На одном краю пляжа громоздился отвесный утес, увенчанный огромным одиноким крестом. Тысячи лет эрозии выточили треугольное отверстие в груде выдающихся в океан гигантских валунов у подножия скалы; так образовалось каменное окно — «вентанилья», в честь которого пляж получил свое название, это окно разрывало цельность неба и обрамляло каждый заход солнца. Она провела много часов, пытаясь представить, как ветер и океан проникали внутрь утеса, на что было похоже то мгновение, когда свет и брызги впервые прорвались насквозь? Пляж Вентанилья был распахнут навстречу океану, приносившему грозные волны и коварные течения. Всех предупреждали, что плавать тут опасно, но серферы казались совершенно неустрашимыми.
Океан окружает тебя, стоит только приблизиться к кромке воды, писала она в дневнике, толкает, тянет, заманивает шипением пенящегося в отливной волне песка. Тяжелые завораживающие волны на секунду вздымаются ввысь перед твоим взором. А затем яростно падают падают падают, и тащат, и волокут тебя с бешеной силой, какой ты не мог себе даже представить.
Чаще всего первое, что я вижу, открывая глаза, — это образ Ауры, лазерная проекция боли, созданная моим мозгом и идущая из глубины глазных яблок, когда мне сказали, что Аура мертва, и я бросился к ее кровати и увидел ее там. Или в пене убегающей океанской волны я вижу ее плывущей лицом вниз, и каждый раз кричу: НЕТ! Это может привидеться в любой момент. Паника поднимается во мне подобно беззвучному зенитному огню, или я погружаюсь в нее, потому что это ощущение похоже на падение во сне, за исключением того, что я не сплю. Горячие капли выступают на лбу, холодный пот стекает по спине. Черт. Я кричу, иногда негромко, иногда во всю мощь, так, что люди оборачиваются. Стоя на перроне, или посреди улицы, или в полутемном баре, сжимая себя руками, глядя под ноги, мотая головой, выкрикивая: Нет Нет Нет нет нет НЕТ нет нет нет! НЕТ![24] — я вдруг прихожу в себя и озираюсь по сторонам.
Я безумно боюсь потерять тебя во мне. В Бруклине я начал ловить себя на том, что скачу по тротуару, как это делала ты, мой ангел. Аура все время подначивала меня попробовать, и я пробовал, а она строила рожицы и хохотала над моими идиотскими прыжками. Это проворное скакание, как в детских классиках, которое она проделывала на нашем тротуаре, — размытое крылатое пятно, левая-правая-назад, левая-правая-назад — радостным вихрем продвигаясь при этом вперед и будто возвращаясь в свое детство в Копилько, когда, слово стайка ягнят, они с девчонками в сумерках резвились на парковке. Мне хотелось, чтобы каждый, идущий по Дегро-стрит, остановился и вспомнил, как Аура скакала тут по тротуарам. Вместо того чтобы таращиться на меня, пытающегося повторить ее движения своими полувековыми конечностями, неуклюже топоча и переминаясь, пугающего и изумляющего соседей и прохожих этим бессмысленным вдовьим танцем.
Февраль 2003, Мехико.
Мое детство прошло в бездонной сумке матери, подводка для губ и косметичка — возможно, веские улики: на ее лбу пульсирует голубая жилка. Опущенные глаза, ищущие прощения. Мука и следом за ней неукротимая ярость.
В моей голове шум, память делает свое дело, воспоминания, которые я предпочла бы стереть, возвращаются, возвращаются… Это место доконает меня. Тень моей матери. «Аура», эта треклятая книга, сюжет и все эти совпадения. Вымысел стал явью.
Или я сама вымысел. Ночной кошмар моей матери.
Я не могу быть собой. Возможно, поэтому снова и снова мысли о смерти. Для меня единственный способ обрести себя, понять себя — стать личностью, действовать в согласии лишь с собственной волей. По крайней мере найти язык, который ей не понять, свой язык. В то же время меня терзает тревога, отвращение и чувство вины. Когда доходит до дела, дерьмовые психоаналитики ничем не могут помочь.
Знать не значит действовать. Место, где я живу: чистые слезы.
Утрата романтических иллюзий.
Мое детство уничтожено: руины.
Престарелая юность: я позволяю надежде умирать.
С ней сплошная мука, неверие.
Март 2003, Копилько — Мне снятся эти сны. Меня преследуют мужчины, пытаясь спасти каких-то мальчишек, мама тонет в море, мой родной отец возвращается, чтобы снова нас бросить, море поглощает бассейн.
25 мая 2003 — Я тоскую по любви, увлечению. Утром я ушла из дома П., чувствуя себя такой злой, такой опустошенной, такой нелюбимой. Я словно красный куб посреди пустыни.
3 июня — Я ощущаю себя сильной только в безопасности. Две недели я в форме, следующие две — сонный овощ, не способный даже читать. Мне не место среди профессоров. С 18 лет меня преследует мысль, что я должна посвятить себя чему-то совершенно другому. Какому-то делу, которое не приговаривало бы меня к одиночеству.
Я не умею быть преданной ни делу, ни людям. Есть во мне нечто, разрушающее с таким трудом обретенную уверенность. Проходят две прекрасные недели, наполненные творчеством, уверенностью в себе, когда я счастлива в компании со своим одиночеством и книгами (Честертон, Йейтс), и я снова превращаюсь в моральную развалину, без устремлений, валяюсь целыми днями в постели, уставившись в никуда, в тревожном ожидании телефонного звонка, мужского внимания в полуночных барах, но от этого никчемного общения мне делается только хуже. Кого я пытаюсь обмануть? Это все из-за месячных и гормональных всплесков.
У меня столько друзей, но я чувствую себя такой одинокой в этом доме, доме моего детства, где мне было хорошо, но гораздо чаще жутковато.
На этой неделе умерли:
Боланьо
Компай Сегундо
Селия Крус
Лупе Валенсуэла (бывшая жена Драматурга)
Боланьо родился в год смерти Дилана Томаса (и Сталина).
Вентанилья, 3 июля — Я снова у океана. Они удивились, что в этот раз я приехала без П. Надеюсь, они полюбят меня такой, какая я есть. Странно, но когда я решила приехать сюда, то не вспомнила ни о П., ни о нас с ним здесь. Я думала лишь о том, как приятно будет снова увидеть загорелые рожицы местных ребятишек. Жене рыбака 24, и у нее уже пятеро детей. Иногда я пытаюсь представить себе, каково это будет — защищать диссертацию, я пытаюсь понять, хочу ли я этого, и меня переполняют сомнения. По крайней мере у меня с собой есть Кафка, его изящные посмертно опубликованные рассказы, «Как строилась Китайская стена»… но меня ждет нужный для работы Деррида… Надеюсь, что смогу писать.
Мысль — это орудие перемен, она накладывает отпечаток на нашу жизнь.
Сентябрь 2003 — Я в Нью-Йорке. Отъезд состоялся. Начало непростое. Что касается новых идей, то мои мысли стянуты мрачной паутиной, нити смерти сплетены в ней со страхом совершить ошибку и так никогда и не стать частью какого-либо мира. Боюсь себя. Не понимаю, откуда берется это необъяснимое влечение к ночным улицам, приносящее мне столько вреда. «Ты общественно опасная личность» — моя мать права.
Февраль 2004 (Париж).
Où sont les axolotls?
Это и есть робот?
Аура показывала мне пару нарисованных в тетради ботинок на шнуровке, окруженных мелкими рукописными пометками, повторяющимися узорами из прямых и волнообразных линий.
Это ботинки, которые приходят по первому зову, сказала она.
То есть ты кричишь: ботинки, идите сюда! — и они прибегают к тебе сами, где бы ты ни была?
Ага, сказала она. Впрочем, нельзя стоять слишком далеко. А еще они не умеют ходить по лестницам.
И их можно носить?
Конечно, можно. Роботы, объяснила она, должны приносить пользу, иначе это не настоящие роботы.
Мы были в Копилько, сидели на диване в гостиной. У нее на коленях лежала открытая тетрадь на спирали с простой красной картонной обложкой. «Роботинки» были ее собственным изобретением, застрявшем на стадии идеи. Аура была слегка помешана на роботах. Она объяснила, что каждый ботинок будет оборудован специальным датчиком, запрограммированным реагировать на голос хозяина, когда ботинок позовут, он будет идти на знакомый голос в квартире или в доме, не превышающем определенного размера. На случай, когда кричать неудобно, например, если тебе нужно выбраться из темной квартиры, никого не разбудив, а уходить босиком не хочется, будет пульт дистанционного управления. Робот будет встроен в ботинок; с инженерной точки зрения довольно сложно заставить ботинки ходить, но только представь себе, говорила она мне, как разгуливает по улице пятистопный ямб.
Это сногсшибательное изобретение, ответил я. Она закивала, как довольный собой цирковой пони, сказала спасибо и перелистнула несколько страниц, пока не наткнулась на эскиз придуманного ею платья. Платье выглядело странно, оно было нарисовано желтым и синим карандашами, а вокруг юбки крутились какие-то красные обручи. И ты бы это носила? — спросил я, и она подтвердила, что носила бы. Ей нравилось придумывать платья, я обнаружил эскизы одежды во всех ее тетрадях времен Коламбии. Это было наше «первое свидание». В конце августа, через девять месяцев после нашего знакомства в Нью-Йорке — я не видел и не слышал о ней с тех самых пор, — она заглянула в «Эль Митоте», излюбленное место кокаинщиков, грязный богемный ресторанчик на окраине Кондесы[25]. Я выпивал со своими друзьями Монтиелем и Лидой у стойки, как вдруг передо мной возникла она. И снова здравствуй, смерть моя. Я смотрел на нее будто сквозь густую пелену табачного дыма, моего робкого изумления и опьянения.
