Часа через полтора зала убрана и можно принимать первых посетителей — они, видите ли, уже извелись от жажды. Впрочем, до полудня их не бог весть сколько, но хозяйка строго следит за тем, чтобы все было прибрано, когда первый гость заглянет в дверь. Это чтоб пыль столбом стояла, когда стаканы на столе? Нет, такого у меня никогда в заводе не было!
Прибрав, Кати отправляется за покупками. Хлеб, молоко, овощи — ведь каждый день покупать приходится. На рынке Катарину Китцбергер уже знают, она ходит по рядам и со знанием дела присматривается к капусте, кольраби, к салату. Все это ей по дому хорошо знакомо, вот только при виде овощей, которые не растут в Юльбахе, разных диковинных сортов капусты — спаржевой, розовой — Кати теряется. Но все равно она никогда не переплатит. Она верно служит своим хозяевам и покупает для них как для отца родного.
Мясник ее тоже знает. В самом начале случалось, что ей вместо супового мяса подсовывали огузок. Ну и попадало ей тогда от хозяйки! «Суповое мясо у нас — это прежде всего край! — поучала она Кати. — Суп от него наваристый. А огузок и вырезки всякие — это для тех, кто любит хорошо поесть, дорого пришлось бы с гостей брать. Это графы себе позволить могут, там, наверху, на площади, — добавляла она с ненавистью. — А когда я тебе говорю — сегодня у нас заливное, ты голову покупай, а не ножки. Ножки — они для праздника. А когда я тебе велю легкое покупать, ты бери свиное, оно выгоднее, чем телячье. У нас кто обедает? Рабочие, им пища здоровая нужна, чтоб силы прибавляла. Лакомки к нам не заходят».
Получив подобный урок, Катарина и в этой области стала вполне надежной опорой владельцев трактира. Верная и преданная помощница хозяев, она лишь изредка мучилась завистью при виде того, как кухарки больших ресторанов закупали телячьи окорока.
Бывает и так, что Катарина возвращается с рынка, когда дети как раз идут в школу. Шумные стайки ребятишек попадаются ей навстречу, с криком и гиком проносятся мимо, то и дело затевая возню, драки, веселые игры. Но встречает она и малышей, которые со строгими лицами, важно вышагивают, заложив пальцы под ремни ранца, как это делают взрослые, когда тащат тяжелый рюкзак. И ведь не глядят по сторонам, идут, будто выполняют ответственное поручение, строго блюдя собственное достоинство. Другие, напротив, только помани, с радостью вступают в разговор с прохожими, а те, «строгие», только недовольно отворачиваются. «И чего вы тут мешаетесь? — как бы говорит их возмущенный взгляд. — Не задерживайте нас. Нам некогда, мы спешим по важному делу».
Поглядывая на детишек, Катарина Китцбергер невольно улыбается. Но порой она ощущает и какую-то сладкую боль.
В трактире она уже застает Франца Адамека за столиком, обычно же, стоит ей вернуться пораньше, она видит, как трясутся у него руки, бегают глаза.
— Что глядишь? — набрасывается он на нее. — Сама знаешь, чего мне надо. Подавай скорее мое лекарство!
Но вот он опрокинул стаканчик рома — и его как будто подменили: лицо розовеет, глаза сияют. Словно бы извиняясь, он говорит:
— Ну и намаялся я этой ночью! Проклятый ишиас совсем извел. Иной раз так тебя скрутит, что своих не узнаешь. Нелегкий крест мне достался. Поплаваешь десяток-другой лет по Дунаю и готов — калека!
Откашлявшись, он быстрыми шагами покидает трактир. Сегодня он полдня проработает у угольщика по соседству.
Иногда Франц Адамек — отслуживший свое дунайский матрос — вместо рома требует «сто грамм» водки. Выражение это он подцепил где-нибудь в Венгрии, Сербии, Румынии или Болгарии. Ну а так как в наших краях нет рюмок на сто граммов, а только на «восьмушку», то он с утра и опрокидывает восьмушку рому. Сам-то он уверяет, будто его списали на берег из-за проклятого ишиаса, однако люди опытные давно уже раскусили, что причина увольнения — в вине. И какой бы Катарина Китцбергер ни была прилежной служанкой, в трактирных делах она смыслит не больше ребенка. Она одна во всей округе еще верит в ишиас Адамека. Она одна и не подозревает, что Адамек из последних сил пытается удержаться на поверхности, но при этом увязает все глубже. Конечно, выпадают дни, когда Адамек тут или там проработает полсмены. Но вот чего Катарина не знает — не пройдет и двух часов, как старик непременно уже заглядывает в другой трактир, так и не догрузив вторую фуру угля. Там он опять жалуется на свой ишиас, в который все равно никто не верит, и опять выпивает «восьмушку» рому. И так продолжается до ранних сумерек, когда он снова заворачивает в трактир, где служит Катарина Китцбергер. Выпив, Франц Адамек опять свеж и бодр, он подменяет кого-нибудь за карточным столом, рассказывает небылицы о своем плавании по Дунаю, весел и доволен собой. Пьяным его редко кто видит. Но до чего же простодушна Катарина: она-то считает старика честным и порядочным человеком, потому что он, видите ли, за все платит точно отсчитанными монетками. По одному этому ей бы следовало догадаться — так расплачиваются люди, для которых вино важнее, чем воздух. Без вина они ни жить, ни умереть не могут и только такой вот дотошной расчетливостью пытаются отсрочить свое окончательное падение.
Опытная официантка не дала бы себя обмануть, но ведь Катарину Китцбергер таковой не назовешь. Ей лишь недавно исполнилось 17 лет, и она учится у хозяйки трактира, дальней своей родственницы, поварскому делу. Конечно, все это не так, как бывает в больших ресторациях, никто ее никуда не оформлял, а так просто родители договорились, чтобы потом, когда встанет вопрос о замужестве, Катарина могла бы сказать, что готовить она училась в трактире.
В залу она выходила, только когда на кухне делать было нечего, а это случалось редко. С утра первым делом полагалось закупить овощи, вымыть их, очистить, затем отварить, а когда отваришь, приниматься за мытье посуды; а вымоешь ее — надо полы мыть. К тому же, чтобы молоденькая служанка не подумала, будто вся ее дальнейшая жизйь пройдет на кухне, ее заставляют и стирать, и гладить, и детское белье чинить. Требуху и гуляш ведь не на один день готовят, вот и есть возможность занять девушку другой работой.
В погожий летний день посетители устраиваются в садике перед трактиром. Огромный старый каштан отбрасывает густую тень, а ствол его такой мощный, что закрывает вход с набережной Дуная. С улицы даже и не разглядишь, что и кто там в притрактирном садике. Это-то и привлекает парочки, которые, перед тем как в обед выкупаться, охотно заглядывают сюда посидеть в тени и украдкой помиловаться. Порой забегают и молодые парни в купальных трусах, чтобы выпить глоток вина. Катарине всякий раз делается немного стыдно, когда она им прислуживает, исподтишка она поглядывает на загорелые тела, мускулистые ноги. На стройных девушек же она смотрит с нескрываемой завистью: всё наружу! Видя сверху их загорелую грудь, Катарина думает: должно быть, совсем голыми на солнце лежат! И стоит ей себе это представить, как у нее начинает кружиться голова. Нет, она всей душой ненавидит этих девчонок!
По вечерам дунайские воды переливаются в лунном свете, и из окна мансардной каморки видно, как блестит река. Закинув руки за голову, Катарина стоит и не может оторваться от этого зрелища. А когда луны нет, то Дунай и берега его кажутся такими таинственными, что даже мурашки по спине бегают. Снизу сюда, к окошку, доносится тихое бульканье. Будто кто-то переговаривается, воркует, будто клушка созывает своих цыплят — а это вода плещется. На берегу темно, фонарей нет и набережная давно уже заросла высокой травой, потому тут и устраиваются парочки, тут, под самым окном нашей трактирной служанки. «Ты, ты!» — только это одно слово они и говорят друг другу, нежно обнимаясь. А сверху из темного окошка смотрит Кати. Она стоит и ревниво вслушивается в теплую ночь, а когда на другом берегу вспыхивает свет автомобильных фар и, прежде чем нащупать шоссе Нибелунгов, заглядывает и на эту сторону, Кати видит влюбленных, лежащих в траве. В сердцах она захлопывает окно. От чувства одиночества Кати делается совсем больной и долго не может уснуть потом.
«Хоть бы он был здесь!» — думает она при этом и все же чувствует, что и он не успокоил бы ее.
Катарина Китцбергер не так уж одинока. Уже несколько месяцев к ней ходит парень из ее родной деревни. Зовут его Фердинанд Лойбенедер. Работает он на фабрике, а ночлежничает в пристройке трактира, расположенного по соседству.
Кати тяжело вздыхает, вспоминая, как оно все началось и так буднично и серо продолжается. Однажды он пришел в трактир, присел за карточный стол, а когда подошла Кати, помогавшая в тот вечер разносить вино, окликнул ее, как окликали ее только дома, на родине, и как здесь ее никто не называл. И от этого ей стало как-то тепло на сердце. Она два раза ходила с ним в кино, когда он не работал в вечернюю смену, — так сказать, на правах старой знакомой, ведь он знал ее еще совсем маленькой.
