– Людочка, дорогая, ты все же как насчет любимого тобой первача? – снова обратился я с вопросом к Людмиле Георгиевне.
Ответа, увы, не последовало.
– Роднуля моя, – попытался я достучаться до близкой мне женщины, – ты что, решила уподобиться этим двум мумиям? Ну ответь хоть что-нибудь?
Стоило мне только протянуть руку, чтобы ухватиться за жалкие остатки некогда до краев наполненной трехлитровочки отменного первача, как Фаддей Авдеич с Эльвирой Тарасовной, синхронно дернув головами, животами и руками, одномоментно вышли из состояния столбнячного оцепенения и, часто моргая глазами, сделали полной грудью несколько глубоких вдохов.
– Что это вы, товарищ Грибничок, не спросив хозяина, решили, понимаешь ли, руку поменять? – Прежняя, тупая белозубая улыбка засияла на лице Фаддей Авдеича. – Ведь это, попросту, по-русски, примета скверная. Разливать всегда должен один. И как правило, хозяин.
– А знаете что, дорогой вы наш Фаддей Авдеич, мне глубоко насрать на вас, на вашу сожительницу Эльвиру Тарасовну, которая в девичестве, как мне представляется, была полная Зусман, а также, многоуважаемый, мне глубоко насрать и на все ваши приметы – Я вызывающе смотрел в глаза-щелочки верзилы и понимал, что ничего ему со мной не сделать. И это именно я сейчас был в танке, укутанный непрошибаемой броней, а он, скотина, супротив меня не смог бы даже в руки взять лопату. Ну, это если вспомнить старушкины слова: «Куда с лопатой против танка?» Такая вот метаморфоза, дорогой читатель, со мной вдруг приключилась. А почему? Да честно, я так до сих пор и не понял. Все-таки, наверное, брожения ума под действием забористого самогона.
Фаддей Авдеич медленно и с грозным видом, как это делал он и прежде, поднялся с лавки и насколько мог растопырил свои свинячьи глазенки, при этом раздувая ноздри во всю допустимую ширь и сопя, как паровоз, мчащийся на всех парах по рельсам вникуда. Затем хозяин заведения скрипнул, словно десятилетиями не смазывавшаяся калитка, и, будто отверженный любовник из фильмов немного кино, трагедийно схватился за сердце. Успев зычным басом прогорланить на всю якиторию: «Люди добрые! Грабят!», – с невероятным грохотом рухнул под стол, задев его край своей тупой чугунно-кучерявой башкой, отчего недоеденные угри вновь испытали ни с чем не сравнимое блаженство полета.
Пока, вихрями вея враждебными и брызгая крупной слезой всенародного горя, расстолбеневшая Эльвира Тарасовна, как резиновый мячик подскочив со своего места и обрушившись на меня со злобной бранью, далекой от нормативной лексики, пыталась достать из-под стола неподъемную тушу Фаддей Авдеича, я твердым движением руки невозмутимо разлил самогон в два берестяных стопоря, и мы со вдовушкой не чокаясь выпили. Правда, Людмила Георгиевна по-прежнему хранила молчание, не совершая при этом никаких лишних движений.
– Помогите! Он его убил! Изничтожьте этого недоноска! – откуда-то с Кавказского хребта, как в случае с Плутархом Диогеновичем, отдаленным эхом доносилось до моего не то слуха, не то сознания. Да, я еще помню: это действительно истошно орала Эльвира Тарасовна.
«Пожалела бы ты себя, дура. Только отошла, и снова такой невероятный стресс. Ведь опять остолбенеешь или, того хуже, растечешься, как дерьмо на сковородке» – в таком вот неприличном и уж совсем непривлекательном ключе протекала моя трезвая мысль, которая, однако, все же помнила о хрупком здоровье грязно оскорблявшей меня базарной бабы или, попросту, по-русски, скандалистки. Не умеющей, как выяснилось, вести себя в приличном обществе. И кто бы мне там что ни говорил, я не самый злой и не самый плохой человек на этом свете. Да, но мне-то, собственно, по-моему, никто никогда такого и не говорил. Кстати.
Не знаю, как там моя очаровательная спутница, но я второй стопарь влил в себя с невероятным наслаждением, после чего с неменьшим кайфом закурил, невзирая на запрет Фаддей Авдеича, предварительно достав из нагрудного кармана ветровки сигареты и зажигалку. Ведь, согласитесь, не достав их, я бы не закурил. Логика.
Вокруг нашего стола, расталкивая друг друга, суетились прибежавшие на крики хозяев селяне. Кто-то тщетно силился помочь рыдающей и негодующей Эльвире Тарасовне достать из-под стола стопудового Фаддей Авдеича. Кто-то предлагал мне выпить самогона или пытался стрельнуть у меня закурить. Кто-то даже, если мне не изменяет память, зло угрожал нам с Людмилой Георгиевной. Кто-то из очень наглых страстно умолял вдову взять его с собой на постоянное место жительства в деревню Жуковка, что на Рублево-Успенском шоссе. Кто-то, запрыгнув с ногами на стол, захотел снять с себя штаны и показать нам всем свою голую задницу, но, к сожалению для бедняги, он это сделать так и не успел: его вовремя стащили вниз. Кто-то, бегая по кругу, старался первому встречному сунуть под нос свой партийный билет, при этом грозным тоном вопрошая: «Ты понял, скотина, ты понял?!» Кто-то из очень пожилых, как заправский акробат, лихо крутил «мельницу», а кто-то отлично поставленным голосом залихватски выводил своим рыдающим тенором арию из оперы «Паяцы»: «Смейся, паяц, над разбитой любовью!» Кто-то шипел, как змея, кто-то визжал, как недорезанный поросенок, кто-то хрипел, как подыхающий раненый лось на охоте, кто-то выл, как воет на луну голодный одинокий волк…
А я, спокойно сидя за столом и покуривая сигаретку, будто воспарив над ситуацией, своей кривой ухмылочкой мстил метущимся, снующим и суетящимся вокруг меня тварям за все мои пережитые страхи, за неуверенность в себе и за неспособность никчемных людишек оценить меня по достоинству. Сейчас я ощущал себя Нероном, который вдохновенно пел, взирая на объятый пламенем великий вечный город; Емелькой Пугачевым, когда в какой-то миг бандюга искренне поверил сам, что он и есть наследник русского престола Петр Третий; я ощущал себя Наполеоном, когда его не знавшее доселе поражений шестисоттысячное войско форсировало Неман; и, словно в озарении, почувствовал неистовый по красоте и вожделенности момент, когда вдруг ясно понял всей своей природой, как это все же просто: стать вождем! Каким-нибудь великим Лениным. Для этого всего лишь надо по кромку завалить большую братскую могилу десятком миллионов православных, своих же собственных сограждан, а после этого, не думая о прошлом, с идеей шествовать вперед, широкими шагами приближаясь исключительно к своей заветной и великой цели. А дальше – ты уже, считай, стоишь повыше Бога! Ты – гений, потому что ты – творец! Ты перекраиваешь мир, который создал Он! Какая сладость и какое упоение!
Какое упоение сидеть, курить и сверху наблюдать за вашим несуразным муравейником, ребятки. Возникнет вдруг желание – возьму сухую палку от какой-нибудь сосенки да вмиг разворошу к чертям собачьим всю вашу муравьиную неправильную жизнь. Разворошу лишь потому, что только я и моя палка знаем, что в этом мире есть гармония, а что с гармонией и рядом не стоит.
После неудавшейся попытки загасить бычок об лоб осточертевшего до колик, ненавистного мне Фаддей Авдеича, которого все-таки с грехом пополам извлекли из-под стола, я ненароком взглянул на Людмилу Георгиевну. Она, не отрываясь смотрела в тот дальний, плохо освещенный угол, откуда еще совсем недавно вернулась задумчивая и обескураженная.
Я зачем-то тоже посмотрел в ту сторону и увидел там Степана Даниловича, спокойно, с улыбкой наблюдавшего за происходившей вакханалией. Наши глаза встретились, и я, поверьте, выронив из рук берестяной стопарь, моментально протрезвел. Снова дикий, но неведомый доселе животный страх сковал мои члены. Он, будто током, пронизал меня от головы до пяток. Сначала, помню, наступила оторопь, затем я, судя по всему, от страха или умер, или потерял сознание.
Эпизод двадцать второй
«Прощайте, люди добрые»
Очнулся от ощущения, что мне ужасно жарко и я весь в поту. Потом понял, что лежу на чем-то деревянном и, значит, естественно, очень жестком. И лежу я абсолютно голый, а кто-то сзади дубасит меня по спине и заднице чем-то горячим и хлестким. Я, как мог, вывернул шею и обнаружил над собой, словно огромную глыбу, склонившуюся здоровенную голую фигуру Фаддей Авдеича с двумя дубовыми вениками в руках.
Как вы думаете, дорогой читатель, что еще делал в бане Фаддей Авдеич, кроме как обхаживал меня вениками по ягодицам? Совершенно верно: он улыбался.
– То, что вы, товарищ Грибничок, об меня хотели загасить сигарету, это неправильно. А знаете почему? Потому что порядок есть порядок, и его нарушать нельзя. У нас в якитории не курят, а вы себе позволили. Ну да ладно, мы вас прощаем, – по моей дряблой жопе долбанули так, что я подлетел, как недоеденный угорь – прощаем, потому как баньки исключительно для услады, а значит, попросту, по-русски, только с добротой и лаской.
Оставалось одно: сильнее стиснуть зубы. Ведь все равно деваться-то мне было некуда. Вот я и лежал. Лежал и терпел, пока откуда-то с боку до моих ушей не донеслись столь характерные женские стоны, что на какое-то время заставили меня забыть даже о вениках. Справа по борту, и тоже абсолютно голая, на похожей деревянной лавке лежала вдова олигарха Людмила Георгиевна Неказистая и стонала так, будто на данный момент с огромным наслаждением беременела. А плотного телосложения пышногрудая сожительница Фаддей Авдеича Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман, теперь уже, понятное дело, без кокошника и сарафана весело и непринужденно прохаживалась по вдове, дубася по ее спине размашисто, хлестко и со знанием дела, такими же увесистыми вениками, но только березовыми.
