Тазиком наполнялась и стиральная машина. В ней я грела воду для таких гигиенических утех, как помывка ног, тел и прочих органов. Вода нагревалась с помощью сложной системы растяжек, потому что древний, доставшийся по наследству от предыдущих хозяев кипятильник нельзя было мочить. Каждый вечер я подвешивала кипятильник с расчетом на его десятисантиметровое погружение в стиралку, нагревала тридцать литров воды и распределяла их между собой и тремя гостями: Петером, Астрид и Юрой с Барнаула.
Идея была такая: сперва — вдоль и поперек красот прихасанщины, затем возвращаемся в город В., греем воду, отдыхаем пару дней и дуем на Север, сплавляться по троечной, но безумно красивой в сентябре Кеми.
— Петер, что из еды-то брать? — Дольше двух суток подряд я в автономки не уходила.
— Продукты должны быть легкими по весу и калорийными по вкусу, — сказал Петька, — например, шоколад, сало, сгущенное молоко. Если сушеное мясо есть, сайпись, надо брать.
— Что за мясо? — переспросила я. — Я такого не знаю что-то.
— Сушеное не знаешь? — удивился Петька.
— Суджук, что ли?
— О, суджук сайпись.
— Тьфу ты, черт… Ясно.
Я чуть не влюбилась в Петера, пока суд да дело. Петер был породист и умен. А мне, чтобы влюбиться, всегда было достаточно и экстерьера. Петер же вдобавок к красоте проявлял еще и интеллект. Высокопородный экстерьер вкупе с интеллектом — убийственное сочетание для мыслящей девушки с эстетическими прихотями. Петькин интеллект подкреплялся наличием у него высшего образования, выраженного словом «доктор».
Я как-то все время забывала спросить, доктором чего именно он являлся, да и не важно это было. Но вот наступил очередной праздник большой помойки, все ушли перед баней в магазин за едой к ужину, дома были я и Петька, и он вызвался в помощь. Пока я ходила на кухню за ведром, экстремалыцик манипулировал в ванной и что-то напевал там на швейцарском языке. Вдруг что-то бабахнуло, наступила темнота, а из коридора завоняло паленой дрянью.
Я вылетела из кухни и тут же метнулась обратно: за свечкой. Идти в комнату за походным фонариком было страшно. Пока искала свечку и чем ее зажечь, становилось все страшнее, потому что там, за пределами кухни, все это время стояла тишина, означающая лишь одно: грядущие неприятности с отправкой «груза 200». Наконец, боясь увидеть самое ужасное, я на цыпочках пошла в ванную, умирая от страха и думая по дороге, что вот ведь — в городе В. консульства швейцарского нет (эта мысль меня почему-то сильней всего угнетала). Но Петька стоял в задымленной ванной совершенно живой, правда, очумелый и держался за башку, а вокруг летали черные хлопья, медленно опускаясь на виновника торжества и прочий скудный интерьер.
— Взорвалось, — сказал Петька, глядя на меня сквозь дым и пепел.
— Вижу, — сказала я и посветила свечкой в стиралку, где плавали останки кипятильника и кусочки расплавленной пластмассы. Провод исчез, в розетке торчала одна вилка.
«Гуманитарий, — подумала я, — для чего, спрашивается, я вот эту палку к машинке привязала? Чтоб электричество в воду не макать».
А вслух сказала:
— Петер, — говорю, — а ты доктор чего?
— А?
— Ну специальность у тебя какая?
— Инженер, — сказал Петька. Затем вздохнул и добавил: — Инженер-электрик. Сайпись, да?
А потом мы поехали на противоположный берег Петра Великого. Там мы хотели провести пару-тройку дней, вернуться в город В., а затем отправиться на Север. Но на противоположном берегу у Петьки воспалился аппендикс, и прямо с корабля, то есть с катера, он угодил на бал. То есть в городскую больницу, где бедолагой тут же сервировали операционный стол.
Мы пришли к нему на следующий день. На входе в хирургическое отделение нас никто не остановил и не предложил переобуться в бахилы. Мы принесли Петьке куриный бульон и выразили ему любовь и сочувствие. Петькина кровать стояла в уголке у окна, и время от времени на нее падали куски штукатурки с потолка. На Петьке лежало уже довольно много известки, и вообще его было жалко. Петька поведал, что его «швейцарский шёпа» уже болит от уколов, а впереди их еще много, и из окна, в котором нет половины стекла, дует в ухо. Внезапно открылась дверь, и в палату по-хозяйски вошел огромный серый котяра. Я рванулась было выставить кота за дверь, но Петька остановил меня:
— Не надо, пусть. Он тут мышей ловит. Мыши в шкафу, они там едят печенье, — сказал гражданин Швейцарии и слабой манией руки указал на прикроватную больничную тумбочку.
Петьку мы забрали через три дня. Хирург, вскрывавший больное Петькино брюхо, подтвердил, что при наличие знакомого врача наш зарубежный друг выздоровеет и амбулаторно. Знакомый врач тут же предъявил себя как гарантию, под которую нам и выдали Петьку.
— Хлористый ему дня три, — сказал на прощание хирург. Мы кивнули, все четверо.
— Гвоздь есть? — Это уже Юра спросил меня, когда мы уложили Петьку в диванную яму.
Я даже не спросила, зачем. Просто нашла двадцатку и принесла Юре. Он показал рукой, куда его вколотить. Я сбегала за молотком и выполнила распоряжение врача. На гвоздь Юра повесил капельницу и сказал Петьке:
— Лапу дай. Левую, ага.
Еще через неделю Петька сказал, что, если мы прямо завтра не поедем сплавляться по Кеми, он повесится на вот этом вот гвозде. И мы поехали, купив сгущенки и «сайпися», которого Петьке было нельзя. Рюкзак ему снарядили мой городской, положив туда лишь смену Петькиной теплой одежды. Ему нельзя было поднимать тяжелое. Уже на месте назначения выяснилось, что Петька забыл его дома на гвозде, не идентифицировав как свой, а взял с собой собственный, привычный и совершенно пустой.
А гвоздь в стене так и остался. Я стала вешать на него настольную лампу за шнур, чтобы читать перед сном.
Летая напоследок над городом В., я чувствовала, как хочется ему спрятаться от холода. Свернуться в клубочек, уткнуться носом в хвост и спать. Спать, спать, спать, спать, и чтоб дымок из печных труб, и чтоб не трогал никто, а надо вытягиваться стрункой вдоль моря, скатываться с неудобных сопок мостами, развязками, крейсерами, спиной вверх, мордой вперед — и верить в свою похожесть на Сан-Франциско, который то ли есть, то нет его, и делать вид, делать вид, постоянно делать вид, что он, город В., такой мачо, такой самец-удалец, и домов с печным отоплением больше не увидать за краснокирпичными крейсерами, за белыми крейсерами, за синими крейсерами, за мостами, под мостами, на сопках, под сопками — нету их. И черт с ними. Ненавижу город В.
Я ненавижу город В. до озноба, до тошноты, до неумения вдохнуть и невозможности выдохнуть — за все его свинство, прагматизм и псевдоромантику, за хамство, за барство, за бедность, за «терпеть не могу Москву и москвичей», за столб в девять тысяч километров, упирающийся мне в левый висок, за блядство, за ханжество, за полжизни тут, за его никомуненужность, за свою никомуненужность, за суперживучесть его обитателей, за мокрое дыхание и сухие глаза, за короткую память, за длинную память, за пароходы на рейде, за море, за сопки, за небо, за жизнерадостных дураков и злых гениев, укрепляющих столбы в девять тысяч километров, за спиленные деревья, за гордость, за ублюдочность, за дождливое лето и пронзительное солнце зимой, за его нелюбовь к себе, за его невероятное самолюбие, за предательство, за равнодушие, за глупость, за сентиментальность, за жадность, за постоянную, запредельную тоску в криках его птиц, за то, что так долго не могла собраться, потому что столб в девять тысяч километров о двух концах, потому что полжизни, потому что не верит ничему, потому что дождливое лето и невменяемое зимнее солнце с алмазными лучами, вспарывающими сетчатку сухих глаз, потому что море, сопки и небо, потому что не за, а вопреки, потому что — до озноба, до тошноты, до невозможности сделать вдох и неумения выдохнуть, потому что его птицы — мои птицы, его воздух — мой воздух, и мы никогда не сможем поделить совместное имущество, среди которого прозрачная, почти неразличимая на фоне северо-восточного ветра, такая дурацкая и такая тонкая пленка моей жизни.
«Хорошо в деревне летом?» — пристает говно к штиблетам. Покупатель на квартиру, мужик с золотой цепью и грустными глазами, долго глядел в окно на Босфор Восточный.
— Надо же, море почти совсем замерзло, а я и не замечал, — сказал он.
Я-то, конечно, увидела замерзшее море гораздо раньше: каждый день я смотрю в эти окна и дважды в сутки летаю на Босфором, выгуливая Банцена. Но до последнего, как умела, я затягивала теплое время года. Двадцать третье декабря — день рождения Казимировой — самый верный признак окончания лета. Вероятно, мы в последний раз налакаемся по этому поводу вместе.
У нас с Банценом билеты забронированы на 12 января. Продажа квартиры — девятого. Так что Новый год в Мск мы будем отмечать по дореволюционному календарю.
