– Вряд ли вас устроят наши полставки, – сказала она, думая о том, что отнять полставки у подруги ей будет ой как не просто. У той трое взрослых сидящих на шее детей, муж-бездельник – четверть ставки черчения в их же школе и престарелые родители на нынешних пенсиях.
Подруга ей говорила:
– Фая! Я понимаю, это сволочизм. Но лучше бы они уже умерли. Знаешь, сколько стоит теперь мазь от суставов? А они как будто сосут ее. Раз, два – и шагай в аптеку. Просишь дешевенькую, а она, зараза, не помогает, покупаешь то, что дороже, и так далее. Учти, с моим уходом за ними можно жить сто лет. Гера (муж-чертежник) очень нервничает. У него аллергия на их мазь. Он ходит с красным носом, а некоторые идиоты думают, что он закладывает. Это Гера? Ты же его знаешь! Нет, Фая, я помру раньше их всех. А они после меня по одному начнут помирать с голоду.
– Дети что-то зарабатывают?
– Смеешься? Ванька разносит почту – это ему только на курево и на рэп.
– На что? – переспросила Фаина Абрамовна, хотя уже сообразила: это молодежное искусство говорить под барабаны. – Я знаю, что это, – перебила она подругу, которая за эти секунды встала в странную позу и, сделав пальцами «козу», одновременно двигая шеей, стала произносить нелепые слова. – Женя! Господь с тобой! – остановила ее Фаина Абрамовна.
– Со мной? Господь? Господь с тобой, Фая! Ты сама себе хозяйка и дома, и в школе. Сколько тебе одной надо?
Нельзя сказать, что это не порадовало Фаину Абрамовну. Когда-то, когда-то… Лет сорок-пятьдесят тому было некое страдание, но именно некое, без четких определений. Она хотела мужчину, но ровно в той же степени не хотела его. Ее отвращали подробности, которые следуют в отношениях с ним как до, как во время, так и после. И такое счастье, что был и есть в ее жизни Николай Петрович, бесплотный, бесполый человек. Сколько часов с ним проговорено, сколько чаю выпито. И ничего другого.
Эти все мысли были продуманы враз, в ожидании слов от визитера.
– Хорошо, – ответил этот с чертовщиной. – Полставки мне вполне годятся. Я взрослый мужчина, у меня есть полставки в газете.
– Вы пишете в газеты? – не своим голосом спросила Фаина Абрамовна. И это звучало как «вы стриптизер?». Или хуже того – «гей?». На самом деле журналист – это гораздо хуже. У нее в коллективе – и журналист? Соглядатай? Клеветник?
– Именно это неприемлемо, – сказала она. – Если бы у вас было полставки учителя в другой школе…
Слово «именно» было раскрашено побуквенно.
– Будет, – сказал он весело. – В вечерней, в вашем же здании.
Она растерялась. На все ее «нет» следовали убедительные «да» и плюс это: «Фаина Абрамовна! Учитель перспективен. Поэтому рекомендую его в первую очередь вам».
– Приходите завтра, – сказала она. – Мне надо все согласовать. В сущности, место занято, я должна поговорить с человеком, которого буду лишать часов.
– Я знаю, – сказал он. – У вас на двух ставках один учитель. Меня потому к вам и направили.
– Человек-то живой, – сказала Фаина Абрамовна, – у нее семья, дети.
– Я хорошо знаю Евгению Семеновну. Я дружу с ее сыном. Ей тяжело тащить такой груз в школе.
Фаина Абрамовна почувствовала, как чертовка, сидевшая под свитером посетителя, перепрыгнула через стол и нырнула ей за ворот. Оттуда она показывала ей серый язык и слегка щекотала под мышками.
– Хорошо. Я разберусь. До завтра.
Кандидат в учителя встал, сделал ей легкий полупоклон, чертовка слегка куснула Фаину Абрамовну, выскочила из мыска и в секунду догнала и скрылась в посетителе.
Все можно было принять за вздор, но на столе очень конкретно лежали бумаги, а носовой платок, хранящийся в лифчике, торчал наружу. Путин же был бесстрастен, он смотрел на нее холодными, равнодушными глазами, а значит, спасения от него ждать не приходилось.
– Пригласи Николая Петровича, – сказала она секретарше. – По-моему, у него «окно».
Он вошел через три минуты. Согбенный, лысый, с палочкой в руках. При всем этом он был в светлом костюме и белой рубашке с галстуком, и ботинки его сверкали как новенькие.
– Коля! – заговорила она не своим голосом. – Знал бы ты, кто у меня был.
– Я видел, – старым голосом ответил Николай Петрович. – Тебя шокировал его вид? Черное на черном? Не бери в голову. Помнишь, какие дудочки я носил в пятьдесят седьмом? Как ты осуждала меня на комсомольском собрании.
– Как ты можешь сравнивать? Ты был образован и воспитан, а у него…
Она хотела рассказать про чертовку, что показывала серый язычок в ее мыске, но это было бы так нелепо! Это ее нервы, усталость… Сон с лошадиным смехом.
– Слушай, Фая! – сказал вдруг Николай Петрович. – Убери ты этот портрет со своей стены. Просто вспомни. Мы пришли работать в эту школу вместе. Когда?
– В пятьдесят пятом… Нам дали восьмые классы.
– Кто тут висел тогда?
– Я не помню.
– А я помню… Еще Сталин. А вскоре я снимал его по просьбе завхоза, я был самый легкий для стремянки, и относил в чулан, и клал его прямо на других Сталиных. Кто висел после него?
– Хрущев.
– Правильно, девочка. Недолго погвоздался царь кукурузы, пришел бровастый бабник Брежнев, потом тихий, как дохлая рыба, Черненко, непонятный народу Горбачев, потом ураган Ельцин, теперь вот этот. Тебе не приходит в голову, что для нашей с тобой уже старой жизни их то ли не хватает, то ли слишком много?
– Это по Конституции, – твердо сказала Фаина Абрамовна. – Через четыре года.
– Через четыре года здесь будет город-сад, – ответил он ей. – Ты обратила внимание, что ничтожные политики прошлого больше всего любят цифровые сроки? В пятилетку жили? Жили. В семилетку. Ждали коммунизма в восьмидесятом. Нынешние – хитро-ваны. Они знают, что ничего вообще не сделают. И дай Бог, чтобы и Олимпиады не было. Не снести ее на своих плечах народу. Вот я и предлагаю вешать на стенах в школе то и тех, кто остался в чистой памяти.
– Я тебя не понимаю, – с отчаянием сказала Фаина Абрамовна. – У меня висит президент. Он мне нравится.
– Сколько раз я тебе говорил: повесь Ушинского, Сухомлинского, повесь, наконец, Песталоцци. На крайний случай – Толстого. Дети должны расти на примере бесспорно великих людей, которых не меняют через четыре года. Я, старый дурак, понял это недавно.
– Коля! – абсолютно беспомощно сказала Фаина Абрамовна. – Ты какой-то не такой. Мне казалось… Что мы с тобой единомышленники.
– Когда-нибудь обязательно надо стать таким, как должно. Мы с тобой старые друзья, и я говорю тебе твердо: этого парня в черном бери не глядя. Тебе будет нужен человек, у которого не будет нашей с тобой замшелости, и он возьмет и снимет портрет.
– Это он-то? – закричала она. – Он отвратителен. Он просто нахален.
– Он тебя не боится – вот и вся его лихость.
– А чего меня бояться? Я что, тигра лютая?
– Как и все в нашей несчастной стране, у которых есть хоть маленькая, но власть. Власть у нас – хищник.
– Разве я такая?
– Фая! Я работаю последний год. Я дорабатываю с трудом. Исключительно ради нашей дружбы, атавистической, между прочим. Ты уходить не хочешь. Твое кредо – пусть меня вынесут ногами вперед. Я не хочу этой торжественности. Тихой смерти я прошу у Бога. И чтоб были только те, кому на самом деле будет меня не хватать. Не надо мне казенных слов. Хватит твоих, и чтоб только ты меня поцеловала в мой холодный лоб. Ко мне живому тебя не тянуло.
Последние слова были сказаны тихо, почти со слезой.
Все шло не так. Будто она русская, а он иностранец. А ей ведь нужен был совет, сочувствие, да даже пусть бы просто пожалел. У нее в лифчике бабка-ёжка сидела…
– Бери парня, и не думай лишнего, – сказал Николай Петрович и заковылял к выходу.
«Ладно, – подумала она, – у меня есть еще вечер и ночь».
Но ночи не было. Весь вечер она думала о том, что говорил Николай Петрович. И ей стало страшно, что он как бы собирался умирать. Она позвонила ему, он был бодр, смотрел свой любимый сериал «Дживс и Вустер».
– Не беспокойся, подруга, – сказал он. – Мы с тобой еще не раз поменяем портреты.
«Дались ему эти портреты, – думала она. – Конечно, лучше было бы, чтобы страной управлял учитель, а не чиновник. Но учителя такие замордованные и такие нищие. Их сразу скинут богатые и смелые».
Она легла спать почти спокойной. Она подпишет приказ. Она отнимет полставки у подруги. Но за это даст полставки ее мужу за уроки труда в младших классах. Он хорошо выпиливает лобзиком, и у него получаются классные оригами. Она легла на спину, положив на грудь последний роман Сорокина «День опричника». Ее корежило от романа, одновременно что-то затягивало в него, и хоть несколько страниц она прочитывала перед сном.
«Ну, не Сорокина же вешать на стену», – подумала она. И что-то ударило ее в грудь снизу вверх. Нет, это было не в первый раз. Она знает этот удар, знает, как с ним справиться. И она тянется рукой к тумбочке, там у нее таблетки от внезапной смерти, «беталок зок» называются. Но рука почему-то не дотягивается. Делается все длинней, длинней, а тумбочка все уплывает и уплывает. Ей же ни капельки не страшно, ей смешна эта борьба руки и тумбочки, она завтра посмеется над этим. И она хочет поднять тело и подвинуться всем им, но оно какое-то глупое, это тело. И оно от нее не зависит. Она делает усилие хотя бы приподняться, но падает уже навсегда.
