Если она думала, что старая привычка наблюдать людей отвлечет ее… Встретит он меня или не встретит, как он на меня посмотрит, что сперва скажет — этим решится все. Пусть только он придет. Пусть его взгляд пронзит меня, для этого достаточно просто вообразить его, как не раз бывало на этой неделе и не изнашивалось от частых повторов… И пусть он больше не может сказать ничего такого, что будет свидетельствовать против него.
Но я ведь могу пока делать, что захочу?
Молодой мужчина наконец проснулся, первое, что он видит, — это взгляд жены, та отводит глаза и дергает сына за руку — уступи место отцу. Любое движение стремится к какому-либо результату, первая молодость давно позади, уже стукнуло двадцать шесть, уже возникало опасение, что не хватает решительности, что из-за сверхтребовательности — или как назвать это свойство — можно упустить время для любви, для жизни, для всего, чего потом нельзя наверстать. Выходит, надо связать себя?
Юстус встретил ее взглядом, и взгляд у него был такой, какого она могла пожелать, — он увидел все: и как долго она простояла перед зеркалом, и что волосы у нее коротко подстрижены; она же чувствовала только то, что, когда она устремилась к нему, все тревоги от нее отлетели, а когда она подошла достаточно близко, не осталось даже и тени сомнения. Только так, и не иначе, на том все и осталось.
Конечно же, она искала и защиты, — может, об этом следовало сказать раньше — и кто посмел бы упрекнуть ее? Воздвигнуть преграды — против чрезмерных запросов, фантастических желаний, безудержных снов. Взять в руки конец нити, которая всегда, при любых обстоятельствах бежит дальше и за которую в случае надобности можно подержаться, старой нити, спряденной из проверенных приемов и простейших занятий. Приемы и занятия, которые нельзя, по усмотрению, продолжать либо прерывать, ибо они поддерживают ход самой жизни. Производить на свет детей, сносить любые тяготы, благодаря которым они могут жить. Приготовить тысячу обедов, снова и снова приводить в порядок белье, носить такую прическу, чтобы она нравилась мужу, улыбаться, когда он ждет улыбки, быть готовой к любви.
Она использует преимущества своего женского звания.
Вот тогда, надо полагать, она изменилась.
Если бы можно было выразить это в бесхитростных словах, нам пришлось бы назвать ее красивой, своеобразной, счастливой, такой она предстает на снимках, сохранившихся у нас после новогодних встреч. Красивая и своеобразная — благодаря счастью, только сейчас мне пришло в голову, что несчастье уравнивает людей, счастье же нет, счастье делает их неповторимыми. На снимках видно, как она умела смеяться и даже удивляться при виде елочных свечек. Но не видно, что она принимала себя всерьез. Она заново создавала себя, с самого начала создавала для Юстуса, но не подумайте, что это было ей в тягость, нет, это было величайшее земное счастье, которое когда-либо выпадало на ее долю. Не было занятия настолько прозаического, чтобы оно по меньшей мере не доставляло ей удовольствия, а порой и настоящей радости, это просто уму непостижимо. Деревенский полицейский, который взял Юстуса в оборот, когда тот крался к пруду с золотыми рыбками под мышкой. Вы разве не знаете? Итак, что он собирается делать? Выпустить рыбок? Ну и досталось же ему. Вы, верно, не видите, как он стоял там, словно мокрый пудель! А я вижу.
Она могла увидеть кого угодно и где угодно, лишь бы под рукой оказался подходящий реквизит, к примеру, банка с золотыми рыбками и деревенский полицейский. Она даже бороду наклеила, чтобы и мы могли его увидеть. Потом уже, когда мы чокались в честь Нового года, борода никак не хотела отклеиваться. Тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Теперь мы дорожим каждым годом, расточительность нам заказана, возможно, мы еще научимся дорожить каждым днем. И часом.
Вообще она уже была замужем, это получилось у них очень скоро, и даже ждала ребенка, Крошку-Анну. Но еще до того начались боли, лицевые, невралгические, порой невыносимые, их фамильный бич. Она была чуть ли не удивлена, так, словно ожидала, что теперь все жизненные невзгоды сами собой останутся позади, теперь, когда она выучилась брать от мира то, что причитается ей, и возвращать миру то, что причитается ему. Ибо именно так обстояло дело. Ничто, решительно ничто не предвещало нам: на тридцать пятом году все будет просто-напросто обрублено; напротив, все, решительно все шло к тому, чтобы продолжаться медленно и неуклонно и на свой лад остаться с нами даже после конца. Но поскольку конца не было, а был нелепый несчастный случай, стоит, пожалуй, предпринять попытку и провести дальше линии покинутой ею жизни с подобающей осторожностью и сохранением естественной перспективы. Чтобы ее можно было увидеть.
Как вижу ее я, и неважно, чем она занята в данную минуту. Может, она запекает корейку, и та выходит из духовки такая хрустящая и в насечках, что доставляет Кристе Т. искреннее удовольствие; может, занимается детьми, кормит их, наставляет либо заваривает для Юстуса чай каким-то мудреным способом, который ему нравится. Я была свидетелем того, как она выбирает портьерную ткань для своего дома, портьеры так и висят до сих пор, только ее самой уже нет. Впрочем, я отвлеклась и увлеклась, я забежала вперед, словно ее искусность в бытовых делах может что-то доказать или переиначить. Словно есть на свете такая инстанция, в которую можно подать кассационную жалобу и которую на худой конец можно тронуть такими доводами: она делала нужное дело, она была нужна.
Впрочем, покамест она еще живет в Берлине, пестрое такое полугодие. Красно-бурая тетрадочка попросту умолкает, ее последние страницы заполнены кулинарными рецептами и бюджетными выкладками, я невольно смеюсь, видя, как она крутит и перекручивает по нескольку раз одну и ту же сумму. Она захлопывает тетрадочку и говорит: мы отправимся в путь, как только Юстус свистнет с улицы, и они отправляются, порой — далеко — «на Запад». Это путешествие еще не стало достаточно привычным, чтобы не вызывать сердцебиения. «На Запад», где каждого человека, каждую вещь, каждую мысль создают по другим противоположным рецептам, и это истинная причина неприятного чувства, когда, полный тревожного ожидания, ты сворачиваешь за ближайший угол, а там все тот же улыбающийся постовой. Но ведь точно так же человек может воспринять как неожиданность себя самого. Не только страны, каждый из нас тоже существует в двух вариантах: как Осуществленность и Неосуществленность. Иногда удается силой вырваться из этой сумятицы. Она плюет на мемориальный камень — «отторгнутым землям на Востоке». У воспоминаний золотисто-зеленый цвет, пусть же он не засохнет и не сменится черным — цвет вины черен. Она плюет на камень.
Идем, говорит Юстус, и его пальцы сжимают ее плечо. Они поднимаются по выстланной ковром лестнице, и на каждой площадке Криста Т. крутит медные шишечки перил. Всего бы охотней она считала ступеньки, чтобы не видеть дощечки на дверях, которые проплывают мимо, но тем временем они уже достигли цели, дощечка повторяет фамилию Юстуса — это аристократическая квартира его кузины, они пришли в гости к его родственникам. Приятные люди, а впрочем, сама увидишь. Кстати, вы немного похожи друг на друга, но пусть это тебя не смущает, она моя любимая кузина и хорошо тебя примет.
Этого ему говорить не следовало.
Теперь она с первой минуты начинает отыскивать упомянутое сходство, и это мешает ей участвовать в разговоре, красивая кузина, вероятно, сочтет ее дурищей, а ведь, правда, таких длинных ресниц у нас не бывает. Может, это наклеенные. Милочка — вот как меня называют. Нет, так люди обращаются друг к другу только в романах, лучше бы на «ты», чтобы не были как чужие, впрочем, мне все равно. Обойдусь и без обращения.
Она пугается, услышав, что обе они ровесницы, почти ровесницы, и невольно выпаливает: вот уж не думаю, — и, прикусив язык, заливается краской. Кузина улыбается.
Юстус же стоит возле кузининого мужа и выслушивает объяснения последнего, чем тот занимается на бирже: только, пожалуйста, по-честному и как можно медленней — для новичка. Я ведь все равно ничего не пойму, потому что никогда не постигну устройство этого механизма. С таким же успехом ты мог бы говорить по-китайски.
Вот он какой, наш Юстус, говорит довольная кузина. Ему ничего не стоит сто раз спросить об одном и том же. Он притворяется дурачком. Но он хитер как бес, он просто хочет доказать Зигфриду его бесполезность, потому что Зигфрид занимается непроизводительным трудом. Господи, Зигфрида этим не проймешь, они просто удивляются друг на друга. Но я знаю Юстуса. И такой образ мыслей мне тоже несколько знаком, знаете… знаешь, я когда-то целый год изучала политэкономию в Восточном Берлине. Боже ты мой, ведь каждая система обнаруживает свою логику, коль скоро ты принял ее исходные положения, вы сог… ты согласна со мной? В нее вживаешься легко и незаметно, правда-правда, я знаю, что говорю. Вдруг ты и сам начинаешь толковать о смысле и об ответственности. Все эти высокопарные слова…
