И некуда было уйти, другого места для жизни у нее не было. Разве что замуж, но замуж Элла не торопилась. А желающие были. Она чуть не до тридцати лет сохраняла внешность длинноногого подростка, на смуглом овальном личике упорно держалось выражение большеглазого изумления перед миром, которого она вовсе не испытывала. В сочетании с вопросительной, чуть недоуменной манерой разговора это вызывало в некоторых мужчинах желание приласкать, пригреть бедного заблудившегося жеребенка, и Элла охотно этим пользовалась, но чувства безопасности оно ей не прибавляло. А замуж? И вечно думать, как скрыть от него больного беса, который в ней сидит?
Связать свою жизнь с другим человеком означало лишь удвоить свою тревогу, тоска и одиночество только возрастали в обществе других людей. И Элла иногда думала, что если бы можно было избавиться от этих двух факторов, своего еврейства и постоянной толкотни в ее жизни других людей, если бы можно было закрыть за собой дверь и знать, что никто не войдет, — то чувства устойчивости и безопасности у нее бы прибавилось. И сама же издевалась над своими мечтаниями, зная, что ни от того, ни от другого избавиться нельзя.
А времена были такие, времена бескровной советской революции, когда почва качалась под ногами у многих людей и с более толстой кожей.
И еще эти времена были такие, что для множества людей представилась вдруг возможность полностью переменить свою судьбу. Одни меняли ее, не сходя с места, открыв в себе склонности и способности, отвечающие новым временам, а другие, таких способностей в себе не находя, искали перемены судьбы в иных странах. И особенно легко это было сделать евреям, поскольку их, в отличие от прочих народностей, даже звали в другое место, в страну, которая упорно называла себя их родиной.
И Элла полностью подпадала под эту вторую категорию. Особых деловых склонностей она в себе не находила, хотя знала, что при желании могла бы. Но желания не было. Деньги могли бы обеспечить ей известную меру безопасности, но они же внесли бы в ее жизнь столько суеты и беспокойства, что польза была бы сомнительная. И, кроме того, она ведь была как раз из тех, кого звали и хотели в той стране.
Когда потом, уже на новой родине, Эллу спрашивали, что привело ее сюда, она отвечала шутливо: охота к перемене мест. На самом же деле ей вдруг показалось, что там, где досадное обстоятельство ее рождения является всеобщим, она от него и отвяжется, от этой досады, от этого беспокойства, от этой неуютности… У нее будет своя страна, не просто место рождения, а своя собственная страна, вроде бы бесспорно ей принадлежащая, где уж точно никто не сможет ей слова сказать. А в этой стране, можно надеяться, будет и свой угол, а тогда, может быть, и свой мужчина, и она узнает наконец, что такое прочность, устойчивость и безопасность.
Родители двигаться не захотели, сказали, посмотрим, может быть, потом. И Элла думала о них теперь с болью, смешанной с облегчением, зная в глубине души, что бежит от них.
Не особенно интересуясь сущностью той страны, куда она ехала, Элла совсем мало о ней знала. То есть знала примерно — ну, конфликт с палестинцами, ну, известные экономические трудности, свои проблемы, конечно, но все это издали казалось не слишком серьезно, особенно по сравнению с тем, что творилось тогда на прежней ее родине.
А приехала — и сразу пришлось напяливать противогаз. Америка воевала в те дни с Ираком, и почему-то израильтяне ждали с той стороны газовой атаки. Почему, Элла толком не понимала, но эта реальная угроза ее не только не испугала, а, наоборот, как-то даже развеселила. Угроза, правда, не осуществилась, но Элла быстро узнала, что есть и другие, вполне реальные тяготы и опасности. Когда она, в свежей приездной эйфории, проговорилась о своих поисках безопасности приютившим ее старожилам, они только плечами пожали, ну ты даешь. Нашла где искать безопасности!
А вскоре Элла случайно попала в группу новых иммигрантов, людей примерно ее круга и возраста, которые занимались изучением еврейской религии. Религия ее, честно сказать, мало волновала, и снова чему-то учиться не очень хотелось, но ее привел туда человек, который Элле чрезвычайно импонировал.
Пропустив свое положенное время для серьезной связи со сверстником, Элла последние годы имела дело в основном с молодыми мальчиками, которые липли к ней, принимая ее за свою и в то же время чувствуя в ней опыт. Иметь с ними дело было приятно во многих отношениях, но уже несколько утомительно, а иногда и просто скучно. А с Виктором, которого теперь называли Авигдор, было и не утомительно, и не скучно. Он был разведен, старше Эллы на восемь лет, немногословен и сдержан, но настойчив, и профессия его Элле тоже очень нравилась — архитектор. Строить дома, создавать людям уютное место для жизни, что может быть лучше.
И вот теперь он вместе с этой группой людей собирался строить дома «на территориях» и жить там. Ты мне все-таки скажи, спросила его Элла, «территории» — это Израиль или нет? Это земля Израиля, ответил Авигдор. Но по закону, настаивала Элла, по закону это ведь не совсем наше. По какому закону? — сказал Авигдор.
И Элла начала изучать этот другой, еврейский закон. Начала, потому что ей очень нравился Авигдор и нравились в общем-то эти люди. И там ей светило жилье, и даже работа, Элла уже видела, что в здешнем открытом море ей придется непросто, а там светила тихая гавань. И мысль, что в этой тихой гавани она будет, скорее всего, с Авигдором, не пугала ее, как прежде, а радовала. Она училась не слишком прилежно, больше чтобы угодить Авигдору, но что-то все же проникало, и по мере того, как проникало, Элла все реже взглядывала под ноги, и тонкий лед, под которым все катились и катились тяжелые темные воды, понемногу становился, казалось ей, все плотнее и устойчивее.
Все стало так, как она и думала. К тому времени, как поселенцы начали переходить из временных караванов в собственные дома, спланированные Авигдором и построенные отчасти в долг, отчасти с помощью государства, она уже была замужней женщиной и носила одежду и головной убор, приличные для еврейской замужней женщины.
Трудно сказать, привело ли ее изучение религии к подлинной вере в Бога, стала ли она верующей, но Авигдор говорил, что это придет. Но религиозной она стала. Еврейский закон, о существовании которого она раньше и не подозревала и который поначалу показался ей нелепым и просто смешным, становился частью ее жизни, и ей даже как-то жаль было тех, кто им пренебрегал. И твердости под ногами все прибавлялось.
В последний раз тяжелые темные воды проглянули было сквозь покачнувшийся лед, когда родился ребенок, первенец, мальчик Эли. Но Элла поднесла к пугающей проруби своего младенца, и черная вода в ней отступила, и прорубь стала затягиваться непрозрачным крепким льдом, чтобы больше уже не открываться.
А когда, с ребенком на руках, она вошла впервые в свой новый, свой собственный дом, душу ее охватил такой покой, какого она не знала в жизни. Она так и сказала родителям по телефону: душу мою охватил неизъяснимый покой. Родителей смутила непривычная манера дочери выражаться, они задавали тревожные вопросы, по газетам ситуация на территориях казалась им очень опасной. Но Элла только улыбалась в трубку, глядя в окно, где бесконечной чередой катились друг за другом покатые иудейские холмы, лишь там и сям замаранные темными пятнами арабских деревень.
Когда родился третий ребенок, родители наконец решились приехать посмотреть на внуков. Отец и мать раздражали теперь Эллу гораздо меньше, наоборот, они только усиливали ощущение устойчивости и нужного порядка, и она уговаривала их переехать насовсем, дедушка с бабушкой очень нужны детям, да и сами они уже в том возрасте, когда лучше быть поближе к своим.
И к рождению четвертого ребенка они переселились. Мать очень помогала Элле с двумя младшими детьми, а отец часто гулял и играл со старшими. И Элла чувствовала, что теперь нужный порядок установлен полностью.
Правда, мечта о том, чтобы закрыть за собой дверь и знать, что никто не войдет, не осуществилась и уже не могла осуществиться, но она об этой мечте даже и не вспоминала, слишком много было других забот.
Элла любила всех своих детей, но любимчиком был первенец, Эли. Он был капризуля и сластена, но красивый и умненький мальчик. Особенно он любил суфганийот, сладкие, обсыпанные сахарной пудрой пончики с вареньем, да и все в семье их любили. Но делать их самой большая возня, Элле было некогда. А купить их, кроме как на праздник Хануки, можно было не везде. Поэтому Элла, приезжая в город, непременно заходила в булочную-кондитерскую в центре, где вкуснейшие, нежные пончики продавались почти всегда.
И вот, когда ее старшему сыну Эли исполнялось уже восемь лет, она решила побаловать свою семью и зашла в эту кондитерскую. И здесь ее застиг взрыв, совершенный молодым арабским самоубийцей (такое в те дни случалось у нас часто).
