Нил Шустерман - Бездна Челленджера

— Тебе не понравится, — предупреждает Карлайл.

— Все равно скажите.

Мгновение уборщик разглядывает серые хлопья мыльной пены в ведре, потом произносит:

— За персиковой косточкой в его пустой глазнице.

Каким бы логичным ни казался мир, никогда не знаешь, какая чертовщина поджидает на каждом шагу. Вот что я однажды видел в новостях.

Манхеттенская светская львица спускается на лифте из пентхауса в подземный гараж многоэтажки — это шестьдесят семь этажей, не считая нулевого, — чтобы залезть в свой «мерседес» и отправиться в галерею на Мэдисон-авеню, или как там манхеттенские светские львицы убивают время.

Вот только она не знает, что рядом с ее небоскребом несколько минут назад прорвало трубу. Так что лифт благополучно доезжает до подвала, двери начинают открываться, и внутрь врывается поток ледяной воды. Что ей прикажете делать? Никто даже инструкции для такой экстренной ситуации не написал, потому что не мог себе вообразить ничего подобного.

Через пять секунд вода доходит светской львице до талии, потом до шеи, и вот она уже тонет, так и не поняв, что за чертовщина происходит и как такой кошмар вообще возможен. Просто представьте себе — утонуть в лифте небоскреба. Это дурдом высотой в шестьдесят семь этажей, не считая нулевого.

Странное дело, но после таких историй я испытываю какие-то родственные чувства ко Всевышнему: у него тоже бывает не все в порядке с чердаком.

Я отправляюсь в воронье гнездо, чтобы обдумать, как бы добыть этот «ключ босса» и чем это чревато. Пока что задача кажется невыполнимой. Я сижу у стойки, потягиваю коктейль и изливаю свои сомнения бармену, потому что бармены обычно дают хорошие советы, а еще я знаю, что здешний персонал не уважает капитана и не признает его власти. Я уже знаю нескольких здешних барменов. У них расписание со сдвигом, потому что воронье гнездо открыто круглые сутки. Сегодня за стойкой стройная женщина с глазами, слишком маленькими для ее лица. Она пытается исправить этот недостаток с помощью туши и лазурных теней, поэтому иногда кажется, что на ее лице красуются два павлиньих пера.

— Лучше забудь, — советует женщина. — Буквально. Чем реже ты о чем-то вспоминаешь, тем меньше оно для тебя значит и тем меньше ты беспокоишься.

— Я не хочу успокаиваться! — отвечаю я. — По крайней мере, пока не достану ключ.

Женщина вздыхает:

— Жаль, но ничем не могу помочь.

Кажется, ее немного раздражает, что я не следую ее совету. Или она раздражена тем, сколько я здесь торчу. Похоже, здешний персонал не любит, когда я у них засиживаюсь. Как и повсюду в сфере услуг, здесь любят быстро обслуживать и выпроваживать восвояси. Я же предпочитаю не торопиться.

На соседнем табурете расположился артиллерист. Он ничего не заказывает, а просто болтает с женщиной за стойкой. Похоже, его присутствие ее устраивает. Его татуировки скалятся на меня с чем угодно от любопытства до презрения. Потом череп со склонностью к популярной музыке затягивает «Хэлло, Долли» — кажется, так зовут барменшу. Остальные черепа начинают ворчать.

— Как вы терпите, что ваши чернила все время подают голос? — не выдерживаю я.

Мгновение артиллерист разглядывает меня так, будто я с Марса, потом медленно произносит:

— Я… просто… не обращаю внимания.

Видимо, ему приходится сильно стараться. Когда мои внутренние голоса выходят из-под контроля, они гомонят не хуже нью-йоркской биржи. Артиллерист хотя бы научился заглушать свои голоса длинными рукавами.

— Вы когда-нибудь видели здесь капитана? — спрашиваю я, но артиллерист, похоже, перестал меня замечать, так что я адресую вопрос черепу с розой в зубах — он, наверно, должен быть подобрее: — Капитан сюда вообще приходит?

— Никогда, — произносит череп сквозь зубы. — И он бы хотел, чтобы сюда никто не ходил. Чтобы только он мог управлять сознанием матросов.

— Тогда почему он просто не свернет всю лавочку? Он же капитан, значит, может делать, что хочет, так?

— Ха! — подает голос череп с кубиками вместо глаз. — Как же мало ты знаешь!

— Кое-что здесь неподвластно даже капитану, — произносит череп с розой.

— Что, например?

Череп со склонностью к театральным эффектам нараспев декламирует:

Остальные черепа стонут, а я только улыбаюсь. Если капитан не всемогущ, быть может, мне все же удастся раздобыть ключ.

Мы с Хэлом сидим в комнате отдыха. Он поглощен своими картами, а я погружен в рисование и изо всех сил стараюсь находиться здесь, а не где-то еще.

— Я сочинил себе язык без правил, — рассказывает мне сосед. — Сплошные руны, сигналы, струны и цимбалы. Но он слишком беспорядочен, чтобы я мог его запомнить.

— Цимбалы нужны, чтобы останавливать тебя, когда ты занудствуешь? — невинно спрашиваю я.

Хэл наставляет на меня палец:

— Эй, не забывайся, а то я как-нибудь ночью отмечу тебя руной облысения и ты превратишься в собственного отца.

Насколько я помню из какого-то комикса про черную магию, руны — это средневековые магические символы тех времен, когда все были настолько безграмотны, что умение читать само по себе уже граничило с магией. Грамотных людей считали гениями. А тех, кто читал не разжимая губ, провозглашали либо пророками, либо посланниками дьявола, в зависимости от того, кто и зачем навешивал ярлыки.

Сегодня этим, как обычно, занимается Хэл:

— Знаки имеют власть! — объявляет он. — Ты видишь крест и что-то чувствуешь. Ты видишь свастику и ощущаешь что-то другое. Хотя в древней Индии свастика была пожеланием удачи, то есть, знаки тоже можно извратить. Поэтому я придумываю свои. Для меня они имеют смысл, а остальное неважно.

Сосед рисует спираль и протыкает ее синусоидой. Потом ставит два пересекающихся вопросительных знака. И правда, символы имеют власть. Он наделил их властью.

— И что они значат? — спрашиваю я.

— Говорю же, я забыл свой язык. — Хэл кидает взгляд ко мне в блокнот и видит, что я скопировал обе руны и дорисовал их до двух дерущихся фигур. Я извратил его знаки. Что он со мной сделает?

— Твоя фамилия Босх, — произносит он. — Ты не родственник?..

Думаю, он спрашивает, не в родстве ли я с Иеронимом Босхом, нарисовавшим кучу всякой жути, которая до чертиков пугала меня в детстве и до сих пор крутится в голове в трудные времена.

— Может быть. Не знаю.

Неясность устраивает Хэла, и он продолжает:

— Не зови меня в «Сад земных наслаждений», и я не буду рисовать руны у тебя на лбу.

Мы ударяем по рукам.

Посреди ночи я просыпаюсь в знакомом онемении: сознание еще не ожило, и вдобавок накачано лекарствами. Голова похожа на аэродром в нелетную погоду. Мысли застряли на земле. Но меня не покидает ощущение, что на меня кто-то смотрит. Я заставляю себя разогнать лекарственный туман и перевернуться на другой бок: у кровати кто-то стоит. В слабом луче света из коридора я могу разглядеть зеленую пижаму с узором из мультяшных морских коньков. Раздается какое-то клацанье, и я не сразу понимаю, что это стучат чьи-то зубы.

— Мне холодно, — говорит Калли. — А ты всегда такой теплый!

Она стоит и стучит зубами. Хэл раскатисто храпит у противоположной стены. Девочка ждет приглашения. Я откидываю одеяло. Это сойдет за пригласительный жест, так что Калли забирается ко мне.

У нее холодные не только руки и ноги, но и все тело. Я накрываю нас одеялом, и девочка ложится ко мне спиной, чтобы мне было удобнее обнимать ее и делиться своим теплом. Мы лежим рядом, как пара ложек. Ее позвонки касаются моей грудной клетки. Ее сердце бьется гораздо быстрее моего. Наши тела образуют руну, не менее могущественную, чем язык Хэла, и мне приходит в голову, что самые значительные символы должны напоминать об объятиях.

— Только ничего не подумай, — говорит Калли.

— Не подумаю, — сонно повторяю я. Даже если бы и хотел, все равно не подумал бы. В меня накачали столько разной химии, что сил ни на какие поползновения уже не осталось. Это даже хорошо — по крайней мере, сейчас, — потому что я ни на что не надеюсь и нисколько не смущаюсь. Я просто ее согреваю.

Но я беспокоюсь. Несколько пастельных халатов патрулируют комнаты по ночам. А еще повсюду камеры. Больница старается контролировать все сферы нашей жизни, но всегда находится место для человеческого фактора. То, что Калли пришла, — лишнее тому доказательство.

— А если нас увидят? — спрашиваю я.