Сью Таунсенд - Ковентри возрождается

Напротив церкви сплошной стеной стояли низкие домики. Из грубо отесанной двери вышла женщина с плоской плетеной корзиной. Она постояла в крошечном садике, наблюдая за коровами, потом наклонилась нарвать настурций, которые складывала в корзинку. Красивое платье с широкой юбкой, волосы стянуты на затылке лентой, — она выглядела непритязательно и прелестно. Даже зеленые сапоги на ногах казались вполне уместными. Я сказала об этом Додо.

— А, она, — отозвалась Додо. — Это Вероника Минтон. Она занимается банковскими торговыми операциями. В глубине дома у нее приемная с телексом. — Додо опустила стекло и крикнула: — Вероника!

Вероника повернулась и увидела Додо. Лицо ее не выразило большой радости, тем не менее она подошла к такси.

— Додо, — сказала она, — была на могиле у Джефа?

— Да. Как дела здесь, за городом?

— Черт-те как.

— Черт-те как?

— Да, мы распродаемся.

— Почему?

— Шум, отсутствие удобств и вандализм. Вы не поверите. Видели, что деревенские оболтусы нацарапали на памятнике жертвам войны? И эти чертовы коровы. Ходят мимо нашего дома по четыре раза в день. Дерьмо, и вонь, и выхлоп от тракторов. А шуму, когда кого-нибудь выставляют из местной пивной! И потом, детям негде играть. К нам трижды влезали в дом, и вдобавок здесь ничего не растет.

— Настурции у вас прелестные, — сказала Додо.

— Да, — с горечью откликнулась Вероника. — Они и на плохой почве разрастаются.

— Куда вы поедете? — спросила Додо.

— Куда-нибудь, где потише, — ответила Вероника. — В Клапам[27].

Из-за угла в переулок вошел мальчик лет двенадцати на вид. Он размахивал прутом, подгоняя нескольких норовистых коров. Шофер такси включил двигатель, и машина стала медленно пробираться между животными.

— Ты, псих ненормальный, — завопил мальчишка, — осторожнее, коровы! Шофер, как исстари водится, погрозил из окна кулаком и крикнул:

— Убери эти чертовы мешки с дерьмом с моей дороги, малый, не то я их к дьяволу передавлю.

Вероника глубоко вздохнула и сказала:

— Видите? Жизнь в деревне так неприятна; она выявляет в людях все самое низменное.

Пока мы неслись через деревню, я заметила, что местный магазин называется «Продуктовый центр», а памятник павшим весь исписан; особенно выделялась надпись: «Вероника сосет...» Широкие поля, похожие на прерии, тянулись до горизонта. Додо сидела недвижно, лишь однажды, встрепенувшись, указала мне на большой дом, едва видимый среди деревьев парка:

— Там Джеф родился.

— Его семья и сейчас там живет? — спросила я.

— Нет, это теперь дом престарелых, для избранных.

— Далековато до «Продуктового центра», — заметила я.

Додо рассмеялась и замолчала.

Я никогда не летала на самолете и не была в аэропорту. Гатуик показался мне лабиринтом для крыс, но Додо, по-видимому, точно знала, куда идти и на какое электронное табло смотреть. Она сказала мне, что самолет Сидни прибывает в 6.10 вечера.

Нам надо было убить три часа пять минут, и мы пошли поесть в ресторан. Мы сели у окна, чтобы Додо могла наблюдать, как взлетают и садятся самолеты. На вид это дело рискованное.

Вошли четыре американца и сели за соседний столик. Громкими, веселыми голосами они заказывали бифштексы. К пожилой официантке они обращались «мэм» и просили у нее совета, какой салат заказать на гарнир. Когда она, взяв их огромный заказ, отошла, прихрамывая, от стола, они закурили сигареты и принялись говорить о делах. Мужчина в пиджаке в зеленую с оранжевым клетку возобновил прерванный разговор:

— Само собой, поющие телеграммы уже давно не новость. Я хочу сказать: вы точно знаете, что получите такую на день рождения, так?

— Так, — подтвердили три остальных американца.

— И по другим веселым случаям. Так?

— Так.

— Значит, рынок в Европе насыщен мелкими студиями, у них есть Кинг-Конго-граммы, толстякограммы, поцелуеграммы...

Тут врезался другой, с какой-то безумной стрижкой:

— Ясное дело, знаем, Уэйн. Бог ты мой, одну неделю в Англии — и парень уже стал таким медлительным.

Уэйн засмеялся вместе со всеми.

— Ага, это я, наверно, от «Британских железных дорог» подцепил.

Тут все, мало сказать, засмеялись. Они прямо-таки остановиться не могли. Наконец Уэйн собрался с силами и продолжил:

— Итак, рынок на точке замерзания, никаких новшеств... согласны?

— Само собой... Ради Бога, Уэйн!..

— Эй, не торопи меня, Конрой. Надо же объяснить. Сейчас я на вас одну новую идею опробую. Готовы?

— Давай опробуй.

— Поющие телеграммы по невеселым случаям.

— Невеселым?

— Ага, развод, потеря близких, ссора с любимым человеком, необходимость сказать девочке, что она слишком толстая или что-нибудь эдакое же... эй, Стил, что тебе в жизни доводилось самого плохого сказать матери?

— Что у меня анализ на СПИД положительный?

— Нет, мы тут теоретически рассуждаем. Эта плохая новость должна касаться ее. Она старая, больная...

— Умирает?

— Вот. Ты же не хочешь ей об этом сказать, так, Стил? Она смертельно больна.

— Нет уж, спасибо.

— И доктор не хочет...

— Угу.

— Вот тогда ты звонишь и заказываешь смертограмму.

— Что-что?

— Смертограмму.

Уэйн встал рядом со стулом, где сидел Стил; он запел на мотив «Свисти, пока работаешь»:

— Уэйн, это уж грубей грубого, — не выдержал Стил.

— Спокойно, Стил, — сказал Конрой. — Это возможно. Что ты предложишь, чтобы объявить собственной жене о разводе?

Уэйн минуту соображал, потом снова встал и запел на мотив «Однажды волшебным вечером»:

— Это феноменально, — вырвалось у четвертого. — Подумать только! Принимая экзамен на водительские права, экзаменаторы больше могут не волноваться за провалившихся; у них будет специальный постоянный штат «сообщателей плохих новостей», и они все сделают. —

Он запел на мотив «Эта дама — бродяжка»:

Гикнув, Уэйн хлопнул четвертого по спине и сказал:

— Бердок, ты прекрасен. Я знаю, все выйдет как надо. По пятьдесят тысяч долларов с каждого, и дело в шляпе. Первую контору открываем в Лондоне, момент как раз удачный.

Им привезли еду, и Стил, Конрой, Уэйн и Бердок с урчаньем и тупыми ножами принялись за крошечные английские бифштексы.

— Эй, мэм, — крикнул Уэйн официантке. — Есть у вас тут бутылка хорошего французского вина? Нам надо кое-что отметить.

Официантка принесла бутылку «Нирштайнера», немецкого вина, прошептала мне Додо, но американцы не поняли или не заметили ничего. Они с наслаждением самозабвенно распевали песенки о не самых приятных сторонах жизни:

Слай приказал шоферу остановить машину на утрамбованной обочине. Они едва отъехали от города Ньюпорт-Пагнелл. Они обходили автомобиль спереди, чтобы поменяться местами, и у капота, встав лицом к лицу с молодым полицейским, Слай спросил в упор:

— Ты что, девчонка? Чего это мы ползем на девяноста милях в час? К чему вся эта бодяга? Я, мой мальчик, тороплюсь. Это ведь расследование убийства.

— На дороге большое движение, сэр, — сказал молодой человек, посматривая на несущиеся сплошным потоком грузовики.

— А вот я тебе покажу, как управляться с этим проклятым движением, — рявкнул Слай. — Марш на пассажирское место.

Сержант сыскной полиции Хорсфилд сидел на заднем сиденье полицейской машины. Он знал, что это случится. Рано или поздно такое непременно случалось. Но инспектора Слая он боялся больше, чем смерти на шоссе, поэтому он тихонько помолился Пресвятой Деве, уперся ногами в пол машины и закрыл глаза. Слай вырулил на дорогу прямо перед здоровенным трайлером, заставив того внезапно затормозить. Затем Слай обошел (слева) микроавтобус, где сидел целый духовой оркестр, и резко свернул на скоростную полосу; по ней он и пошел, включив полицейскую сирену и заставляя идущие впереди машины освобождать ему дорогу. Временами стрелка спидометра показывала сто двадцать миль в час.

Ехали молча. Хорсфилд уже жалел, что не составил завещания, как неоднократно советовала ему жена. Хорсфилд был славный человек. Он верил в закон и справедливость — впрочем, не обязательно в этом порядке. Он имел высшее образование и хороший выговор благовоспитанного человека, но, несмотря на эти недостатки, он приобретал друзей и даже оказывал влияние на сотрудников в полиции. Втайне Хорсфилд был глубоко верующим человеком. Молился он по ночам в ванной, на коврике, сложив перед собой руки, как ребенок.