Я жил в ту пору в Матвеевском, на Нежинской улице, в ДВК — доме ветеранов кино, построенном на участке, примыкающем к ближней даче Сталина. Дорогу через овраг и выезд на Минское шоссе еще не проложили, поэтому места там были почти деревенские: с огородиками, садовыми хибарками, пугалами… Правда, в тупике уже стоял новый роддом, куда, непрерывно воя, машины «скорой помощи» везли будущих матерей. Кстати, именно ДВК (вкупе с домами творчества кинематографистов в Болшеве и писателей в Переделкине) послужил прообразом «Ипокренина». Впрочем, каскад прудов я позаимствовал у дома отдыха Гостелерадио в Софрине. Но в творчестве это обычное дело: с миру по нитке…
В ДВК я оказался не случайно. Когда в 1985 году в «Юности», которую редактировал Андрей Дементьев, вышла, наделав шума, моя повесть «ЧП районного масштаба», патриарх советского кино Евгений Иосифович Габрилович предложил мне написать с ним в соавторстве сценарий. Нет, не экранизацию «ЧП», ее я уже сочинил с Петей Корякиным по заказу Сценарной студии. Речь шла об оригинальном новом произведении. Главная роль в будущей ленте предназначалась «самой обаятельной и привлекательной» Ирине Муравьевой, а снимать картину должен был ее муж Леонид Эйдлин. Дабы современный читатель осознал, что я, молодой писатель, ощутил, получив подобное предложение, прошу вообразить: вам вдруг звонит Роман Абрамович и приглашает в кругосветку на своей авианосной яхте. Напитки с девушками, естественно, за его счет…
Габрилович перебрался в ДВК после кончины жены, державшей его в брачной суровости всю долгую жизнь, оставляя мужу со стороны наблюдать головокружительные романы сверстников-кинематографистов. Когда ему выпала наконец свобода, сил оставалось разве что на невинный комплимент сестричке, пришедшей с вечерним уколом. В Матвеевском его изредка навещал сын — впоследствии автор знаменитой «документалки» «Футбол моего детства». Кстати, в ДВК уход и лечение были на европейском уровне, лучше ублажали болезненную старость разве только в «кремлевке». Но зато в Матвеевском все было просто, по-домашнему, каждую неделю привозили недублированный иностранный фильм, который переводил гундосый синхронист, или советскую новинку, иногда — положенную на полку, то есть слегка запрещенную. В ту пору на Нежинской улице доживали свой век многие титаны и основатели советского кино.
Мы начали работать над сценарием. Чтобы каждый день не ездить из Орехова-Борисова в Матвеевское, я купил путевку и тоже поселился в ДВК, который был домом престарелых и домом творчества одновременно. А композитор звонил мне каждое утро и говорил ласково: «Здравствуй, это Тенгиз. Ну, как наши дела?» После выхода «ЧП» я страдал в первых лучах литературной славы, часто сопряженной с неумеренным употреблением алкоголя, и был крайне необязателен: синдром похмелья и творческое усердие — вещи несовместные. Хотя, должен признать, иные неожиданные идеи зарождаются именно в похмельном мозгу. Но, увы, для многих молодых талантов, не научившихся соизмерять написанное с выпитым, первые лучи славы оказываются последними. Мне долго нечем было порадовать настойчивого Тенгиза, пока однажды его мелодия (ее я по вечерам крутил на диктофоне) вдруг не разбудила во мне воспоминания о пионерском лагере, теплых ночах у брызжущего искрами костра и хорошенькой баянистке Тае, которая была старше меня лет на десять. И сразу же получилось:
Только прошу тебя: «Не плачь!»
Только прошу тебя: «Не плачь!»
Я задержу в своих ладонях твою руку.
Ты слышишь — гипсовый трубач,
Маленький гипсовый трубач
Тихо играет нашу первую разлуку…
Тенгиз обрадовался, взял текст, сказал, что скоро нас запоет весь Советский Союз, и исчез навсегда. А лет через пять исчез и Советский Союз, странная империя, пытавшаяся, как советовал Тютчев, сплотить народы не кровью, а любовью. А там, мол, посмотрим, что сильней! Кровь, точнее зов крови, оказался сильней. Сейчас империю — царскую, а потом советскую, всячески охаивают, и есть за что. Но едва ли сыщется в мире другая империя, которая бы с таким бескорыстным энтузиазмом поднимала свои окраины, строила пышные национальные столицы там, где прежде верблюды жевали колючки, просвещала и образовывали на европейский лад туземную молодежь. Чтобы понять донорский характер нашей державы, которую кто-то удачно назвал «империей наоборот», достаточно повояжировать по цветущим метрополиям — Франции или Британии, а потом проездиться по России, или Нечерноземью, как именовались эти запущенные, бедные, убогие территории при Советской власти. А ведь речь-то — об исконной Руси, откуда все и пошло… Имперский народ, страдающий бескорыстием, обречен на бедность и неблагодарность.
3
«Пионерский» замысел снова увлек меня в конце 80-х, когда с радостным уханьем рушили все советское, а пионерские лагеря выставляли чуть ли не детскими подразделениями ГУЛАГа. Причем занимались этим в основном демократические отпрыски советской знати, проведшие детство в спецпитомниках Управления делами ЦК КПСС, где, наверное, и в самом деле режим был строжайший, что и запечатлел в своей бессмертной ленте «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» Элем Климов — сын крупного партийного босса. Кстати, удивительное дело: почти все прорабы перестройки и светочи либеральной мысли происходили из семей партийного начальства или руководителей спецслужб: и Аксенов, и Гайдар, и Окуджава, и Лацис, и Карпинский, и Ахмадулина, и Саша Соколов, и Виктор Ерофеев…
В ту пору «пионерский сюжет» стал обретать в моем воображении явные черты разоблачительной прозы, хлынувшей тогда на страницы журналов бурным селевым потоком. Мне грезилась жуткая история о том, как чистую трепетную любовь героев, зародившуюся в душной оторопи цветущего шиповника, затоптали хромовыми сапожищами, испоганили очными ставками, сгноили на мордовских нарах безжалостные гэбэшники. Тем временем вовсю шла Перестройка, смысл которой мало кто тогда понимал. Думаю, и Горбачев тоже. Сейчас этот геополитический попугай уверяет, что, уже сев за штурвал ставропольского комбайна, собирался извести Советскую власть. Ерунда, он, как и все, исключая, конечно, Рейгана и Тэтчер, хотел социализма с рынком и человеческим лицом. Но птички на рыбках не женятся. Между прочим, само слово «перестройка» — в смысле серьезных преобразований государственной системы — пришло к нам из эпохи Александра Второго Освободителя. Но ведь ни один грамотный строитель не начинает капитальный ремонт здания с перепиливания несущих балок и подрыва фундамента. А именно с этого начали и в 1917-м, и в 1991-м… Тенденция однако…
Особенно поусердствовали в разрушении Большой России писатели, традиционно имевшие огромное влияние на умы. Причем постарались и либералы, и почвенники. Сейчас уже подзабыли, именно лидер «деревенщиков» Валентин Распутин с трибуны съезда пригрозил, что, мол, если Россия выйдет из состава СССР, мало никому не покажется. «Вот оно как!» — переглянулись от Ташкента до Киева сановные сепаратисты с партбилетами в карманах. Увы, читатель, принцип интернационализма, записанный в конституции Красной империи, помог ей не больше, чем заповедь «не прелюбодействуй!» моногамной семье. А уж как наши «демократы» костерили страну — даже вспомнить страшно: и «Россия-сука», и «Россия-мачеха», и «Верхняя Вольта с атомным оружием», и «Освенцим в одну шестую часть суши»… К началу 90-х у людей сложилось ощущение, что черт угораздил их родиться в самом неподходящем государстве, которое необходимо срочно разрушить до основанья, а затем…
Какое отношение эти «мемуаризмы» (до «мемуаразмов» я, надеюсь, еще не дожил) имеют к истории написания «Гипсового трубача»? Самое непосредственное. Напомню, мой «Апофегей», вышедший в «Юности» в 1989-м, стал не только эротическим прорывом советской литературы (наш ответ «Темным аллеям»!), но и серьезной политической акцией. В этой повести я весьма язвительно изобразил конфликт между Горбачевым и Ельциным (особенно поглумившись над Борисом Николаевичем), а именно этот конфликт определял всю тогдашнюю политическую ситуацию в стране. И даже в мире! Это с годами кажется, что все произошло именно так, ибо иначе быть не могло. Могло! Вспомните, как Ельцин вдруг не прошел в Верховный Совет РСФСР, и никогда бы не стать ему первым президентом России, не уступи ему свое место прекраснодушный профессор из Омска. Тогда все и завертелось. Бывают такие периоды, когда история похожа на уравновешенные весы, и случайный комарик, присевший на одну из чаш, способен непоправимо качнуть рок событий в ту или иную сторону.
«Апофегей» вышел именно в такие дни, осенью 1989-го, и не случайно вызвал шквал негодования в либеральном стане, где я навсегда стал персоной нон-грата. Дошло до того, что Ельцин на митингах вынужден был объяснять, что клеветническая повестушка Полякова написана по гнусному заказу «партократов» и на радость «агрессивно-послушному большинству». Так витиевато в ту пору либералы называли основную часть народа, не желавшего развала страны и безоглядного прыжка в рынок. Нет, я не страдаю манией величия и понимаю: моя сатира на будущего «царя Бориса» была крошечной частицей неудавшегося сопротивления силам распада. Но все-таки, черт возьми, и я повитал в сферах геополитики…
