— Ну и что? Работа у меня такая — верить, — говорю я.
— Ага, как же.
Наверху мать застигает меня в тот момент, когда я рассматриваю новое фото на стене. Там изображена она с младенцем на руках. Младенец — это я. Она сидит на траве и держит меня стоймя, демонстрируя фотоаппарату. Ее лицо исполнено материнской любви, а глаза полны любовью к человеку, который ее снимает.
— Зачем ты это вывесила? — говорю я.
— Грайн, когда же ты вырастешь? — говорит она, пробегая в ванную.
— Тут сфотографирована я.
— Вот именно потому, — говорит она, — и повесила. А ты как думала?
— Кто это снимал? — спрашиваю я. — Это папа снимал?
— А ты, как думаешь, кто? — говорит она, захлопывая дверь.
В ванной она застревает что-то надолго, покамест внизу отец поет, а Фил молча сидит на диване. Моя мать плачет вдали от людских очей, но безо всякого стыда. Слезы легко подступают к ее глазам, потому что у матери есть право плакать — в своей собственной ванной, в своей собственной жизни. Она плачет негромко и безудержно, потому что слезы — как и дети — принадлежат ей.
Внизу ток-шоу сменилось тридцатиминуткой о Шэнноне. Полный зал местных жителей, которые вскакивают с мест, чтобы попасть в кадр и быть сосчитанными.
— Гидроэлектростанция, — говорит телевизор. Отец начинает заунывно мурлыкать.
— Аэропорт, — говорит телевизор. Отец запевает песню.
— Центр спутниковой связи, — говорит телевизор (была у отца одна мечта — висишь себе в космосе, а земля где-то внизу вертится).
— Вставала бледная луна, — поет отец, — над млечным родником.
И внезапно ему на три голоса начинает подпевать хор девочек: серьезные альты в бархатных платьицах, бойкие меццо с глазами стюардесс и бедная, знаменитая сопрано, чьи губы хватают высокие ноты, как лошадь — мятный леденец с травы. Они поют, чтобы разбить вам сердце, эти Цветы Ирландской Женственности. Их глаза правдивы, руки потны, а девственность реальна, как кофе по-ирландски (на мой вкус, вполне удачное сравнение).
Уголком глаза я вижу, что ошиблась. Парик перестал расти. Парик больше не растет. Еще одно усилие над собой — и мы, неровен час, сообразим, что он всегда был такого размера, даже когда мы были детьми. И тогда парик опять начнет расти.
И все это время на диване между мной и Филом то растягивается, то сворачивается в тройной канат наше детство.
Началом мести становится тело моего детства, молочно-белый пробор в его волосах. Маркус и я сидим в разных концах офиса. У нас двоих есть два детства — по одному на нос. Похоже, это справедливое распределение.
Мне почти нравится мое новое девчоночье тело, потеющее без запаха. Почему бы, собственно, им не попользоваться? Я тащу его с собой в кабинет Люб-Вагонетки и сажаю на стул. Подсовываю руки под бедра, чтоб не ерзать; не позволяю себе ни пускать губами пузыри, ни задирать юбку на голову, ни просить у Люб-Вагонетки денег. Она стучит по столу телепультом. Если она укажет пультом на меня, я запросто могу растаять в воздухе.
Телевизор шумно оживает. Она просматривала пробы. На нас с экрана пялится замороженный Стивен. Рамка кадра рывками ползет вверх по лицу, каждый раз перерисовывая его.
— Ну, что скажешь? — говорит Люб-Вагонетка. Хороший вопрос. То, что я скажу, огромно, как эта комната. То, что я скажу, окружает меня со всех сторон. То, что я скажу, можно произнести лишь по кусочкам.
— Это нечестно! — вот что я говорю. Она смотрит на меня.
— Честно, — говорит она мягко, с ностальгией по самому этому понятию. — Честно, — выговаривает она, точно слово, которого сто лет не слышала (типа «какашка» или «пи-пи», хотя вокруг нее все разговаривают исключительно по-матерному).
— Вот что я скажу: я умею играть по правилам. Договорились?
Та-ак, что это я только что ляпнула?
— Ничто не вечно, Грейс.
— Ничто не вечно, и когда дело — труба, я сумею сыграть по правилам.
— Что дело — труба, до тебя доходит, лишь когда все опять в порядке.
Ее руки отменно воспитаны и очень осторожны. Она ведет программу новостей для глухих в замедленной съемке. Позади ее рук Стивен — и в самый неуместный момент — начинает хохотать.
— Оу-го-гогх, — говорит он. — Ты могла бы меня предупредить.
— Я тебя предупреждала: они — люди серьезные. Вся аж посинела, предупреждаючи.
— Но такими словами, что я вообще не понимала, о чем ты.
— Ау, — говорит Стивен, вновь замирает и опять повторяет: — Ау. Ау-у. А-у-у. Ха-у-у-у.
— Я дала передаче имя, — говорю я. — Без меня все было бы иначе. Назови мне хоть одну деталь, которой передача обязана не мне, а Маркусу.
— Никто в тебе не сомневается.
— Ау-ух. У. Хау-у, — слова выползают из его губ, как изгоняемые бесы.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она. — Чего ты хочешь?
Как мне сформулировать, чего я хочу? Я просто не хочу остаться в хвосте, покамест Маркус покупает рубашки полудюжинами, а она взлетает по перилам служебной лестницы на своей неподвластной трению заднице, как Мэри Поппинс.
— Худжхауаррр, — говорит Стивен.
— Это всего лишь слухи, — говорит она.
— Маркусу ты сказала, что все решено.
— Они решили, что такой исход возможен.
— Охм. Хм, — говорит Стивен на экране.
— Все зависит от нас. От тебя.
— Хуаургх. Охм.
— Ну, чего тебе надо? Здесь ты можешь добиться всего, чего пожелаешь. Только не позволяй себе психовать из-за нашего подвешенного положения. Серьезно. Пользуйся хаосом. Не борись с ним.
— Все, — сказали ее руки, — все, что ты захочешь.
Она не знает, чего я хочу. Она не знает значения слова «хаос». Со всеми ее «так-либо-иначе», со всеми ее «или-или-либо-то-и-другое-вместе». В детстве я хотела, чтобы лысые-и-волосатые отцы других девочек стали моими. Но их я тоже не получила.
— Я хочу «Шоу встреч».
— Ну и? Есть идеи?
Зачем это я буду подбрасывать ей свои идеи? Она лучше умеет использовать чужое, чем придумывать свое. Тем не менее я перегибаюсь к видаку и заставляю его работать, как ребенок наугад нажимая кнопки.
— Для начала — вот мой ведущий.
— О, — говорит Люб-Вагонетка, когда выпущенный на волю Стивен разражается своим райски-безмятежным смехом.
Я оставляю ее наедине с пленкой. Она останавливает запись, перематывает назад, вновь прокручивает смех. Стоп. Перемотка. Смех. Стоп. Перемотка. Смех. Стоп.
Уже в дверях я напоминаю ей, что в унижениях Маркус, возможно, и разбирается, но секс ему не по плечу.
— В играх он собаку съел, — говорю я, и мы обе улыбаемся, хотя кто может знать, что смешного она находит в моих словах? Иду в туалет и изливаю ее из себя вместе с мочой. Изливаю из себя Стивеновы «стоп-поехали». Работая своим новеньким детским мочевым пузырем, изливаю саму себя торопливо, без труда — назад в реку времени.
Когда я возвращаюсь домой, Стивена охватывает прелестное безумие. Как мне пересказать вам хотя бы половину того, что он наговорил?
— Добрый вечер, леди и джентльмены, — это он произнес несколько раз.
— Добрый ВЕЧЕР, леди и джентльмены.
— ДОБРЫЙ вечер, леди и джентльмены.
— Dia dhaoibh a dhaoine uaisle agus failte roimh[19].
Весь дом пропах эпиляционным кремом — это самый сумасшедший из известных мне запахов. Стивен обзавелся загаром и еще несколькими зубами.
Стиральная машина не умолкает всю неделю; комнаты полны простыней. Стивен не может свернуть их в одиночку. Я приподнимаю первую попавшуюся простыню и удивляюсь. Он никогда не сворачивал простыни с кем-нибудь на пару. Он никогда не стоял в углу комнаты, зажимая в раскинутых руках два уголка простыни, никогда не сводил эти углы вместе: одну руку поднять, другую опустить, подхватывая сложенную часть. Он никогда не отмерял шагами длину простыни и не передавал сложенное напарнику на том конце, не нагибался подхватить складки, не отходил на полдлины простыни и не передавал сложенную часть вновь.
Мы запутываемся. Он сует мне не ту сторону простыни: правой рукой держит левый угол, а левой — правый. Ему плевать, что, когда он нагибается, вместо аккуратной складки над полом болтается узел.
Я бессильна. Мне вновь два года. Мне хочется повалиться на чистые простыни и показать ему мой животик. Когда он идет по комнате, мне хочется взять его за руки, взбежать по его ногам и сделать сальто-мортале.
Он ведет меня наверх и показывает то, что недавно написал. Он составил список ошибок.
Это ошибка, что:
№ 1) Исаак не мог отличить своего сына от козленка.
№ 2) Остров Мэн крупнее, когда ты на нем находишься.
Звонит мать. Она просит к телефону меня, и я вынимаю палец изо рта.
— Алло? — говорю я в трубку, точно на том конце ждет величайшая тайна.
— Ну, как дела, Грейс? — говорит она.
