— Иисус, — рычит Хейдьюк.
— Вот-вот, Иисус Христос. Они все говорили то же самое, и — гляди, что с ними со всеми сталось. Распяты.
— Это — наша первая большая ночь, — сказал Хейдьюк. — Мы должны сделать как можно больше. Вряд ли когда-нибудь еще нам случится такая же легкая работа. В следующий раз у них всюду будут замки. Возможно, и капканы. И вооруженные охранники с коротковолновыми радио, с собаками.
Бедный Хейдьюк: выиграл все споры, но проиграл свою бессмертную душу. Он вынужден был уступить.
Они прошли назад тем же путем, которым пришли, мимо безмолвных, кастрированных, напичканных лекарствами машин. Этих обреченных железных динозавров, терпеливо пережидающих остаток ночи, пока наступит безответственное розовоперстое утро и принесет развязку. Агония колец цилиндра, смятых распухшим поршнем, в глазах deus ex mashina — бога машин может оказаться подобной другим содомским преступлениям против природы; кто скажет?
Крик совы раздался откуда-то, как им показалось, очень издалека, с востока, из угольной черноты расщелины, пробитой динамитом. Один короткий и один длинный, пауза, и снова: один короткий, один длинный. Тревожный крик — предупреждение.
— Док за работой, — сказал Смит. — Это Док разговаривает с нами.
Мужчины и девушка замерли в темноте, прислушиваясь изо всех сил, пытаясь увидеть хоть что-нибудь. Тревожный сигнал повторился — еще и еще раз. Одинокая ушастая сова, говорящая в ночи.
Замерли, слушают. Нервные сверчки трещат в сухой траве под тополями. Голуби зашевелились в кустах.
Они услышали слабое, но нарастающее гудение мотора. Потом увидели за ущельем колеблющиеся лучи фар. Появилась какая-то машина — два сверкающих глаза — скрежещущая вниз по склону на низких передачах.
— Ну, ладно, — сказал Хейдьюк, — уходим с дороги. Следите за фарой-искателем. Если увидите — все врассыпную.
Понятно. Тревога застала их посреди высокой насыпи, — им некуда было деться, кроме как спускаться по ее откосу. Они скатились, скользя по каменной насыпи, на кучу крупных валунов у ее основания. Здесь они и укрылись, потирая ушибы и ссадины.
Пикап спустился с автодороги, медленно проехал мимо, сколько было возможно, и остановился около машин, оставленных в беспорядке у дальнего края насыпи. Там он постоял минут пять, заглушим мотор и выключив фары. Окна кабины были открыты, водитель сидел, потягивая кофе из термоса и прислушиваясь к ночной тишине. Включив левую фару — искатель, он поиграл лучом по ложу будущей дороги и строительным машинам. Насколько он мог видеть, все было в порядке. Он включил двигатель, вернулся на дорогу, по которой приехал, миновал слушателей, находившихся в каких-нибудь пятидесяти футов ниже него, проехал вверх по уклону через прорезь и исчез.
Хейдьюк неприметно опустил свой револьвер обратно в рюкзак, шумно высморкался в кулак и покарабкался вверх по откосу наверх, к дороге. Из темноты возникли Абцуг и Смит.
— В следующий раз — собаки, — сказал Хейдьюк. — Вертолеты со снайперами. Потом — напалм. Потом — Б-52.
Они шли в темноте вверх по длинному пологому уклону в сторону восточной прорези. Шли и прислушивались, не издаст ли снова какой-нибудь крик большая лысая бородатая сова в защитных очках.
— А по-моему, не совсем так, — говорил тем временем Смит. — Они ж тоже люди, человеки, как мы. Мы должны это помнить, Джордж. Если мы об этом забудем, станем точно такими же, как вот и они, и где ж мы тогда будем?
— Они — не такие, как мы, — отвечал на это Хейдьюк. — Они другие. Они бы миллиона не пожалели, чтобы одного вьетнамца сжечь до смерти.
— Знаешь, у меня шурин в авиации. Так он сержант. А еще я однажды возил по реке семью генерала. Так они более или менее ничего себе, люди как люди, Джордж, как и мы с тобой.
— А генерала ты встречал?
— Нет, только его жену, но она уж сладкая да пышная была, как деревенский пирог.
Хейдьюк молчал, мрачно ухмыляясь в темноту. Тяжелый рюкзак на спине, перегруженный водой, оружием, инструментом, приятно оттягивал плечи, давал ощущение солидного, реального, настоящего дела. Он чувствовал себя сильным, взведенным, как пистолет, опасным, как динамит, упрямым, и мощным, и крепким, и полным любви к своему земляку и единомышленнику. И к своей единомышленнице, имеется в виду, к мисс Абцуг, тоже, черт ее подери, в этих чертовых обтягивающих джинсах, в этом мохнатом мешковатом свитере, который, однако же, не мог скрыть ритмичного покачивания туда-сюда этих ее ничем не стесненных чертовых грудей. Господи Иисусе Христе, мне нужна работа. Работа!
Они нашли Дока сидящим на камне на краю выемки. Он курил свою, по всей видимости, неугасимую и бесконечную сигару.
— Ну? — спрашивает он.
— Ну что ж, — говорит Смит, — я бы сказал, мы уж точно сделали все, что могли.
— Война началась, — говорит Хейдьюк.
Звезды глядели вниз. Восточный гребень гор начал понемногу меняться — старая луна предупреждала о своем появлении. Ни ветра, ни звука — только мощное испарение, истонченное расстоянием до легкого шепота, — горного леса, полыни и можжевельника, и пиний, раскинувшихся на сотни миль полупустынного плато. Мир колебался в ожидании чего-то. На восходе луны.
Хейдьюк проснулся до рассвета, чувствуя знакомую боль одиночества. Все ушли. Он выполз из пухового спальника и побрел в кусты. Следил за вытекающей мочой, проверяя ее цвет, когда она, выделяя пар, падала на холодный красный песок. Хейдьюку — медику не очень-то нравился этот оттенок желтого. Господи Иисусе, не иначе как у меня песок или камень там в этой чертовой старой почке. Сколько упаковок пива отсюда до госпиталя?
Он побродил вокруг, пошатываясь, с заплывшими глазами, тяжелый и неловкий после вчерашней ночи, чувствуя себя отвратно. Почесал свой волосатый живот. Совсем недавно на нем неожиданно появилась складка жира. Безделье и жир, жир и безделье, они убивают мужчину скорее, чем женщину. Женщину? К черту! Он никак не мог изгнать ее образ; он все маячил перед его мысленным взором. Он изо всех сил постарался не думать о ней. Не смог.
Пауза. Снизу еще не доносилось ни звука. Хейдьюк собрал пару охапок хвороста, разложил небольшой костерок, наполнил водой чайник и поставил его на огонь. Высушенный солнцем можжевельник горел сильно, бездымно, ярко и жарко.
Он устроил себе ночлег на маленьком песчаном островке за гребнем горы, окруженном можжевельником и пиниями, где его не мог видеть никто, кроме птиц. Неподалеку он увидел следы колес на песке — там, где Редкий Гость Смит разворачивал свой грузовик вчера, когда взошла старая луна.
Пока закипала вода, Хейдьюк сорвал несколько можжевеловых веток и замел следы колес до того места, где они исчезали на песчанике. Вернувшись, он разбросал сосновые иглы на потревоженном песке. В этой клятой пустыне ничего не спрячешь. Пустыня говорит на многих языках, в том числе и раздвоенных.
Прошлой ночью он сильно поспорил с остальными по поводу такого разделения. Хейдьюк настоял на своем. Он хотел увидеть результаты их трудов, если таковые будут. Кроме того, он предлагал пройти пешком до следующего стыка c автотрассой и посмотреть, что он сможет сделать, чтобы свести на нет работу геодезистов. Приходит такое время в жизни мужчины, когда он должен вырывать вешки. Должен быстро уходить. Должен прекратить колебаться, прекратить отмерять семь раз, и начать резать — изгороди.
Он приготовил и съел свой скромный завтрак: чай с сухим молоком, вяленую говядину, апельсин. Сойдет. Усевшись поближе к огню, он прихлебывал свой чай. Химия: его мозги прояснились.
В большом рюкзаке, что лежал сейчас в изголовье его спальника, он нес достаточно сухой провизии на десять дней пути. Плюс галлон воды, — остальную он найдет по дороге. Вынужден будет найти. А еще — топографические карты, средство от змеиных укусов, таблетки галазона, нож, непромокаемое пончо, запасные носки, сигнальное зеркало, зажигалка, фонарик, длинная куртка с капюшоном, бинокль и т. д., револьвер и пятьдесят патронов к нему. Жизнь возвращалась.
Хейдьюк допил свой утренний чай и удалился под можжевеловый куст. Выкопал ямку, присел на корточки и опорожнился. Проверил стул — безупречная структура. День обещал быть хорошим. Он вытерся можжевеловой веткой с грубыми зелеными иглами, как делали в таких случаях индейцы — навахо, засыпал ямку песком и замаскировал ее ветками. Вернувшись к костру, который тоже был устроен в песчаной ямке, он прикрыл и замаскировал ее так же, как и прежнюю.
Он вычистил посуду — чашку и почерневший маленький чайник, — и упаковал их в рюкзак вместе со всем остальным снаряжением, кроме полевого бинокля и одной фляги. Теперь он был готов быстро ретироваться. Рюкзак, бинокль и флягу он отнес к гладкому камню у гребня и оставил их там на земле под прикрытием пинии. Снова взял можжевеловый веник, которым он пользовался прежде, и уничтожил все следы своего пребывания здесь.
