Впрочем, толком так и не удалось ему попробовать пожестче и понежнее; он довольно быстро финишировал. Так бывает, когда хочешь очень, очень сильно, когда мысль о том, чтобы продлить удовольствие, разрушает само удовольствие.
Посмотрел на часы — прошло едва десять минут. Смешно, удивительно. Только что плыл, мчался, дышал ртом, использовал все резервы физической формы, казался самому себе изощренным и неутомимым, — потом бах, точка; десять минут.
Он сел. Перед глазами мерцали радужные звезды.
Рыжая эгоистично смежила веки, полежала без движения, перевела дух, потом спросила:
— Мы так весь день будем, да?
— В смысле?
— Болтать и совокупляться.
— Чем плохо болтать и совокупляться?
— Я не сказала, что это плохо.
— Скоро поедем. Мой друг устраивает шашлыки. Я приглашен.
— А я?
— Считай, что ты — тоже.
— Только обещай, что оденешься прилично.
— Хорошо.
— Можно, я выброшу твой пиджак?
— Нет. Мой пиджак священен и неприкосновенен. Он вне критики.
— Так, как одеваешься ты, нельзя одеваться.
— Знаю, — сказал Знаев. — Все я знаю. И про одежду, и про остальное. Я давно при деньгах, Алиса. Я пятнадцать лет как богатый. Если бы ты знала, каким я был снобом, когда поднял первые деньги! — Банкир закрыл глаза и упал спиной на кровать. — Я немедленно сделался снобом. Сразу же. Это было сумасшествие! Все было шикарно. Шикарнее некуда. Сигары. Трубки. Гильотины для сигар. Специальные зажигалки для трубок. Табаки с черносливом. Сорочки с личной монограммой. Золотые запонки. Галстучные булавки с бриллиантами. Лайковые перчатки. Бобровые воротники. Натуральный лен. Кожа крокодила. Куда ни плюнь — Ролекс, Дюпон и Данхилл. Коллекционирование антиквариата. Чтение журнала «Особняки и замки». Устрицы под белое вино. Канары и Мальдивы. Остров Корфу, где каждый таксист норовит соврать, как возил Михаила Горбачева…
— А сейчас что?
— А сейчас я из этого вырос.
Рыжая помолчала и спросила:
— Эти шашлыки… Что там будет за публика?
— Не переживай. Старая банда. Все свои. Без смокингов и бриллиантов. Джинсы — в самый раз. Ты ведь это имела в виду?
— Угадал.
— Собирайся потихоньку.
— А ты?
— А я немного поработаю.
— Сегодня выходной.
— Не для меня, — улыбнулся банкир и ушел в кабинет.
Закрыл дверь. Дел было много, да. Но вместо раздумий о делах, вместо некоторых полезных занятий, которым Знаев посвящал субботние дни (в частности, неплохо было бы погрузиться в глубины языка Сервантеса и Лорки), он стал мучительно придумывать, как ему, миллионеру, выстроить отношения со своей девушкой, чтоб ее не испортить.
Конечно, рыжая Алиса не выглядела слабохарактерной. Но ведь и бывшая жена — тогда еще настоящая — поначалу тоже не давала повода усомниться в цельности натуры. А спустя год после свадьбы все изменилось. Знаев хотел быть Пигмалионом — сделался Франкенштейном. А всего-то пытался выполнить долг самца: обеспечить жене достойные условия существования.
Он сказал себе, что теперь, сегодня, после всего, что произошло, после вздохов, скольжений, бессвязных влажных признаний, после моментов, когда становилось понятно: девочка с золотыми волосами не просто отдается, не уступает себя, а дарит (есть ведь разница), — он станет величайшим болваном, если решит тратить на нее деньги. А если она намекнет, хотя бы полувзглядом обозначит, что ждет именно этого, — придется расстаться. Сразу.
Тьфу, блядь, до чего ты докатился. Пытаясь думать о любви, думаешь о деньгах.
А что делать? Деньги есть. Их не жалко. Жалко будет, если воспитанная, умная молодая женщина, даже приблизительно не представляющая себе истинную цену и силу золота — этой волшебной и омерзительной субстанции, — однажды вдруг решит, что попала в число избранных, и помчится, сжигая мосты и тормоза, навстречу собственной гибели.
Итак. Я влюблен — она вроде бы тоже симпатизирует (не может быть, чтоб не симпатизировала; иначе не был бы, например, давеча столь отважным ее маленький твердый язык). Я богатый — она живет в хрущевской хибаре. Как поступить? Извлечь ее, с осторожностью, из ее почвы, пересадить в благодатные условия, внимательно наблюдать за изменениями в поведении, за исчезновением одних привычек и появлением других? Ты что, всерьез намерен этим заниматься?
Да, намерен. Девушка мне дорога.
Тебе что, нечего делать?
Нет, мне есть что делать, но я найду время и силы.
Интересно, где?
Неважно. Изыщу резервы. Внесу изменения в планы. Я устал быть один, мне нужен кто-то, о ком я буду заботиться, кому я могу дарить радость.
Ага, вот важное слово произнесено: радость. Что-то ты, господин банкир, радостным не выглядишь…
А неважно, как я выгляжу. Важно, что я делаю и как. Важно, что я собой представляю.
Сдвинув створку огромного, от пола до потолка, окна, выбрался под открытое небо. Стискивая в пальцах резиновое кольцо, прошелся меж деревьев. Потеребил листья дуба, любимчика. Вот существо, которое нельзя испортить заботой, любовью, деньгами, вниманием, подарками. Хочешь — поливай и ухаживай, не хочешь — забудь; растение не перестанет тянуться к солнцу.
Через полчаса выехали. Что за человек рядом со мной? — думал банкир. — Тянется ли к солнцу?
Время покажет.
— Сначала, — объявил он, — мы кое-куда заедем. Помоем машину.
— Твоя машина — чистая.
— Может быть. Но она должна быть очень чистая.
— Самая чистая, — подсказала рыжая. — Да.
— Чище, чем у всех.
— Точно.
— Чище, чем у всех… Больше, чем у всех… Быстрее, чем у всех. Ты страшно гордый человек.
— Это плохо?
— Плохо, — четко ответила рыжая. — Тебе что, нравится, когда все тебе завидуют? Восхищаются? Ищут твоей дружбы и аплодируют?
Знаев резко прибавил ход.
— Мне все равно, — сказал он. — Мне плевать, аплодируют мне или нет. Главное — чтобы я сам себе аплодировал.
— И часто так бывает?
— Редко, — с сожалением ответил банкир. — Три или четыре раза в год. Обычно я недоволен собой.
Он опять почувствовал подступающую тошноту. Сильно вдохнул носом. Ему не понравился разговор, слишком неприятной была тема. Тот, кто хочет контролировать все, должен в первую очередь контролировать темы разговоров, — и, соответственно, темы размышлений: уступишь собеседнику, и хаос поселится в твоей голове.
Знаев не удержался и поморщился от досады. Хаос подступил. Суббота, лето, солнце, пронзительно-синее небо, женщина с золотыми волосами — все на месте, все рядом, расслабься и отдыхай. Если сможешь.
Он опять надавил на педаль.
Есть счастливые люди — они убеждены, что расслабиться просто, а отдыхать — все равно что дышать: живешь — стало быть, умеешь.
Проснись однажды в понедельник, в четыре утра. И начинай работать. Работай до полуночи. Поспи немного, и во вторник проделай то же самое. И в среду. И в четверг. Все пять дней. А в субботу попробуй остановиться. Забудь о работе и наслаждайся ее плодами…
Нет, она не даст тебе забыть. Она вцепится когтями, если попытаешься оттолкнуть ее. Она пустит корни внутри твоего естества. Она, как женщина, внимательно отслеживает, как ты все больше и больше увлекаешься ею, она дальновидно позволяет тебе потерять голову; но когда ты решишь переключиться на что-то другое, — все изменится. Она будет звать тебя, она не покинет тебя, она повиснет на тебе, она завладеет всем в тебе.
— Можно тебя попросить…
Знаев вздрогнул:
— Что?
— Мы едем слишком быстро.
— Не слишком. И потом, мы уже приехали.
Он заложил резкий вираж и остановился. Алиса посмотрела на одноэтажное строение из бетона, окруженное автомобилями — в каждой нетерпеливо ерзал водитель, — и с сомнением сказала:
— Тут очередь.
— Ничего. Нас пустят без очереди.
— Не люблю очередей.
— Ты не застала настоящих очередей. За маслом. За мясом. За сыром и колбасой… Видишь? Я же говорил, нас обслужат мгновенно.
— Прекрати быть таким самодовольным.
Банкир испугался и замолчал. Осторожно въехал в ворота. Из водяной пыли появились четверо полуголых мальчишек: два азиата и два блондина. Подскочили к машине, принялись за дело. Азиаты действовали заметно шустрее своих коллег-славян. За спинами работяг обозначился приземистый, в выцветшей джинсе человек с огромным животом. Под его тяжелым взглядом гавроши задвигались быстрее, но вот один из них, неловко шагнув, опрокинул ведро с водой; приземистый дико завращал глазами, выкрикнул что-то явно нецензурное и наградил нерадивого мощной затрещиной, тот едва не упал.
— Он его ударил, — тихо сказала рыжая.
— Я видел, — равнодушно ответил финансист.
— Это отвратительно.
— Может быть.
