— Не получилось, и все, — угрюмо ответил финансист. — Не было ее. Все было, а этого не было. Не помню такого периода, чтоб я беззаботно пил-гулял и развлекался с девчонками. Я жалел времени на веселье. Помнишь старый студенческий гимн? «Гаудеамус»? «Возрадуемся, пока молоды». Я не хотел радоваться. Я хотел готовить себя. Тренировать. Я решил, что радоваться буду потом, когда кем-то стану. Добьюсь своего — и возрадуюсь. Все развлекались — а я упражнялся. На гитаре. По десять часов. За это меня очень уважали. И считали сумасшедшим. Но мне было все равно. Я знал, что всех обставлю. Главное — правильно распорядиться временем. Пять лет, Алиса. По десять часов в день. Без выходных. Четыре года до армии, и еще год — после… Родители, по тем временам, жили неплохо — у меня, любимого единственного сына, была своя комната. Я запирался — и бренчал. Потом понял, что гитара гитарой, а жить на что-то надо. Вагоны разгружал, пластинки продавал. На пластинках кое-что заработал, занял у кого что мог — купил аппарат. Две гитары, усилитель. Фуз. Микрофон. Сколотил команду. Зимой в кабаках лабали, летом — на танцах… Помню, стою однажды, в девяностом году, в августе, на эстраде, весь в поту, ноги не держат, на шее мозоль от ремня, в кистях судороги, пальцы — вообще в мясо… А подо мной толпа, кайфуют-танцуют, пьяные девчонки ноги задирают, портвейн рекой, дым коромыслом… Эх, думаю, вот она — моя жизнь. Они отдыхают — я работаю. Им веселье — мне кровь и труд. Вот такая была молодость.
— А банк? — спросила Алиса.
— Банк? Это было потом. Когда надоело. Когда устал. Когда на танцы стали приезжать другие люди. На машинах. В куртках кожаных. В золотых цепях. И в ресторанах стали заказывать не «Солджер форчун» и не «Йестудэй». А вот это, например, — Знаев прикрыл глаза и надтреснутым баритоном завел:
На Колыме, где тундра и тайга кругом,
Среди замерзших елей и болот
Тебя я встретил
С твоей подругой,
Сидевших у костра вдвоем.
— Сейчас я ее наизусть помню, — грустно хмыкнул он. — Ночью разбуди — спою. От первого слова до последнего. А тогда — не знал. И вот подходят как-то в ресторане… Зубы желтые, сами пьяные. Спой, говорят, такую. Я говорю: не знаю. А они: что же ты тогда тут делаешь, если реальных пацанских песен не исполняешь? Братва башляет — исполняй… В общем, послал я их. И тогда они взяли мою гитару и разбили об мою голову.
— Лихо, — вздохнула рыжая. — И поэтому ты бросил музыку.
— Нет. Не поэтому. Не поэтому! Не потому я бросил, что мне по морде дали. А потому, что будущего для себя не увидел. В музыке. Я же тогда, в девяностом, целую программу выучил. Акустическую. Классику. Гитарные пьесы. Сложные. Паганини, Сарасате… Гендель… Старые приятели по училищу устроили мне прослушивание. У профессора консерватории. Хороший такой дедушка, честный…
— Что он сказал?
— Посоветовал прекратить. А сказал бы: «продолжай, парень, работай, и у тебя все получится» — я б работал… Не спал бы, не ел… Как лошадь бы работал, как зверь… И пусть бы мне хоть каждый день бандиты морду били — мне все равно. Я бы своего добился. Дополз бы. Долез. Зубами прогрыз дорогу. Но профессор не сказал.
Шмель, с грузом сладостей, солидно загудел и снялся.
— Я очень посредственный музыкант, — подытожил банкир. — Средненько звучу. Трудолюбия море, а таланта — на донышке… Есть талант — но мало…
— Больно, — сказала Алиса.
— Что?
— Мне больно. Очень.
Знаев обнаружил, что стискивает плечи девушки мертвой хваткой. Ослабил пальцы и испуганно пробормотал:
— Прости.
— Ничего. Расскажи еще что-нибудь.
— Нет. Так нечестно. Теперь ты расскажи.
— Я не умею.
Банкир рассмеялся и провел пальцами по шее подруги.
— Вот это мне всегда казалось странным. Женщина может часами болтать с приятельницей, а попросишь ее что-нибудь рассказать, — будет мяться и мямлить…
— Хорошо, — согласилась рыжая, — расскажу. Но не сейчас. Давай, показывай свой дом.
— Если честно, показывать особо нечего. Здесь всего три комнаты. Ровно столько, сколько нужно для удобного существования одного человека. Спальню ты видела, подальше — еще два зала. В одном я работаю, в другом — отдыхаю.
— А тот, где гантели и прочие тяжести?
Знаев опять рассмеялся. И тут же подумал, что слишком часто, наверное, смеется сегодня утром: это хорошо или плохо?
— Я так и знал, — сказал он. — Ты меня обманула. Ты уже все изучила.
Рыжая захихикала, совершенно по-девчоночьи. Конечно, изучила, сказал себе банкир. Искала следы предшественниц.
И не нашла.
— Там, где гантели и штанги, — комната отдыха.
— Поднимать штангу — отдых?
— Разумеется.
— А зал, где совсем пусто?
— Это кабинет. Там я работаю.
— Как же, интересно, ты работаешь в абсолютно пустом месте?
— Думаю. Кстати, там кое-что есть. Экран на стене. Компьютер.
— А стол?
— Я не использую столов, стульев и прочих кресел. Я либо стою, либо лежу. Третье положение тела — лишнее.
— А деловые бумаги? Справочники, литература?
— Все это есть в городе. В офисе. И потом, для получения справок и разбора бумаг у меня есть специальные люди. Наемные работники.
— Например, — гордо подсказала Алиса, — я.
— Да. Например, ты.
Рыжая вздохнула:
— Все-таки я не так представляла себе богатую жизнь.
— А как? Золотые унитазы и кокаин?
— Что-то в таком роде.
— Извини. Золотые унитазы — это не мое.
— Ладно, я пошутила. Но все-таки здесь как-то… пусто. Голо. Кругом одни окна. Я чувствую себя как в аквариуме.
— Такая архитектура. Этот дом называется «фахверк». Жилая территория переходит во внешнюю среду, и наоборот. Можно вернуться в комнаты, нажать кнопку, и стекла исчезнут. Мы очутимся прямо в лесу. В спальню будут заходить ежи и запрыгивать белки.
— Здорово, — оценила Алиса. — Но неуютно. Повесил бы какие-нибудь картинки. Коврики бы постелил. На кухне вообще тоска. В посудном шкафу — три блюдечка…
— Зачем мне больше?
— А если — гости?
— У меня редко бывают гости. А если бывают — я вызываю специальный сервис. Привозят все сразу: еду, посуду, столы, скатерти… Потом увозят и все убирают. Очень удобно.
Рыжая подумала и с завистью сказала:
— Наверное, когда есть деньги — жить вообще удобно.
— В бытовом смысле — да. Во всяком случае, гладить рубашки мне не нужно.
— Кстати! А где твой гардероб?
— Возле входной двери.
— Там только маленький шкафчик.
— Это и есть гардероб. Все знают, что я не умею одеваться. По-моему, в банке уже анекдоты на эту тему сочиняют.
— Будь уверен — сочиняют. Нельзя быть равнодушным к одежде.
— Можно, — небрежно ответил Знаев, поднял голову и зажмурился: был полдень, солнце оторвалось от верхушек деревьев, обстреливало теперь сидящих на веранде сквозь стеклянную крышу. — Еще как можно. Люди не должны забивать себе голову тем, как они одеты. Во всяком случае — мужчины. Придал себе минимально приличный вид — и вперед, дело делать. Вот как правильно. Мода — территория женщин.
— Все равно! Даже в презрении к внешнему виду надо знать меру. Этот твой вечный пиджачок с болтающимися пуговицами… Он ужасен. Ты смотришься нелепо…
— До тех пор, пока не достаю платиновую кредитку.
— Прекрати! — в притворном возмущении Алиса вскочила и ударила Знаева в грудь твердыми кулачками. — Ты издеваешься. Нельзя доказать то, что доказать нельзя!
— Хороший удар, — похвалил банкир, давая рукам волю. — Может, побоксируем?
— Между прочим, я два года занималась карате!
— Два года! Предупреждать надо! — Он потащил ее в спальню. — Послушай, девушка с золотыми волосами, расскажи мне еще что-нибудь о себе…
Второе соитие всегда лучше первого. Гораздо. Особенно, если первое обоим понравилось. Во второй раз можно попробовать кое-что из того, от чего в первый раз воздержался. Во второй раз уже известны основные реакции. Во второй раз без спешки исследуешь то, что в первый раз только наметил к исследованию. Во второй раз можно действовать жестче, но и нежнее. Можно не спешить и не жадничать. Второй раз хорош уже тем, что предполагает третий раз.
Второй раз все решает. Как второй роман начинающего писателя. Получился второй роман — стало быть, получится и третий, и десятый. Не получился — конец писателю.
В первый раз тебе могут дать из любопытства. Из вежливости. Из уважения. Или для коллекции. Или ради забавы. Или потому, что нельзя не дать. Или потому, что лень было отказывать. Но когда дают второй раз — будь уверен: ты нужен.
Они не молчали; незачем сдерживаться, когда вокруг пять гектаров. Знаев кстати припомнил самый первый разговор, дерзкие речи рыжей девочки про «хочу» и «не хочу», и всласть отомстил, наилучшим способом — пальцами, и когда она стала изнывать и хрипеть в голос, а по бокам побежал свежий пот, он спросил, смеясь, как теперь насчет «хочу» и «не хочу», и получил, после некоторого сопротивления, стеснительный выдох: «Хочу», и ответил, что не расслышал, и не вынул палец, и даже наоборот, и до тех пор мучил ее, пока радикальное «ХОЧУ!!» не вылетело отважным оперным воплем, сладостным сопрано.
