Аскиль явился тотчас же, но не исключено, что он уже давным-давно вытеснил из сознания всю эту историю про грязь в ушах, потому что, бросив быстрый взгляд на уши сына, он лишь произнес с некоторым облегчением в голосе: «Да-да, чистые», — после чего снова исчез на задней лестнице.
В тот день ужасный корсет Понтоппидана засунули на самую дальнюю полку шкафа, и он погрузился в пучину забвения. Вспоминать о нем стали лишь много лет спустя, засиживаясь за столом во время семейных торжеств, — и, как обычно, виноватой оказывалась Бьорк. «Это все твои врачебные романы, — издевался над ней Аскиль, — ты на все готова, стоит только тебе увидеть человека со стетоскопом».
Круглой Башке не исполнилось и семнадцати, когда он сбежал из дома и нанялся матросом на судно. Уже за полгода до этого стали заметны некоторые странные изменения в поведении мальчика, который вплоть до этого времени продолжал преследовать бывших мучителей двоюродного брата — в основном, ради забавы и несмотря на то, что сами они уже давно перестали травить Ушастого. Нередко случалось даже, что самому Ушастому приходилось вмешиваться, чтобы образумить своего неуправляемого брата, когда тот на велосипеде гнался за испуганными членами крабовой банды с криками: «Вот гад! Ты что, издеваешься надо мной?» Но в один прекрасный день все это внезапно прекратилось. Теперь он проезжал мимо мальчишек с отсутствующим видом, беззаботно насвистывая, и однажды въехал прямо в стоящую у обочины машину молочника. Домашние тоже были обеспокоены его поведением. Никогда не закрывающий рот мальчик теперь практически онемел, и родственники несколько раз заставали его за тем, как он, молча сидя за столом, что-то старательно выводит на листке бумаги. Ранди заставляла его принимать рыбий жир, варила для него какие-то ужасные витаминные отвары, но ничего не помогало. Круглая Башка был по-прежнему бледен, все чаще и чаще предавался своей привычке писать письма, а когда оставался в одиночестве, покрывал оборотную сторону листка примитивными сердечками и, сев на велосипед, несся к Долгому лесу, где направлялся к сосне с большим дуплом в стволе и опускал туда письмо. Убедившись, что вокруг никого нет, Круглая Башка прятался в ближайшем кустарнике, закуривал одну из украденных у дяди сигарет и замирал с бьющимся сердцем в ожидании, пока между соснами не показывалось рыжеволосое создание. Сидя в своем укрытии, он видел, как Ида Бьорквиг, дочь самого громкоголосого члена общества трезвости в городе, который совместно с пробстом Ингеманном уже через год сделает все, чтобы закрыть «Место встречи», а позднее одержит победу и над «Цирковым вагончиком» и «Вечерней гостиной», решительно подходила к дереву и с напускным безразличием доставала из дупла письмо. Она тут же разворачивала его, а когда заканчивала читать, на губах ее появлялась неотразимая улыбка, после чего девочка исчезала между деревьями.
На самом деле лишь эта улыбка и поддерживала надежду в Круглой Башке, поскольку все его попытки заговорить с девушкой оканчивались ничем: «Держись от меня подальше, осел!» — кричала она, когда он преследовал ее на велосипеде. «Я слышала о тебе всякие гадости, понятно?» — заявляла она, когда он, глядя на нее по-собачьи преданными глазами, пытался проводить домой из школы. Но каждый раз, когда он, проезжая на велосипеде, выкрикивал таинственный пароль: «Ждите почту», — она неизменно оказывалась в Долгом лесу, чтобы прочитать его безнадежные объяснения в любви, движимая любопытством и еще чем-то, что она не очень-то умела выразить словами.
— Боже мой, — скажет она много лет спустя, — разве можно было устоять против этого осла?
Лишь когда было перечитано около полусотни писем, она в один прекрасный день не исчезла между деревьями, а пошла прямо к кустарнику, в котором прятался Круглая Башка.
— Что это ты там делаешь? — поинтересовалась она. — Дай-ка мне сигарету.
Сесть она не захотела. Выкурила всю сигарету в семь длинных затяжек и сказала, что завтра он может проводить ее из школы домой. Когда она исчезла, Круглая Башка поднял ее окурок и спрятал в карман.
— Эй, ты! — раздавалось время от времени, когда Круглая Башка, быстро утративший ореол человека, внушающего страх, с рассеянным видом ехал по улицам Бергена. — Вот дурень, спутался с дочерью трезвенника!
В таких случаях в нем внезапно могло проснуться что-то от его прежнего «я», и он начинал в ярости преследовать наглых членов крабовой банды, но невооруженным глазом было видно, что делает он это без присущего ему прежде умения полностью контролировать ситуацию.
— Ты только посмотри, во что твой братец превратился, — сказал однажды Турбьорн Ушастому. Круглая Башка был недавно замечен идущим в трех шагах позади дочери трезвенника, он нес ее школьную сумку и смотрел на нее такими глазами, что мальчишкам стало даже как-то неловко. «И к тому же она рыжая!» — говорили все так, как будто речь шла о каком-то отвратительном племени. Но вместе с возмущением росло и любопытство, и о том, что делала парочка в Долгом лесу, начали ходить какие-то невероятные слухи. Время от времени мальчишки отправлялись в лес следить за молодыми людьми, а однажды одному из мальчиков удалось вытащить из дупла старого дерева письмо и прочитать несколько слов — таких дурацких, что ни в какие ворота не лезет, но тут примчался Круглая Башка, побелевший от ярости. А в другой раз один из мальчиков был потрясен, увидев в кустарнике обнаженную женскую грудь. «Она лежала там в чем мать родила и курила сигарету», — передавалось из уст в уста. «Слушайте! Они трахаются в Долгом лесу — да еще и сигареты при этом курят!» — говорили мальчишки. «Знаете, что она делала? Стояла на четвереньках и говорила: „О, ну где же твой толстый член!“»
Преследуемые мальчишками, молодые люди вынуждены были все дальше и дальше уходить в лес. Вскоре они стали проводить все воскресные дни, гуляя среди сосен и делая привалы на небольших полянках, где подушки из мха служили им бархатным ложем. И здесь, вдали от наглого хора бергенских мальчишек, лесные духи начали нашептывать им удивительные истории, голоса земли пели им диковинные песни. Ими все больше и больше овладевало какое-то тревожное чувство, сближавшее их, и одновременно они были безудержно легкомысленны и делали то, что никогда не стали бы делать в другом месте, — отчего им, когда они вечерами снова окунались в шумную городскую жизнь, становилось как-то не по себе. Но прогулки их продолжались, все дальше и дальше в сердце лесов — как раз в то лето, когда стояла удивительно хорошая для Бергена погода — и внезапно прекратились, когда через три недели после начала нового учебного года Ида прибежала к их старому кусту и закричала: «Я беременна, осел, вот что ты натворил, глупая скотина!»
Она тут же повернулась и убежала, но при их следующей встрече уже не говорила таких грубых слов. Она тихонько сетовала на жизнь, горько заплакала, когда он погладил ее по рыжим волосам, и в конце концов произнесла ужасное: «Мне придется рассказать все матери».
С этого дня Круглая Башка страдал не только от всех физических признаков влюбленности, но и от приступов холодного пота, в который его бросало всякий раз, когда он думал о рыжеволосой Иде и их странствиях в заколдованных лесах. В последующие три недели Иду Бьорквиг он вообще не видел. Она как сквозь землю провалилась, и, если уж говорить начистоту, он уже больше и не искал с ней встречи. Он по-прежнему катался по Бергену, но теперь с еще более отсутствующим видом, чем прежде, и когда мальчишки кричали вслед ему, а он их не слышал, то можно сказать, что он был словно тень себя самого — прежде внушавшего страх.
Так вот он и катался, погрузившись в свой удивительный транс, до того самого дня, когда большой черный автомобиль, поравнявшись с ним, вытеснил его на тротуар, где он чуть не упал. Из машины вышел член общества трезвости Арнт Бьорквиг, глаза его метали молнии. Круглая Башка сразу же понял, что с таким человеком, как Бьорквиг, не спорят, и, смертельно побледнев, забрался в черную машину. Хотя это и была первая в жизни Круглой Башки поездка на машине, особого восторга ему при этом почувствовать не пришлось, и, когда они проехали пятнадцать минут, не обменявшись ни словом, он к своему ужасу обнаружил, что трезвенник едет по направлению к Чертову утесу — высокой скале, находящейся недалеко от города, и представил себе, как его привозят туда и без лишних разговоров сбрасывают вниз.
— Э-э-э, — пробормотал он, — я не специально.
Бьорквиг велел ему заткнуться, и только когда они действительно остановились у Чертовой скалы, трезвенник глубоко вздохнул, посмотрел на него и сказал:
— Ты мне не нравишься. Мне не нравятся такие, как ты. Самый умный, умнее всех, ну да наплевать! Потому что в следующую субботу в четыре часа вы с Идой обвенчаетесь в церкви Святой Марии.
