные черепа, которые после смерти так прекрасно служат жилищами для змеиных семей, надо только вбить в эти черепа при их торопливой жизни, что зло можно обратить во благо, что добро побеждает зло. Тут же из них являются мыслители, трактующие понятия зла и добра, говорящие о победе последнего, но отдающие должное и первому. Но уже доходит, уже дошло до них, что злые живут лучше, что все блага принадлежат им, что лишение совести ведет к победе над собой, что… я перебил, прости, но с кем еще я могу говорить. Как ни умны змеи даже ближайшего окружения, это всего лишь исполнители. Говори.
— Ты знаешь мои мысли, но не до конца, Великий. Я решилась просить смерти не от скромности, как ты понимаешь, напротив. Сделав все для нашей победы, я хочу навсегда остаться се знаком, культом, я и после смерти хочу поклонения, до твоего прихода я опоясала наш жертвенник, его окружность равна длине моего тела, мой яд будет завершающим, так же, как он был первым.
— Ты заслужила это, Змея. Но все-таки я не понимаю, почему того же нельзя совершить и после нашей победы?
— Я скажу. Сейчас я бы умерла, уверенная в ней, но из всех чувств, замененных злобой, мы оставили в змеях обостренное чутье опасности. Недавно я вспомнила те несколько раз, когда приходил Он. Он приходил тогда, когда уже все было готово для захвата власти. Ты помнишь этот ужас?
— Да. Но Он больше не придет. Не сможет. Они сами виноваты, вынудив нас на борьбу, это и Он, должно быть, понял. Что бы делали они без понятия зла, которое несем мы, олицетворяем в злых поступках, что? Наше оружие — их страх перед нами и наша способность к провокациям. Первородный грех был не сам по себе, я спровоцировал его. Мы населили мир соблазнами: деньгами, любовью, успехом, властью, избавлением от усталости, — нет человека, который бы устоял. Когда зло было явным, явились аскеты, которые могли устоять против соблазнов. Но мы изощрились, стали не так явными. С кем бороться? Они назвали злом свои пороки, ну и пусть борются, пусть тратят свою жизнь, нам-то что! Нет, Он не вернется. Они думали, что прогресс им поможет, а тем самым копают себе могилу. Они давят машинами друг друга, задыхаются от выхлопных газов, на которые мы не реагируем, змеи могут выжить даже в камере смертников. Ради шутки можем и мы повеселиться, некоторые змеи легко могут жить в сиденьях автомобилей, прекрасно путешествовать до тех пор, пока не надоест хозяин машины, чем плохо?
— Великий, я все-таки продолжу. Змеи могут перестать быть злыми только мертвыми. Я и сама могла греться последнее столетие на бетонных сооружениях, асфальте, металлических трубах, я сама внушала змеям нечувствительность к запахам и вещам прогресса. Они осушали болота под знаком изгнания нас, тем самым они множили нас, делали наш яд более страшным, от страданий укреплялись зубы, делались мельче, но острее и смертоноснее, твои слова о том, что мы не должны оставлять следов, осуществлены — мы их не оставляем: ни на песке, ни на траве, ни в лесу, ни на воде.
— Сейчас даже и это неважно. Мы в новой фазе, мы добились того, что змеиность, применительно хоть к физической, хоть к мыслительной деятельности, стала во мне-нии людском положительной. Если еще где и употребляется сочетанно «змеиное шипение», то это пройдет, более в ходу одобрительные слова: «змеиная изворотливость», «змеиная гибкость движений». А что есть движение? Движение мыслительное, физическое и есть собственно жизнь. Танцовщицы Старого и Нового Света своими змеиными движениями могли усыпить или возбудить любого властителя. Движение физическое влияет на движение мыслительное, влияет в конечном счете на поступки. Люди же судят друг друга по поступкам. Больше того: мы внушили, что страстность есть положительный признак, хотя страсть ненормальна. Вот кого мы не трогаем — впавших в губительную страсть, а значит, преступивших закосневшие их нравственные законы. Нет, нет, Он не явится, слишком поздно. В те века, разогнав нас, Он давал людям свободу выбора, и что? Они начинали кричать о порядочности, а пока они кричали, ими начинали командовать непорядочные. Они начинали выть о смысле жизни, задавать один и тот же бессмысленный вопрос: за чем, для чего живет человек? А мы знаем. Мы живем для власти над ними. Тогда и они узнают, зачем живут. Иногда я думаю, что нам надо говорить своим новым поколениям о жалости к заблудшим. Это тоже действует. Да, нам жалко способных ходить, даже умеющих думать и говорить, но беспомощных.
— Великий, у них есть еще способность помнить.
— О, очень у немногих. И пусть помнят. Пусть помнят свои слабые предания, легенды, хилые россказни про былое могущество, которое вдохновляет их на веру в будущее, пусть! Эго же единицы. И тех, кто помнит, мы тоже помним. Что нам стоит подежурить около них? А если лень дежурить, нанять убийцу. Мало ли способов, уж тебе ли их говорить! Чаша перед нами — разве мы жалеем черпать из нее на нужное дело? Нет, Змея, трижды нет твоему решению покинуть нас. И меня прежде всего. Можешь не отдавать свой яд, а израсходовать по усмотрению. Но живи!
— Я не посмею ослушаться, Великий, но я должна сказать, что однажды, в полнолуние, я вздрогнула во сне, я почувствовала тревогу.
— Должно быть, сильный ветер или разряд молнии. Не бойся.
— Я не боюсь, но…
— Ветер и солнце — наши враги, а бесконечное расщепление веществ — наше спасение. Радиация не действует на нас, но люди от нее гибнут. Если бы они использовали для энергии ветер и солнце, тогда бы я испугался первый. Успокойся. Живи. Люди специально для нас перегораживают реки, они решили затопить свои пространства, убить все живое, оставив нам мокрые болота, полные студня из лягушек. Они поняли, что мы всесильны, что мы разбросаны всюду, но мы едины. Мы всегда опередим инстинктом и скоростью действия, о, мы еще увидим холодные, шевелящиеся змеиные сплетения на развалинах столиц. Ты хочешь уйти, когда их безумие, их жадность дошли до предела, они перестали ценить чужие жизни, у них нет понятия чужой боли, мы отдали им эти свои качества, нет, нет, живи, Змея!
