Князь. Да, граф, история. Боюсь, что ниточка событий берет свое начало еще от государя Александра, которого, мне кажется, заела совесть. Он, видно, все ж не пережил события той ночи, когда покончили с его отцом. После чего пришли и нагло заявили… ты вспомни: «Ваш отец почил. Идите, Александр, правьте государством».
Граф. Возможно, что ты прав, но только ныне в жертвах оказались всего лишь исполнители чужой недоброй воли, и государь наш Николай, похоже, их скоро всех погонит на заклание как истинных, ты понимаешь, истинных зачинщиков глупейшей смуты. Ну и, конечно, Николя под общую метлу.
Князь. Ай, боже! Ну какой же он зачинщик? Да из него злодей, как из дворовой бабы баронесса.
Граф. Ум надо, князь, иметь! Ты понимаешь? Ум! Когда б ни лез куда не надо, ни бегал по собраниям тайным да языком своим бы ни молол, мы б, может, не сидели здесь, ломая голову над тем, как вызволить его из этого абсурда. И впрямь, уж лучше б псарней занимался! Куда полезнее занятие, чем маршем прыгать по морозу с чужими мыслями в мозгах.
(Во время монолога графа появился Еропка. Слегка согнувшись в почтительной позе, он терпеливо ждет, когда на него обратят внимание.)
Граф (заметив, наконец, Еропку). Сказать что хочешь, ласковый ты наш?
Еропка. Ваше сиятельство! Они-с просили их простить. Они-с таких названий сроду не слыхали-с. И очень просят вас не гневаться на них.
Граф (князю). О чем он говорит?
Князь. О лобстерах.
Граф. Ах да, омары… Ну что ж иного мы от них не ждали. (Снисходительно глядит на Еропку.) Ну, ты пока ступай, голубчик, с миром. Коль будешь надобен, то кликнем непременно. А тем, кто там, на кухне, передай: мы их невежество всецело им прощаем.
(Еропка испаряется.)
Граф (обводя взором своды якитории). Казалось бы, Дворянское собрание… И ресторация, mon cher, отнюдь не из дешевых. Ужели выписать нельзя из той же Франции, к примеру, хотя бы пару поваров? Ведь мы же платим взносы.
Князь. Ах, граф, не раз уж эту тему поднимали, но с нашей канцелярщиной, сам знаешь, любое начинание увязнет тут же по уши в болоте. А ведомо ль тебе, мой друг, какой сегодня день?
Граф. Надеюсь, что не дата взятия Бастилии.
Князь. Храни господь! Куда приятнее. Нынче день ангела у нашего Николки-Николя.
Граф. О, да. Вот это казус, брат, как казус. А я-то грешным делом хотел ведь рюмочку поднять да выпить за его здоровье и удачу. Однако, в общем, согласись, довольно это глупо: пить за здоровье человека, который, сидя в одиночке, в ужасном состоянии души и тела ждет приговора не сегодня-завтра.
Князь. Да уж не вяжется, но, впрочем, мысль одна витает. Что если б ты добился, граф, аудиенции у государя для Николки?
Граф. Ах, до чего же осетрина хороша! Тает во рту от свежести… Да-да, mon cher, конечно, понимаю. А с неба мне луну достать тебе не надо? А то ведь я могу.
Князь. Ну, погоди же, граф, дослушай прежде. Что если – только при оказии, конечно, – ты скажешь государю, что, мол, Николенька покаяться уж больно хочет. Сам. Лично. Прощенья хочет попросить. Что нагрешил по глупости и недоразумению. Что он немного… недодумал по молодости лет.
Граф. Постой, mon cher, какая, к черту молодость? Ему, по-моему, уж лет под сорок будет.
Князь. Ну, хорошо, согласен. Действительно, про возраст можно и не говорить. Да-да, конечно же не надо… Так вот, а я как раз тем временем добьюсь свидания с Николкой.
Граф. А как, мне интересно, ты хочешь это сделать? Надзор за ними там строжайший.
Князь. Ну, не тебе мне объяснять, что взятка в этом государстве решает все. И даже больше. И если мне это удастся, даю тебе я слово дворянина: Николку я сумею убедить. Да это будет, думаю, не трудно. Он сам, поди, не рад, что вляпался так глупо. И многое – уверен – понял, сидя в казематах да долго размышляя на досуге.
Граф (после паузы). Сказать тебе что-либо пока я ничего определенно не могу, но, видит бог, подумаю. (Глядя на часы.) Однако мне пора. Сегодня ведь еще придется вытерпеть князей Мулдашевых, а эта ноша не из легких. Не каждому дано. Идти, естественно, не хочется, но быть я там обязан непременно. Давай-ка, брат, на посошок по крайней иль как, я слышал, говорили под Полтавой: «На коня!»
Князь. Да-да, пора и мне. Дела, увы, не ждут. Позволь я провожу тебя до экипажа.
(Они выпивают, закусывают, встают и уходят, прихватив с собой оставленные ими у входной двери якитории грабли и лопаты. Появляется Еропка и начинает собирать со стола.)
Еропка. Сожрали все и выпили до капли. У, дармоеды! Барское отродье! Ну, ничего, дождемся. Настанет наш черед. Придет час избавления, когда вас всех до одного да острою косою, как полынь! Да чтобы всех потом в одну большую кучу, как навоз! Да разом всех поганую метлою, как грязный мусор на дороге!
Эпизод двадцатый
«Демократические ценности»
Не сказать, чтобы я сильно удивился, когда моим глазам открылось истинное лицо хитрого, лживого и коварного Еропки. Было в его взгляде и раньше что-то такое, что заставило меня не поверить ему сразу. За всей этой подобострастностью и мнимым угодничеством горел в его глазах недобрый огонек. Но и дворяне, надо признать, меня не впечатлили. Взяли да и обгадили героический ореол восставших декабристов, который еще со школьной скамьи, между прочем, прочно засел в моем юношеском сознании, благодаря крепким (если ими бить по башке соседа по парте) и содержательным учебникам по химии и истории, которые издавались еще во времена моего счастливого детства, чудесным образом совпавшего с эпохой развитого социализма. В общем, я спокойно встал и, бережно сжимая в руке берестяной стопарь, направился к своему столу, нисколько не задумываясь о последствиях. Мне почему-то снова резко осточертело всего бояться. Ну посудите сами: боясь всего, можно откинуть концы гораздо быстрее. Да хотя бы просто от испуга, как это часто случается с медведями.
Подойдя к столу, увидел, что Людмила Георгиевна отсутствует.
«Ну понятно, – решил я для себя. – Пошла к человеку в футляре, которого даже сам Фаддей Авдеич иногда боится».
Вы знаете, мой уважаемый терпеливый читатель, я ожидал всего, но только не этого: филиал музея мадам Тюссо пополнился еще одной восковой фигурой. Только на этот раз в лице… самого Фаддей Авдеича! Так же, как и подруга его, сидел с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами.
– Вы только не волнуйтесь, – услышал я у самого уха тихий голос блаженного. – Всего лишь еще один обыкновенный столбняк. В медицине на практике такие случаи нередки. Просто, увидев Эльвиру Тарасовну в таком состоянии, Фаддей Авдеич так расстроился, так расстроился, что моментально тоже остолбенел. Это, естественно, от стресса. Он ведь ее так любит, так любит и так всегда за нее переживает, что диву даешься и восторгаешься истинностью их отношений. Да вы только поглядите, как два райских голубка. Ну прямо одно невероятное наслаждение смотреть на них. А вы, дорогой товарищ, знаете, – он ближе придвинулся ко мне, – я ведь тоже жестоко пострадал от человеческой косности, недальновидности и примитивного мышления высших чинов в московском правительстве, хотя я сам, надо сказать, чиновник высокого ранга. И даже очень. Мне иногда отдельно самолеты выделяли. Но вот в Кащенко я попал исключительно как жертва несправедливости. Потому что они там решили, что я социально крайне опасен. А я-то всего лишь хотел на одной из центральных площадей столицы поставить памятник трудолюбивому таджику. Ведь мы же истинно демократическая держава. Не какая-нибудь там Америка, которую, кстати сказать, построили исключительно негры. На их же костях все построено! А вы где-нибудь в Америке видели памятник негру? Даже не обязательно трудолюбивому? Вот то-то и оно. Так где же они тогда, наши подлинные демократические ценности?
Боковым зрением я видел, что блаженный упорно и, скорее всего, весьма аргументированно продолжал мне что-то доказывать. Он открывал рот и даже слегка жестикулировал, но я его уже не слышал. Я смотрел в тот дальний затемненный угол, где в профиль ко мне сидел человек в футляре, а спиной ко мне Людмила Георгиевна. Слышать, о чем они говорили, я не мог, да и, странное дело, не очень-то мне и хотелось. Я только смотрел. Но почему-то смотрел не отрываясь и ясно при этом осознавал, что пожелай я сейчас оторвать от них взгляд – вряд ли бы у меня это получилось. Какой-то невероятно сильный магнит, с которым бесполезно бороться, притягивал мой взор к сидевшим в дальнем затемненном углу японо-русской избы-якитории.
– Ну, хорошо. Допустим, скажу я вам, милочка, где вы сможете отыскать вашего на веки вечные отошедшего в мир иной супруга, но что, простите, я тогда с этого буду иметь?
