И только в одном безумстве, в безумстве театра, Женева оказалась незапятнанной. И кто, как вы думаете, после двухсот лет кальвинистского пуританства приехал в Женеву, чтобы основать там театр? Конечно Вольтер. Да, Вольтер приехал в Женеву, приобрел там роскошный дом, но очень скоро устал от этого скучного города с ужасающим количеством проповедников, которые на каждом углу грозили всем горящей серой и адовым огнем. Вольтер решил давать частные театральные представления у себя дома, приглашая женевских аристократов быть зрителями или даже исполнителями.
Странно, однако, что из всех городов мира, где состоятельный Вольтер мог обосноваться, он выбрал именно Женеву, родной город Руссо. Словно их постоянно сталкивала судьба. Словно решила она позабавиться над ними.
Два таких похожих и одновременно разных человека. И чтобы лучше оценить их сходство и различие, необходимо, чтобы оба они потеряли мать в малолетнем возрасте. Мать Руссо умерла, когда ему было всего несколько дней, мать Вольтера покинула навсегда семилетнего сына.
Прошло пятьдесят лет, Руссо заявил: «Моя мать была красивой и добродетельной женщиной». Вольтер сказал: «Моя мать не была святой».
Можно ли привести более несхожие высказывания? Чувствуется идеализм одного и реализм другого.
Руссо дает волю своему воображению. Вольтер вооружается холодным сарказмом.
Что бы мог сказать Вольтер, наблюдая за такой душераздирающей сценой: отец Жан-Жака крепко прижимает маленького сына к груди, утверждая, что в нем он видит образ умершей жены? «Когда я смотрю в твои глаза, я смотрю в ее глаза. Когда я целую тебя в губы, я целую в губы ее».
Став старше, Жан-Жак возненавидел ситуации, когда приходилось подменять для отца навсегда ушедшую мать. Он слышал слова отца: «Иди ко мне, иди, мой дорогой Жан-Жак, иди, сядь рядом со мной, давай поговорим о твоей матери». Мальчик заранее знал, что предстоит тягостная сцена с поцелуями и объятиями.
— Мы снова будем рыдать, папа? — спрашивал он и подчинялся ласкам отца.
— Верни мне свою мать, — плакал Исаак. — Или по крайней мере утешь меня. Заполни собой ту пустоту, которую она оставила в моем сердце. Ах, как я тебя люблю, сыночек, потому что ты единственное, что осталось у меня от этой женщины, ее одну я по-настоящему любил!
У Жан-Жака был брат, старше его на семь лет. Под наблюдением отца он освоил искусство часовщика. У Жан-Жака ныло сердце, когда он видел безграничную печаль в глазах брата во время сцен любви между ним и отцом. Старшего брата постоянно бранили, а то и били за небрежное отношение к работе. Однажды, когда отец в очередной раз хотел ударить его, Жан-Жак, разыграв привычную роль отсутствующей матери, бросился между ними. Обняв брата, он пытался защитить его от ударов, и тумаки достались только ему.
— Я не могу ударить тебя, Жан-Жак, — сказал отец. — Это все равно что наносить побои твоей матери. Ты так на нее похож.
И снова он раскрыл свои объятия перед младшим сыном, снова начал рыдать, лаская его. Старшему было велено вернуться к работе.
Брат, понимая, что ему не быть любимчиком, становился все более непослушным. Отец прогнал его из своей мастерской и устроил учеником к другому мастеру. Парень отбился от рук, завел дружбу с хулиганами и быстро приобрел дурные привычки. Он несколько раз пытался убежать из дома, и однажды ему это удалось. Вскоре он дал о себе знать. Из Германии. Затем пропал навсегда. Отец и любимый младший сын остались вдвоем.
Исаак все время стремился возродить ауру своей умершей жены, он читал вслух книги, вышедшие в то время, когда ухаживал за ней. Отец с сыном сидели рядышком, тесно прижавшись друг к другу, Исаак произносил слова очень медленно, растягивая их, словно возрождая к жизни воспоминания о тех днях, когда он ухаживал за любимой женщиной и наконец женился на ней.
А сын с широко раскрытыми от удивления глазами следил за пальцем отца и постепенно овладел грамотой, которой его никто никогда не учил. Вскоре они уже читали по очереди. Их маленькая комнатушка в самом бедном квартале Женевы исчезала в тумане, а вокруг появлялись храбрые воины, змеи, волшебники, осажденные замки, возникала принцесса, жизнь которой висела на волоске… Так они частенько просиживали до утра.
Позже мальчик осознал, что почти ничего из прочитанного он не понял. И все же каким-то образом он ухитрялся все прочувствовать. Так эти великие страсти, преувеличенные эмоции, неправдоподобные ситуации, экстравагантные совпадения, невероятные развязки стали частью его жизни. «Я утратил свою личность, — объяснял он позже, — я превращался в одного из персонажей той книги, которую мы с отцом читали». Когда книги с полки матери были прочитаны, они стали брать те, что покупал отец. А он был проповедником. Теперь ночами напролет они читали толстые тома церковной истории, такие как «Всеобщая история» Боссюэ[126], «Сравнительные жизнеописания» Плутарха[127]. И теперь в их комнатке, которую когда-то наполняли влюбленные рыцари и знатные дамы, толпились гиганты классической истории. Там был безжалостный Пирр[128] со своей сказочной армией слонов, вынашивавший идеи новых войн. И фиванский полковник Пелопид[129], доказавший, что подлинным господином является он, а не его деньги. И совсем юный Перикл, который шел в школу в сопровождении философа Анаксагора[130], учившего его презирать суеверную толпу. И прославившийся своим миролюбием и силой логики Фокион[131], учивший афинян быть сильнее своих врагов. «Вы должны либо одолеть противника, либо помириться с ними», — говорил он. В результате его приговорили к смерти как труса и в тюрьме заставили выпить чашу с ядом. Фокиону было тогда тридцать восемь лет. Там был и Кориолан[132], который жаждал отомстить родному Риму. Он привел свою армию, но, когда до победы оставалось совсем немного, не сумел вынести слез своей матери.
Таковы были силы, формировавшие мировоззрение и психику мальчика, — они его смущали, вводили в заблуждение, лишали индивидуальности. Но наряду с этим креп и закалялся его внутренний стержень. Жан-Жак исподволь уже готовился к своему будущему величию. Однажды он вообразил себя Гаем Муцием Сцеволой[133]. Чтобы доказать храбрость римских парней перед своим заклятым врагом Порсенной[134], он протянул правую руку над пламенем, горящим на алтаре[135]. Потрясенный этой историей, шестилетний Руссо решил продемонстрировать всем, насколько он храбр, и стал держать руку над кипящим котлом. Он наверняка получил бы сильный ожог, если бы старшие вовремя не оттащили его от печки.
Вскоре Жан-Жак потерял и отца — его убили во время драки. Вместе со своим кузеном Бернаром Жан-Жак оказался в доме Ламберсье, пастора и его сестры, старой девы. Эти скромные люди увеличивали свой семейный бюджет за счет одного — двух учеников, которых обучали основам религии и латыни. Это были милые, добрые люди, жившие в типичном швейцарском доме — деревянном коттедже, из окон которого открывался великолепный вид. Жизнь их могла стать идеальной, если бы они не относились с такой серьезностью к детям, этим «семенам зла», этому «омерзению Божьему», как называл их Кальвин. Чтобы вести борьбу с внутренней развращенностью Бернара и Жан-Жака, Ламберсье разработали свод строгих правил, согласно им, за малейшей провинностью последует телесное наказание. Для Жан-Жака это была совершенно незнакомая ситуация. До сих пор к нему относились с необыкновенной мягкостью и добротой. Теперь ему предстояло отведать кнута.
Страх заставлял Жан-Жака с величайшей старательностью выполнять все правила. Но однажды он все-таки совершил незначительный проступок — и в мгновение ока очутился, совсем обнаженный, на коленях мадемуазель Ламберсье. Он уже приготовился орать от боли, но… когда ощутил на ягодицах первый шлепок, с изумлением понял, что кричать незачем. Было унизительно, стыдно, но он испытал и какие-то новые, пока незнакомые ощущения — что-то возбуждающее, даже приятное, это шло от безжалостной руки мадемуазель Ламберсье.
— Ах ты неслух, ах Сатана! — кричала она. — Я научу тебя понимать, что такое хорошо и что такое плохо! Так научу, что вовек не забудешь!
Таким, несомненно, было ее намерение. Но эта простая женщина научила его и кое-чему другому. Жан-Жак не мог сразу постичь смысл новых эмоций. Что-то странное, расплывчатое… Новые ощущения предвещали будущую бурю — наполовину блаженство, наполовину наказание. Жан-Жаку было жаль, что рука мадемуазель замерла. Жажда нового чувственного опыта охватила его так крепко, что он начал мечтать о повторении случившегося. Ничего не было проще. Теперь, когда он не боялся шлепков, напротив, страстно желал их, нужно было вызвать гнев мадемуазель Ламберсье.
