— Я просто в восторге.
Доктор впитывает мое настроение, как будто принюхивается, и что-то записывает. Похоже, мой коктейль опять смешают заново. Сейчас, если не считать случайных уколов «Халдола», я пью по четыре таблетки два раза в день. Одну — чтобы отключить мысли, другую — чтобы предотвратить поступки. Третья устраняет побочные эффекты первых двух, а четвертая нужна, просто чтобы третьей было не так одиноко. Вместе они отправляют мой мозг вращаться вокруг Сатурна, где он никому не мешает. Особенно мне самому.
Почему-то мне кажется, что бегун, застрявший в глубоком космосе, вряд ли скоро достигнет финиша.
— Я пыталась сосредоточиться на своих ногах, — рассказывает Каллиопа, привычно держа меня над морем в своих холодных объятиях. Я уже весь в синяках от ее твердых рук, позеленевших еще сильнее, чем остальной корабль. То, что начиналось с крошечных следов окисления в уголках глаз и на локонах распущенных медных волос, поглотило ее целиком, и былой лоск превратился в покорность судьбе.
— У тебя нет ног, — напоминаю я.
— Теперь мне кажется, что есть. Икры и ступни, пальцы и ногти. Я сосредоточилась, и они появились. — Каллиопа шепчет: — Не говори никому, особенно капитану. Ему это не понравится.
— Он тебя боится, — возражаю я.
— Он боится всего, над чем не властен, и не погнушается отрубить мне ноги, если решит, что это помешает мне уйти от него. — Статуя ежится от одной мысли об этом, но не разжимает объятий. — Если у меня есть ступни, то они вмурованы в корабельный бак. Найди это место — оно прямо под главной палубой, там, где оба борта сходятся воедино. Найди и скажи, есть ли у меня ноги и как их освободить.
— Калли сидит у окна не потому, что ей так хочется. Она не может иначе.
Я узнаю это от синеволосой девочки с пазлами, готовой собственным телом защитить новенькие незапачканные детали будущего пейзажа. Она с удовольствием заговаривает со мной, но только чтобы сказать какую-нибудь гадость о других, как сейчас:
— Мы с ней соседки, и, поверь мне, она жутко странная. Ей кажется, что внешний мир исчезнет, если на него не смотреть.
Я молча наблюдаю, как синевласка пытается вставить деталь туда, куда она явно не подходит. Затем девочка дважды трогает свой нос, снова пытается засунуть деталь туда же и опять дважды трогает нос. Только повторив это трижды, она берется за следующую деталь.
— Она не думает, что мир исчезнет, — объясняю я. — Она этого боится. Разница есть. Она просто пытается избежать страха.
— Это все равно по-идиотски!
Мне хочется наброситься на нее. Сказать, что единственная идиотка тут она. Может, даже перевернуть ее столик, чтобы кусочки пазла разлетелись во все стороны. Но я сдерживаюсь — потому что речь сейчас не о глупости. Думаю, Калли — гений. И, может, синевласка тоже. Дело не в уме, а в том, что зеркало заднего вида упало на пол. Горит чертова лампочка «Проверьте двигатель», а единственный, кто сумел в нем разобраться, не может открыть капот.
Нет, я не бросаюсь на нее. Я только спрашиваю:
— Что случится, если ты забудешь дважды потрогать нос?
Девочка смотрит на меня так, будто ее ударили, но быстро понимает, что я не собираюсь ее дразнить. Что мне по-настоящему интересен ответ.
Она разглядывает пазл, не пытаясь дальше собирать его:
— Когда я его не трогаю, — тихо произносит она, — мне кажется, что я куда-то проваливаюсь. Сердце бьется так быстро, как будто сейчас выскочит из груди. Я не могу дышать, как будто из комнаты выкачали весь воздух. — Стыдясь собственной откровенности, она дважды касается своего носа и берет в руки очередную деталь.
— Я не считаю тебя странной, — шепчу я.
— Я и не говорю, что я странная.
Я собираюсь уйти, но девочка хватает меня за запястье и сжимает, пока я не раскрываю ладонь. Она кладет туда кусочек пазла — синюю частичку неба. Ни единого намека, куда именно на всем небе ее вставить. Найти ей место сложнее всего.
— Можешь взять ненадолго, — говорит девочка. — Только верни, когда я буду заканчивать. — Она добавляет: — Это мое имя. Скай, «небо». Глупое, да?
Хотя мне не нужна эта деталь, я принимаю подарок и благодарю. Дело ведь не в том, нужна ли она мне, а в том, что Скай решила мне ее отдать.
— Я сохраню ее.
Девочка кивает и возвращается к пазлу.
— Ты нравишься Калли, — замечает она. — Не будь гадом и не испорти все.
К Хэлу редко приходят посетители — только иногда мать. Это очень красивая женщина, слишком молодая на вид, чтобы быть матерью семнадцатилетки. Мне при каждой встрече кажется, что она только что из парикмахерской, но, думаю, она всегда так выглядит.
Мать Хэла не только выделяется на фоне остальных родителей, но и обособляется от них. Она окутывается защитной аурой, как невидимым бронежилетом. Это место не действует на нее. Дикая, больная логика сына ее не трогает.
Сейчас она жалуется на муху, которая, похоже, подсела на запах ее духов и никак не отвяжется.
— Мухи — тайная стража, пожирающая нас, словно мы падаль, — отвечает Хэл. — Наши мысли — это просто кожа.
Она невозмутимо потягивает свою диетическую колу и говорит о погоде. По ее словам, сейчас «холодно не по сезону». Я даже не помню, какое на дворе время года — видимо, не зима, потому что зимой как раз должно быть холодно.
Ногти у мамы Хэла слишком длинные, чтобы она могла работать руками, и всегда так тщательно накрашены, что почти отвлекают внимание от ее груди, над которой, как над скульптурами эпохи Возрождения, явно трудились корифеи.
Я однажды спросил Хэла, чем она зарабатывает на жизнь.
— Коллекционированием, — было все, что он мне ответил.
Мать не воспитывала Хэла. Он жил у дедушки с бабушкой, а после их смерти мотался по приемным родителям.
— Суд признал ее недостойной матерью, хотя достоинства-то ее всегда на виду, — сказал мне однажды Хэл. А еще он рассказал, что его одержимость началась с карты штата, где он соединил линиями все города, где жил. Узор захватил его.
Сидя с ним, мать разговаривает быстрыми, заученными очередями звуков. Она задает вопросы, как ведущая ток-шоу, и сообщает новости, как диктор. При этом она так яростно стучит ногтями по столу, что эти звуки разносятся на всю комнату отдыха и я вынужден оттуда уйти: мне мерещится, что ее ногти впиваются мне в мозг, потом я начинаю в это верить — и все, день испорчен.
Красавицам часто многое прощают — может быть, на этом она и строит свою жизнь, — вот только я ее никогда не прощу, а я ведь даже не знаю, сколько на ней грехов, кроме неумения быть матерью. Но больше всего меня в ней раздражает то, что из-за нее я начинаю выше ценить собственных родителей.
103. Чудо-мантры и лужи из латекса
У моего папы есть неприятная привычка каждый раз, когда что-то случается, повторять одно и то же: «И это пройдет». Меня раздражает, что он всегда оказывается прав. Но хуже всего, что, когда это действительно проходит, отец всегда напоминает мне: «Я же говорил!»
В последнее время он перестал это повторять: мама сказала, что это банальность. Наверно, так и есть, но теперь я начал говорить так сам себе. Как бы плохо мне ни было, я заставляю себя произносить эти слова, даже если не готов сам себе верить. «И это пройдет». Удивительно, какое значение могут иметь такие мелочи.
Мне вспоминается старая реклама «Найка»: «Просто сделай это». Мама любит рассказывать, как после рождения Маккензи она набрала столько лишнего веса, что ее пугала одна только мысль о том, чтобы заняться спортом. В итоге она только ела и толстела еще сильнее. В конце концов она начала говорить себе: «Просто сделай это», и эта фраза помогла ей начать регулярно тренироваться. Мама сбросила весь лишний вес, когда Маккензи не исполнилось еще и двух. С другой стороны, не стоит забывать ту секту ненормальных, совершившую массовое самоубийство в новеньких «найках» под вывернутым наизнанку девизом: «Просто сделай это».
Похоже, даже самый простой слоган можно заставить принять любую форму, как воздушные шарики, которые сворачивают в виде всевозможных зверей, и даже завязать его в скользящую петлю. В конце концов, мы — это форма наших воздушных шаров.
Корабельная статуя может смотреть только вперед, а не внутрь судна, так что Каллиопа в состоянии лишь предполагать, как пробраться к ее замурованным ногам — если они вообще существуют. Она думает, что я могу попасть туда с нижней палубы, и ошибается. Единственный путь туда лежит через зарешеченное отверстие в главной палубе. Решетка заперта стальным замком, резко выделяющимся на фоне меди с прозеленью, покрывшей весь корабль. Я вглядываюсь в решетку, но вижу внизу только темноту.
