Сейчас он следил за тем, что будет делать Ваня.
А Ваня без колебаний направился к самому степенному из них, который как раз в эту минуту собрался разрезать огромную лепешку, которая лежала перед ним на красном платке, служившим, похоже, не только кушаком, но при необходимости и скатертью. Это был весьма еще крепкий старик, возраст которого отчетливо проступал сквозь сетку морщин, избороздивших его лицо и шею. По мере того как Ваня приближался к старому узбеку, он становился словно ниже ростом, стал чуть приволакивать ногу, и теперь Хаймек вряд ли узнал бы озорника и шалопая Ваню в этом полусогнутом и ковыляющем попрошайке, протянувшем к узбеку трясущуюся, сложенную горсточкой ладонь. И голосом, который совсем не похож был на Ванин, этот несчастный оборванец, склонив голову к левому плечу, слезливо заскулил:
— Бабай… дедушка… дай что-нибудь… кушать хочу…
При этом правая рука Вани недвусмысленно тыкалась в губы, так что ошибиться в его просьбе было невозможно.
Хаймек смотрел на Ванино лицедейство и не верил своим глазам. Да он просто артист какой-то. Настоящий артист. У него даже и лицо изменилось, у Вани: оно сморщилось, оно было полно печали, и даже его веселые веснушки, казалось, из рыжих стали черными.
Все еще протянутая рука Вани тряслась еще сильнее, спина согнулась дугой, и вся его фигура взывала к человеческой жалости, милосердию и состраданию.
— Дядя… дедушка… бабай, — донесся до Хаймека умоляющий, подобострастный голос.
Старый дехканин треугольным ножом ловко отрезал здоровенный ломоть лепешки и одним движением отправил его в рот. Потом поднял глаза и равнодушно посмотрел на этого оборванного русского попрошайку. После начала войны он видел их во множестве каждый день, и все они хотели одного — еды.
Он старательно и неторопливо — из-за отсутствия зубов — прожевывал свою лепешку. Ваня сделал еще один шаг, и теперь его протянутая, грязная и трясущаяся рука едва не касалась лица узбека.
— Дядя… бабай… дай кусочек…
Узбек дожевал лепешку до конца.
— Ну… чего хочешь, сынок? А?
Голос его звучал вполне добродушно. Он звучал бы еще добродушнее, если бы этот парнишка дал ему допить пиалу чая, который специальный служка приносил всем желающим в зерновой ряд в пузатых расписных чайниках из ближней чайханы, расположенной на берегу хауза, маленького искусственного водоема с водой сомнительной чистоты.
— А, сынок?
Теперь Ваня трясся уже всем телом. Рот у него кривился, на глазах проглядывали, не проливаясь, слезы, и говорил он высоким плачущим голосом:
— Дай лепешки, бабай, дедушка… Хоть кусочек. Не ел уже бир дня, — Ваня показал два (бир) пальца. — Ата-ек. Апа-ек. Отца убили. Под Москвой. Мамки нет. Умерла от тифа. Тиф — понимаешь? Маленький брат — один дома. Баранчук. И он показал на полметра от земли. Плохо, бабай. Очень плохо. Помоги…
Старый узбек сидел, закрыв глаза. Потом приоткрыл их чуть-чуть и, глядя на Ваню сквозь узкую щелку, вдруг спросил ровным голосом:
— А ты не врешь, сынок?
В эту минуту Хаймеку показалось, что этот старый и опытный дехканин разгадал все Ванины уловки. Все его вранье. Да, его отец и на самом деле умер, но не на фронте, а у себя дома (Хаймек никак не мог запомнить названия русских городов. Да и кто на этом свете мог бы, к примеру, запомнить такое слово, как Волоколамск?). И брата у Вани никакого не было. Враньем было и то, что его мать умерла — только вчера Ваня сказал ему, Хаймеку, что она жива — еще жива — и лежит в одном из тифозных бараков среди таких же, как она, никому не нужных беженцев. Правда, с тех пор прошел уже целый день.
Ваня стоял и смотрел на узбека. Было очень жарко. О чем думал Ваня? О чем думал узбек? Хаймек не думал ни о чем — смотрел на лепешку, которая лежала рядом с узбеком, и ни о чем не думал.
Ваня полез за пазуху и вынул оттуда большую серебряную медаль на засаленной ленточке. Потер о штанину и протянул узбеку.
— Вот, — сказал он, — это медаль отца.
Узбек осторожно принял медаль на жесткую ладонь и несколько мгновений держал так, словно оценивая на вес. Потом достал откуда-то круглые очки, надел их и начал по буквам разбирать выбитую на медали надпись.
— «За отвагу», — получилось у него.
И он снова посмотрел на Ваню, моргая. Губы его продолжали шевелиться. Потом протянул медаль обратно.
— Герой, — сказал он наконец. — Твой отец — герой. Бери. Лепешку. Всю. Я тебе изюм дам. Бери.
Ваню не нужно было просить дважды. Он схватил лепешку, зажал в руке горсть изюма и, набирая ходу, двинулся прочь, но старый узбек громко окликнул его:
— Медаль, — коротко сказал он, возвращая Ване его драгоценность.
— Спасибо, дедушка бабай, — непривычно вежливо поблагодарил старика Ваня и, еле сдерживая желание помчаться прочь, пошел туда, где уже с нетерпением ждал его Хаймек, потрясенный всем виденным. А узбек еще долго сидел в тени своего огромного мешка, и губы его время от времени повторяли:
— «За отвагу»… «За отвагу»…
Через несколько минут друзья уже нашли тихий уголок, где без помех можно было поделить Ванину добычу. Сначала они только жевали в полном молчании. Чуть позже, дожевывая последний кусок лепешки, Хаймек спросил приятеля:
— Ваня, а Ваня!
— М-м-м, — промычал Ваня. — М-м-м.
— А ты… не боишься?
Ваня подавился.
— Кх-кхт-кхх… Кого?
— Бога, — сказал Хаймек.
Ваня посмотрел на Хаймека, как на сумасшедшего.
— С чего… с чего бы мне его бояться?
Хаймек попробовал объяснить:
— Ну, понимаешь… Ты же все время врешь…
Вот уж когда Ваня удивился по-настоящему.
— Я вру? Да я … вообще не вру. Вообще. Понял!
— Ну… это… Ваня… ты говорил про отца… про медаль… а мне ты говорил, что он просто умер в больнице от болезни.
— Ну и что?
Теперь уже Хаймек растерялся.
— Как это — ну и что?
Теперь Ваня смотрел на ошеломленного Хаймека так, как умудренные опытом жизни взрослые смотрят на что-то лепечущего малыша.
— Хаймек, — сказал Ваня, — ну, почему ты такой?
— Какой?
— Ну… тупой, что ли. Ты будто с неба свалился. Полный дурак.
— А почему я дурак, Ваня?
— Не знаю, — честно признался Ваня. — Должно быть, таким родился.
— А все равно, — обреченно сказал Хаймек, — врать нехорошо.
Ваня лежал на спине и смотрел в небо. Было хорошо после съеденной лепешки. А еще было жарко и хотелось спать. И совсем не хотелось спорить. Ну как объяснить этому еврейскому пацану то, что он, Ваня, знает едва ли не с пеленок. Жалко дурачка Хаймека. Если он не поймет, как надо жить, — непременно загнется и пропадет. Или шпана забьет, или менты в колонию устроят.
Ему очень нравился Хаймек. Надо было его спасать.
— Слушай, — сказал Ваня серьезно. — Слушай, что я тебе скажу. Сейчас идет война. Так?
— Так, — сказал Хаймек.
— А раз идет война, то все мужчины должны быть героями. Так?
— Так, — сказал Хаймек. — Но…
— Заткнись и слушай. Однажды было дело… ну, неважно когда. Я в то время просто с голода подыхал. И попросил у какого-то типа кусочек арбуза. Просто кусочек. Ты думаешь, он дал? Он сказал мне: «Арбуза? А по шее не хочешь?» Тут я ему говорю чистую правду, что, мол, один на белом свете… что отец умер… А этот тип жрет арбуз и сквозь зубы цедит: «Умер? Что значит „умер“? На фронте убили?» Я в ту пору был такой же честный… дурак… вроде тебя. И говорю этому типу: «Не на фронте, а в больнице». Ты не поверишь, Хаймек. Эта сволочь… не пожалела даже… просто завопил, будто его собака укусила. И стал поносить моего отца, который умер, ты понимаешь? Сидит, рожа толстая, по губам арбузный сок течет, а сам вопит: «Все мужики на фронте кровь проливают, жизнь отдают за родину, а твой пахан в больнице загибается. Да он у тебя симулянт. Да он у тебя дезертир и трус». Ну, не сволочь? Мне бы плюнуть. Но я не мог, понимаешь. Мой батя ведь умер… Ну, я и запустил в этого гада кирпичом.
— Но ты в него… не попал? — потрясенно спросил Хаймек.
— Неважно, — уклончиво сказал Ваня. — У тебя отец тоже, ты говорил, умер в больнице?
— Да, — не вдаваясь в подробности, сказал Хаймек.
— Тогда мотай на ус, — посоветовал Ваня. — А не то пеняй на себя.
Из Ваниного рассказа Хаймек понял только суть. «Какой же он трудный, этот русский язык, — подумал он. — Но я его выучу. Обязательно. Клянусь».
17.
Вскоре Ваня ушел по своим делам. А Хаймек, оставшись один, лежал на траве и думал: почему же он дружит с Ваней? С Ваней, который крадет и врет. Почему?
Он думал так и думал этак. А потом придумал.
А почему бы ему с Ваней не дружить? Да. Ваня ворует, врет и обманывает. Ну и что? Так это же Ваня, а не он, Хаймек. И если Ваня делится с ним, Хаймеком, своей добычей, так на то он ему и друг. И он, Хаймек, окажись он на месте Вани, разве не поступил бы точно так же? Поступил бы… А коли так — почему же ему отказываться от того, что всегда предлагает ему друг? Тем более что каждый раз часть того, что получает от Вани мальчик, он несет домой, маме. Да, часто в ее взгляде он читает вопрос. Но он не обязан объяснять ей, откуда берется вся эта еда. Иначе мама может вообще отказаться от пищи, и тогда в воздухе зазвучит слышанное Хаймеком уже не раз: «Потерпи немного, сынок. Вот когда я умру, тебя обязательно заберут в детский дом и тебе не нужно будет больше бродяжничать по рынку».
