Нил Шустерман - Бездна Челленджера

95. Мельница моего сознания

Как объяснить состояние, когда ты одновременно здесь и не здесь?

Что-то вроде того, как иногда воскрешаешь в памяти что-нибудь значительное. Может быть, тот раз, когда ты забил решающий гол. Или то, как ты ехал на велосипеде и тебя сбила машина. Хорошее воспоминание или плохое, оно иногда всплывает у тебя в голове, и иногда ты так погружаешься в него, что потом не можешь вернуться назад. Приходится напоминать себе, что это осталось в прошлом.

А теперь представьте себе, каково жить так все время, никогда не зная, очутишься ты сейчас в прошлом, настоящем, будущем или где-то между. Отличить явь от вымысла может только твое сознание… а что делать, если оно превратилось в патологического вруна?

В голове звучат голоса, а когда все совсем плохо, появляются галлюцинации, но быть не здесь — гораздо хуже, чем просто что-то видеть или слышать. Это значит — верить. Видеть один мир и верить, что он совсем другой.

Дон Кихот — сумасшедший из знаменитого романа — боролся с мельницами. Все думают, что на их месте ему мерещились великаны, но те, кто побывал в его шкуре, знают правду. Он видел мельницы, как и все нормальные люди, но верил, что это великаны. Самое страшное — никогда не знать, во что вдруг можешь поверить.

В один прекрасный день с родителями приходит моя подруга Шелби. Она медленно идет ко мне сквозь желе. Удивительно, как она вообще способна двигаться сквозь него.

— Я уже тебя навещала, помнишь? Ты знаешь, кто я такая?

Я хочу разозлиться на нее за такие вопросы, но не чувствую злости. И вообще ничего.

— Нет и да, — отвечаю я. — Нет, я не помню, но да, я знаю, кто ты такая.

— В прошлый раз ты был немного не в себе.

— А сейчас?

— Все относительно.

Я сижу и молчу. Ей явно неловко. Мне нет. Сейчас у меня бесконечное терпение. Я могу вечно ждать.

— Прости, — произносит подруга.

— Ладно.

— Прости, что я думала, что ты… ну, сам понимаешь.

— Думала, что я?..

— Что ты… под чем-то.

— А, это. — Я собираю по кусочкам наш последний разговор в школе. Кажется, с тех пор прошло несколько жизней. — Я ведь и был под чем-то. И наркотиками меня снабжал сам бог. — Шелби не понимает шутки. — Я торчал от собственной биохимии. Все вещества были уже внутри.

Подруга кивает, делая вид, что поняла, и меняет тему. Мне все равно.

— Так вот, мы с Максом продолжаем работать над игрой.

— Это хорошо.

— Когда тебя выпишут, мы покажем тебе, что у нас есть.

— Хорошо.

Со слезами на глазах подруга просит:

— Держись, Кейден!

— Хорошо, Шелби. Буду держаться.

Кажется, родители затевают с нами партию в «Яблоки к яблокам». Вряд ли это хорошая идея.

Девичий силуэт выделяется на фоне огромного, во всю стену, окна комнаты, носящей название «Панорамный холл». Ее устроили специально, чтобы дать пациентам ощущение свободы и открытого воздуха посреди законопаченной стерильности. Задумка не сработала.

Девочка почти отсюда не уходит. Она стоит, как памятник, и смотрит в окно. Темная фигура на фоне ярких красок внешнего мира, с вечно устремленным вперед взглядом.

Я почти боюсь к ней подойти. В первые разы, застав ее тут, я держался на расстоянии, но сейчас ощущение, что я кусок ананаса в желе, немного ослабло. Я здесь, а не где-нибудь «там» — и решаю этим воспользоваться. Невероятным усилием воли я трогаюсь с места и направляюсь к девочке. Вскоре я подхожу настолько близко, что она может видеть меня краем глаза.

Девочка не шевелится, никак не подает виду, что заметила меня. Я не могу определить ее национальности. У нее шелковистые каштановые волосы и кожа цвета мореного дуба. Ни разу не видел, чтобы кто-то так долго стоял не двигаясь. Интересно, это лекарства так действуют или она сама по себе такая? По-моему, это очаровательно.

— Что там? — осмеливаюсь я спросить.

— Все, что не здесь, — холодно отвечает девочка с легким акцентом. Судя по выговору, она или из Индии, или из Пакистана.

Из окна открывается вид на покатые холмы, застроенные в ряд сельскими домиками, которые по ночам светятся, как рождественская гирлянда. За холмами видно море.

— Я видела, как ястреб спикировал вниз и унес крольчонка, — рассказывает девочка.

— Да уж, — замечаю я, — такое не каждый день увидишь.

— Я ощутила, как бедняжка умер, — продолжает она и прикасается к тому месту, где должна быть ее печень. — Почувствовала здесь… — Девочка дотрагивается до своей шеи. — И здесь.

Мгновение мы молчим, а потом она произносит:

— Доктор Пуаро говорит, что я вижу то, чего нет. Что, когда поправлюсь, я сама это пойму. Ты ему веришь? Я — нет. — (Я не отвечаю, потому что не знаю, можно ли верить словам попугая.) — Ястреб был моей надеждой, крольчонок — душой.

— Очень поэтично.

Девочка наконец-то поворачивается ко мне. Ее черные глаза горят яростью.

— Это не поэзия, это правда! Ты ведь работаешь на Пуаро, да? Он послал тебя сюда. Ты один из его глаз.

— Пуаро пусть летит ко всем чертям, — отвечаю я. — Я здесь, потому что… — Я не могу собраться с силами и договорить, так что девочка завершает за меня:

— Потому что должен. Как и я.

— Да. Именно. — Наконец-то мы друг друга поняли. Это нельзя назвать нормальным разговором, но, по крайней мере, мне уже не так неловко.

— Другие обсуждают меня, да? — спрашивает девочка, снова устремляя взгляд вдаль. — Знаю, что обсуждают. Они говорят ужасные вещи у меня за спиной. Все и каждый.

Я развожу руками. Большинство здешних обитателей не замечает вообще ничего, если это что-то не нарушает их понятий о личном пространстве. Конечно, есть тут и такие, чье личное пространство не поместится между Землей и Луной.

— Ни разу ничего такого не слышал, — отвечаю я.

— А если услышишь, скажешь мне? Могу я тебе доверять?

— Я сам себе не могу доверять, — предупреждаешь ты.

Девочка улыбается:

— Раз ты честно признаешься, что сам себе не веришь, значит, ты точно достоин доверия. — Она снова оборачивается ко мне и всматривается в мое лицо: ее глаза движутся вверх-вниз, из стороны в сторону, как будто меряя расстояние между моими ушами. — Я Калли, — произносит она.

— Кейден.

Мы стоим и вместе смотрим в окно, ожидая, пока ястреб утащит еще одного крольчонка.

Раньше я боялся умереть. Теперь боюсь не жить. Разница есть. Все мы непрерывно строим планы на будущее, но иногда это будущее так и не настает. Я сейчас о будущем одного человека. Конкретно — о своем.

Иногда я представляю себе, как через десять лет мои знакомые вспомнят прошлое и скажут что-то вроде: «У него был такой потенциал!» или: «И все коту под хвост!»

Я думаю о том, что мог бы сделать и кем хотел бы стать. Культовым художником. Успешным предпринимателем. Прославленным разработчиком игр. «Ах, у него был такой потенциал!» — стенают призраки будущего, качая головами.

Страх не пожить — это глубокий, всепоглощающий ужас перед необходимостью наблюдать, как твой потенциал неизбежно растворяется в разочаровании, когда то, что должно быть, погибает, раздавленное тем, что есть. Иногда мне кажется, что лучше умереть, чем дожить до такого, потому что «могло бы случиться» ценится выше, чем «должно было случиться». Мертвым детям ставят памятники — психически больных детей прячут под ковриком.

В офисе Пуаро висит мотивирующий плакат. На нем изображен бегун-олимпиец, рвущий грудью финишную ленточку. Подпись гласит: «Кем бы ты ни был: первым или последним — ты все равно пересечешь финишную черту». Я вспоминаю сборную по легкой атлетике, в которую так по-настоящему и не вошел. Плакат лжет. Ты никак не можешь добежать до финиша, если вылетел из команды еще до первого соревнования.

— Он тебе о чем-нибудь говорит? — спрашивает Пуаро, увидев, как я смотрю на плакат.

— Если я скажу, что да, вы мне пропишете что-нибудь посильнее, — отзываюсь я.

Врач хмыкает и интересуется, как мне здесь нравится. Я заявляю, что все хреново, и он извиняется за это, хотя не делает ничего, чтобы снизить общую хреновость.

Доктор заставляет меня заполнить более чем бессмысленную анкету.

— Это для страховой компании, — объясняет он. — Там обожают бумажную волокиту. — Судя по толщине лежащей перед Пуаро папки с моей историей болезни, он тоже поклоняется горам бумаги.

— Твои родители сказали, что ты художник.

— Вроде того.

— Я попросил их привезти тебе чего-нибудь для рисования. Конечно, мы не можем разрешить ничего опасного — персонал сам решит, чем тебе можно пользоваться. Но я уверен, что ты сможешь творчески самовыражаться.