Стелла села и нашла пудреницу. «Будет синяк, – подумала она, захлопнула ее и принялась твердить себе: – Дура ты, дура, дура».
Когда Стелла вернулась из собора, Эдгар не извинился. Близился вечер, и он снова работал с глиной. Света не включал, и в мастерской при полузакрытых ставнях стало темно. Днем было достаточно света, достаточно раздражающих обнажений, теперь настало время темноты, джина и, наконец, сна. Вечер темноты и джина. Оба были подавлены, им не хотелось ни разговаривать, ни выходить. Стелла легла на постель, растянулась поверх одеяла в чулках и комбинации – женщина, плывущая по течению среди выброшенных за борт старой косметики и вчерашних газет. Когда совсем стемнело, Эдгар не включил света, лишь распахнул ставни, и уличный фонарь рассеял по мастерской мягкий серый отблеск. Стелле захотелось напиться и взглянуть на происходящее с каким-то чувством надежды. Она спустилась, держа стакан в руках, и подошла к окну. Эдгар, склоненный над глиной, не обернулся.
– Жаль, Ника нет, – сказала Стелла и увидела, как он оцепенел.
Проснулась она на рассвете, лежа поверх одеяла, налила и выпила джина. Эдгар спал рядом с ней одетым. Она села. Во рту ощущалась противная горечь, голова уже гудела от выпитого натощак. Она затащила Эдгара в постель. Потом оба тут же заснули.
На другой день, когда Стелла вяло занималась уборкой, ей пришло в голову, что человек уподобляется своему окружению. Поживи в жалком, убогом месте, потом посмотрись в зеркало. То, что ты увидишь, будет жалким, убогим; понаблюдай за своим поведением и увидишь, что оно тоже стало дешевым, жалким. Ее раньше считали красавицей – теперь все в прошлом; в этом складе не было места для красоты, и чем больше она старалась стать прежней с помощью косметики, тем больше походила на уличную девку.
Эдгар как будто не замечал этого. Беспокоила его не ее внешность, а она сама. С тех пор как он встретил Стеллу у двери, в панике бегущую во двор, он относился к ней с подозрением. Считал, что она хочет вернуться к Максу. Она объясняла ему, что скучает не по мужу, а по Чарли. Эдгар наверняка это понимал, но по его поведению это было незаметно. Он словно утратил живость ума, к которой Стелла привыкла. Она сказала, что Эдгар казался грубым. Даже голос его становился грубым, когда он бывал таким.
Я думаю, он паниковал, каждое выражение беспокойства Стеллы воспринимал как признак того, что она немедленно его бросит. Подобно многим художникам, Эдгар в глубине души был раним и пуглив, как ребенок.
На другой вечер они пошли в пивную, и Эдгар напугал Стеллу – он вел себя так, будто каждый мужчина пытался отбить ее. Сидел в пивной, что-то сердито бормоча себе под нос, потом спохватился и умолк, покачав головой, смущенный, озадаченный тем чужим голосом, который исходил из его нутра, – искаженным, противным голосом ревности, страха и желания. Стелле было мучительно видеть его столь жалким, беспомощным, потому что он не хотел быть таким, ему было ненавистно то существо, в которое он, казалось, превращался. Она взяла его за руки и начала горячо убеждать, чтобы он держался, не вешал носа, у них все будет хорошо, она не собирается его покидать. В конце концов Эдгар с громадным усилием овладел собой и стал почти прежним. Но Стелла не успокаивалась, так как не знала, надолго ли это. Она видела раздвоенного человека; тот, кого она знала в больнице, не исчез, но в него вселился какой-то чужой дух. Она сказала, что виной всему их трудные обстоятельства и им нужно только немного времени. Эдгар толком не понял ее, хмурился и потирал голову, словно мог рассеять болезнь, как дурной сон.
Сколько еще? Стелла лежала ночами без сна и задавалась вопросом, сколько еще так может продолжаться. Синяк на ее лице был по-прежнему заметен, а на тех улицах всем было понятно его происхождение. Она замечала сочувственные взгляды женщин, а когда выходили вечером, видела, как они бросали взгляды на Эдгара, посмотреть, что он за скотина. Любой из этих взглядов мог привести к тому, что его бы узнали. Дни шли, и все усилия Стеллы были направлены на поддержание спокойствия Эдгара, однако когда она ложилась в постель, а он возвращался к работе, ее мысли обращались к Чарли, и она беззвучно плакала в подушку. Теперь ей приходилось обращаться с Эдгаром как с ребенком, обидчивым, неотвязным, и она задумывалась, почему заботится об этом ребенке, а не о своем.
Однако меня не удивляет, что Стелла не покидала Эдгара. Думаю, несмотря ни на что, она продолжала его любить или уверяла себя, что любит, а женщины в этом отношении упорны. Она сделала выбор, уехала к нему по доброй воле, и было немыслимо возвращаться домой из-за того, что он заболел и перестал отвечать за свои поступки. Удивляюсь, что она могла не придавать значения угрожающим признакам надвигающегося буйства. Я поражаюсь силе ее самоотречения, способности не думать о том, на что он способен. Даже видя его работу, Стелла не чуяла опасности, в которой находилась.
Однажды чуть свет ее разбудили крики за окном. Эдгар спал рядом. Стелла поднялась, накинула халат и спустилась в мастерскую, открыла ставни, впустила в комнату бледный осенний свет, закурила и стала прислушиваться к тому, как оживает рынок. Глина, как всегда, была прикрыта влажными тряпками, и Стелла, поддавшись порыву, стала снимать их. То, что она увидела, было уродливым, ужасающим. Ее странно вытянутые, но узнаваемые голова и плечи были теми же, что она видела последний раз, но яростно искромсанными, исколотыми инструментами и пальцами. Однако вместо того, чтобы покинуть это место, бежать со всех ног, она вернулась в постель и обняла Эдгара.
Потом Эдгар стал прежним, у него снова появилась страсть, а затем нежность. Секс, по словам Стеллы, стал довольно мучительным. Менструальный цикл нарушился, она даже как-то подумала, что забеременела. Я спросил, нуждалась ли она в медицинской помощи, но Стелла ответила, что нет. Она сама заботилась о предупреждении беременности и почти не тревожилась. Гораздо больше ее тревожил Эдгар. Когда его подозрительность исчезала, когда он доверял ей, когда снова становился самим собой, Стелла не жалела ни о чем. При малейшей его отзывчивости она капитулировала. Ей хотелось любить его, и ничего больше; воля ее сломилась, гордость исчезла.
Если только у них будет достаточно времени, думала она, все наладится. Если только Эдгар не совершит чего-то неразумного. Но увещевать его было очень трудно. Во всех газетах публиковали его, а не ее фотографию, гневно отвечал он; разыскивают его, упрячут обратно в палату его, а с ней ничего не случится, она вернется обратно к Максу. Стелла больше не спорила с Эдгаром, когда он говорил, что у нее есть возможность вернуться к мужу; незачем было злить его еще больше.
А скучала ли она по Максу?
Никогда, ответила Стелла. Она, конечно, думала о нем, но утверждала, что не испытывала ни малейших сожалений; естественно, при этом ревность Эдгара, мысль, что она стремится вернуться к Максу, воспринимались как жестокая несправедливость. Нет, к Максу Стелла не питала никаких чувств. Она сказала, что, будь Макс полноценным мужем, ничего подобного не случилось бы, она бы не испытывала ни внутренней пустоты, ни полового голода, не нуждалась бы в том, что предлагал Эдгар и от чего она не могла отказаться, хотя теряла при этом все – ребенка, дом, определенное место в мире. Макс казался теперь ей бездушным, бескровным существом, ведущим себя по отношению к человечеству как энтомолог, насаживающий людей на иглы в стеклянных ящиках с этикетками внизу: этот помешанный, этот истерик. Лишь покинув Макса, сказала Стелла, она поняла, чего лишалась из-за него, и ненавидела мужа за то, что он довел ее до такого отчаяния. Что ждало ее в будущем, она не знала, но думала, что ей остается лишь держаться до конца.
Однажды, позируя Эдгару, Стелла спросила, лепил ли он в глине голову Рут Старк.
– Неудачно, – ответил Эдгар, не нарушая ритма работы.
– Почему?
Он был сосредоточен на глине и не отвечал несколько секунд. Когда все же ответил, тон его был неуверенным:
– Из-за всех тех мужчин. Я не мог пробиться сквозь них.
– К чему?
– К тому, как она выглядела.
– А-а. – Стелла помолчала. – К ее облику, – сказала она.
– Я пытался лепить другую женщину, но ее голова тоже не удалась. Я не хотел знать, что она представляет собой, хотел только видеть, как она выглядит.
– Как воспринимала это Рут?
– Что?
– Другую женщину.
Эдгар негромко фыркнул.
– Была очень недовольна.
– И?
Снова молчание.
– Я сказал, что если ей не нравится, то может убираться.
– Был у тебя секс с той женщиной?
Тут Эдгар перестал работать и воззрился на Стеллу, держа в пальцах деревянный шпатель. Усмехнулся ей.
– Нет.
– А ты хотел этого?
– Нет! Хотел только сделать ее треклятую голову в глине!
