Венди почистила зубы над маленькой раковиной, обернулась ко мне, поправила волосы. Сняла большой, кудрявый, похожий на парик шиньон. Ее волосы были по-прежнему девичьими, но теперь доходили до середины шеи. Шиньон имел невероятно натуральный вид, я вообще его не заметил.
Она повесила волосы на гвоздик в шкаф.
– Я их повесила, понимаешь, что я имею в виду? Я их повесила. – Она указала на свои волосы, гордая, что может каламбурить на английском, на котором она говорила правильно, но не без труда. – И теперь я без них. Ты понял? Работа кончена. Как я выгляжу?
– По-прежнему отлично, – сказал я.
– Нет, без волос я выгляжу не слишком хорошо. С волосами я проститутка, шлюха, с начесом, сексуальная, – Венди потрясла бедрами, ее груди слегка задвигались под халатом, – а без волос я просто милая девочка, и мы с тобой нормальные. Ты – мой муж, вернулся с работы, и теперь мы отправляемся в постель.
Я не возражал против того, чтобы Венди определила для нас роли. Она выключила свет и без звука включила черно-белый телевизор. Телевизор осветил комнату романтическим светом, дополняя маленький радужный фонтанчик, который все еще горел.
Венди легла на кровать, а я застенчиво присел на краешек. Я все еще был в белье, а значит, в безопасности. Она потянула меня к себе. Слегка приспустила трусики. У нее был маленький темный пучок волос. Она подняла бедра и положила руку между ног – хотела убедиться, что пенис безопасно упрятан позади; я мог разглядеть его корень там, где он загибался. Увидев, что я смотрю на нее, она сказала:
– Не беспокойся, это просто маленький членик. Он не затвердеет.
Она снова подтянула трусы.
Затем сняла халат; я подумал, что она надела его, только чтобы на несколько минут использовать часть своего гардероба. Ее груди были твердыми шарами, выдававшимися из грудной клетки. Они не распластались по сторонам, как настоящие груди, но она все равно была прекрасна. Коричневые соски были большими. Я подумал, может быть, гормоны увеличивают соски. Мои собственные соски были крошечными, с десятицентовую монетку, а ее равнялись половине доллара. Она спросила:
– Чем бы ты хотел заняться?
– Я просто хочу обнять тебя, – сказал я.
Она раскрыла мне объятия. Я припал грудью к ее груди, уткнулся лицом в шею. Вдохнул запах духов. Она крепко меня сжала. Меня никто так не обнимал уже долгое время.
За всю мою жизнь у меня была лишь одна длительная связь. На третий год в «Претти Брук» мной увлеклась преподавательница рисования. Ее звали Элейн, ей было тридцать пять лет, и она думала, что я – необыкновенный в хорошем смысле этого слова. Она думала, что мы – одинокие души.
– Ты ведь притворяешься, что живешь в другое время, не так ли? – как-то спросила она меня. – Я предпочитаю думать, что сейчас двадцатые годы. А как ты?
– Двадцатые – это хорошо, – сказал я. – Но мне также нравится конец XIX века.
В обеих эпохах было полным-полно молодых джентльменов.
Элейн была высокой женщиной и, я думаю, красивой. С густыми каштановыми волосами, доходившими до середины спины, и длинной грациозной шеей. Она не красилась. Ее большие карие глаза источали любовь, она любила нянчиться со мной.
Ее квартира была на первом этаже в доме в глухом переулке в Принстоне (он назывался Гумберт-стрит, и некоторые люди в городке верили, что Набоков, первый американский дом которого находился в Принстоне, писал о нем заметки после того, как возвращался со своих обычных прогулок), и у Элейн была такая фантазия: положить свои груди на подоконник открытого окна спальни, словно она просто наклонилась, чтобы подышать ночным воздухом (ее окно выходило в переулок), а я подойду и пососу их в темноте и потом уйду, не сказав ни слова.
Но мы так никогда этого и не сделали. Я был с нею восемь месяцев, а когда занятия кончились, она отправилась в штат Вашингтон рисовать и вести хозяйство в доме своей сестры на Сент-Джордж-Ривер и больше не вернулась. Некоторое время мы обменивались письмами, а потом она написала, что встретила мужчину, и я больше ей не писал.
Я поцеловал шею Венди. Она сунула мою ногу между своих. Я целовал и целовал ее шею, а потом ключицы, прокладывая путь к грудям. Я был в белье, на очень возбужден и с наслаждением терся о ее ногу. Она дышала коротко, с неподдельным удовольствием и, когда я приблизил свой рот к ее соску, прошептала:
– Papi.
Я сосал оба ее соска. Груди не слишком поддавались, имплантаты были слишком жесткими, но кожа была мягкой и гладкой. И между грудей был этот фруктовый, дешевый запах духов – для меня он был словно афродизиак. Я устроился между ее ног, гладил ее груди, терся о простыню, борясь с желанием пойти дальше. Она выгнула бедра и терлась трусиками о мой живот, и я чувствовал то, что должно было быть ее пенисом, он действительно был мягким. Она продолжала шептать:
– Papi, – a я продолжал думать: «Мамочка».
Интересно, что она звала именно папочку, а я рассудком искал мамочку. Потом мне показалось, как она говорит:
– Папочка.
Я тоже хотел бы сказать «мамочка» вслух, но был слишком смущен, даже несмотря на то, что, когда это слово геральдическим знаком отпечаталось у меня в сознании, я вовсе не имел в виду свою настоящую маму; для меня это был просто древний термин для любви.
Венди продолжала бормотать «papi», и я подумал, лежа между ее ног, что в этом заключено важное различие между нами. Когда у меня начался подростковый период, я пытался переодеваться в женскую одежду, как и она, но я в большей или меньшей степени сдался, тогда как она продолжила. И, основываясь на восклицаниях Венди, я сделал предположение, что все Королевы зовут своих папочек. Но поскольку я звал маму, то, может быть, я – не скрытая Королева, что было моей основной заботой, а может быть, просто – молодой джентльмен.
Я ненадолго перестал целовать ее груди и спросил мягко:
– Ты сказала «папочка», когда я целовал тебя?
Венди произнесла слово «отец» только один раз, но я переводил с испанского.
– Что? Я этого не говорила, – ответила она.
– Мне показалось, я слышал тебя.
– Ты слышишь всякие глупые вещи. – Венди отодвинулась, словно я обвинил ее в каком-то извращении. Может быть, она не говорила «папочка», и переводить «papi» с испанского было действительно глупо. В то время я не знал, что «papi» – обычный испанский термин, означающий проявление ласки. Все мои фрейдистские теоретизирования оказались бессмысленными.
Я снова прижал Венди к себе, поцеловал ее шею и потом груди. Она снова начала тяжело дышать от удовольствия. Я все делал правильно. Вдруг я заметил в отблеске телевизора на одной из ее грудей, рядом с подмышкой, разрез. Я не видел его раньше. Разрез был красным, покрытым струпьями. Поскольку я смотрел на него близко, он казался огромным. Испуганный, я оттолкнул ее.
– Что это? – спросил я и показал на рану. У меня будет СПИД, подумал я, я был в контакте с открытой раной.
– Проблемы с имплантатом. Это бывает, – сказала Венди с раздражением. – Схожу к доктору, он поправит.
Она повернулась ко мне спиной. Я старался размышлять здраво. Я не целовал эту часть ее груди, я сконцентрировался на сосках. Это был только маленький порез, в самом деле, может быть сантиметр, и он не кровил. Все в порядке, решил я.
Я чувствовал себя плохо оттого, что дважды за несколько минут оскорбил Венди. Она смотрела на беззвучные об – разы в телевизоре. Я думал, не попросит ли она меня уйти. Я положил руку ей на плечо. Она не отодвинулась. Я прижался к ее спине и зарылся лицом в темные волосы. Мы перекатились на другую сторону. Сквозь белье я прижался к ее ягодицам. Она двинулась назад, чтобы чувствовать меня. Я терся вперед и назад. Потом обхватил ее и сжал ее левую грудь. Она дышала восхитительно прерывисто. Все между нами было хорошо. Мы задвигались быстрее. Я поцеловал сбоку ее лицо.
– Ты хочешь быть моим мужем? – прошептала она.
Вопрос был искренним; она отчаянно хотела быть любимой и в эту минуту жаждала моей любви. Я почувствовал, как меня переполняют чувства из-за этой ее нужды, из-за ее беспомощности, но также из-за собственного тщеславия – лесть восхищала меня. Я эякулировал в свое белье.
Я крепко ее обнял и содрогнулся, потом мгновение или два лежал во тьме, которая наступает после оргазма. Но, едва очнувшись, я запаниковал, мне захотелось уйти. Неожиданно все стало убогим: молчащий черно-белый телевизор, раковина, высовывающаяся из стены, шиньон на крючке в шкафу. Я был в темной маленькой квартирке в буйнее с проституткой. Я сел и сказал:
– Мне пора идти.
Начал одеваться. Похоже, Венди не возражала. Она знала, что мужчины зачастую сбегают после того, как пришли, и из них не получаются хорошие мужья. Она надела халатик, вытащила из шкафа полотенце и без единого слова отправилась по коридору в ванную.
Пока я одевался, меня одолевали предчувствия, что автомобиль украли, что я заболею. Волны ненависти к самому себе омывали меня. Я вышел в коридор и, услышав звук душа, подумал, что нехорошо уйти не попрощавшись. Открыл дверь ванной. Она не задвинула занавеску. Тушь стекала с ее глаз черными полосами; это придавало ей вид плачущей женщины.
