– Сегодня у меня одни сплошные мелкие неприятности, – говорит она. – Представляете, у меня только что разбилась лампочка в ванной, потом упала ваза, а потом разъехался шов на синих брюках!
Фрау Балькхаузен смеется, я молчу, вернее не молчу. Я попытался составить коротенькое предложение, но оно зачахло, не успев родиться.
– Тогда я решила позвонить вам, – говорит фрау Балькхаузен. – Вы ведь мне сами сказали, что я могу вам позвонить… Это Институт памяти?
О боже! Этот проклятый институт! Я и думать забыл о нем, равно как и о фрау Балькхаузен. Теперь и я рассмеялся, но чувствую, что одного смеха будет недостаточно, чтобы вытеснить из памяти ненавистный мне институт.
– Я так много думала о вашем институте! – говорит фрау Балькхаузен.
Мы начинаем бесконечно долго обсуждать, когда нам лучше встретиться: после обеда, ближе к вечеру или вечером. Теперь я вспомнил, что фрау Балькхаузен записалась в Институт памяти, то есть ко мне, на один сеанс яркой жизни. Фрау Балькхаузен предпочла бы встретиться не очень поздно.
– Вечером куда пойдешь – только в ресторан, – говорит она. – Но честно вам скажу, эти народные гулянья по ресторанам не для меня. Там ведь одна сплошная скукомасса, а я с этой публикой не хочу иметь ничего общего.
Я никогда не слышал слова «скукомасса» и потому задумался над тем, что оно может означать и не придумала ли фрау Балькхаузен это слово только для того, чтобы продемонстрировать мне, какая она тонкая и сложная натура и как непросто будет ей угодить, поскольку она никак не может удовлетвориться простыми человеческими радостями. Все то время, пока мы разговариваем по телефону, я смотрю сквозь открытую дверь на свою осеннюю комнату. Листья уже почти все засохли и замечательно свернулись в трубочки или скукожились. На какие-то доли секунды мне становится ясно, почему мне так хотелось завести осеннюю комнату. Чтобы иметь хотя бы одно-единственное помещение на свете, где бы меня никто и ничто не могло напутать. Чтобы иметь хотя бы одно-единственное помещение на свете, в котором никто и ничто не пристанет ко мне, не приблизится на слишком близкое расстояние, не предъявит ко мне никаких требований. Когда я брожу по этой комнате среди своих листьев, у меня даже исчезает чувство, что я чего-то не доделал и что пора ставить точку Прекрасное все-таки изобретение эта осенняя комната, придуманная моей душой, которой, пожалуй, не откажешь в хитроумности.
– Мне не хватает настоящих, ярких впечатлений, – говорит фрау Балькхаузен. – Чтобы они были моими, личными впечатлениями, понимаете?
Хотя я не имею ни малейшего понятия, что мне делать с фрау Балькхаузен, я договариваюсь с ней на четыре часа.
– У причала.
– У причала, – повторяет фрау Балькхаузен, и мы прощаемся.
На самом деле лето клонится к концу, и это занимает меня гораздо больше. Трава пожухла, а листья мало того что пожелтели, так еще стали и опадать. Вот уже несколько дней над крышами кружат чайки. Откуда они тут взялись? Может быть, они прилетели сюда на дождь, может быть, они подумали, что где-то поблизости много воды. В настоящий момент они наблюдают сверху за домохозяйками, которые развешивают в лоджиях белье. Каждый день в окрестных домах открываются балконные двери и появляются женщины, которые проверяют, как там их вещи. Сухие, полусухие, почти сухие. Глядя на одну пожилую даму, которая как раз вышла в лоджию с полным пластмассовым тазиком, я думаю, что от этой возни со стиркой она уже слегка помешалась. Она развешивает белье и уходит. Но уже ровно через две минуты она производит первую проверку, не высохло ли оно. Потом она снова исчезает в квартире, чтобы немного погодя повторить контрольное ощупывание. Она добровольно отдается во власть своего безумного нетерпения и доводит себя тем самым до полного изнеможения. А может быть, всё наоборот: может быть, только в изнеможении она хотя бы на мгновение может отдохнуть от своего безумия. За короткое время она успевает раз десять-пятнадцать потрогать белье, а потом неожиданно садится в плетеное кресло и застывает между болтающимися простынями. Она наблюдает за соседкой, которая вышла на балкон покурить, и засыпает. Она сидит, откинувшись назад, с открытым ртом, руки неподвижно лежат на коленях. Кажется, белые простыни, висящие слева и справа от нее, сейчас накроют ее с головой, как покойницу. Но тут старушка очнулась и тут же потянулась к своим вещичкам, проверить, не высохли ли они наконец. Потрясающая картина. Покойница пробуждается и легким прикосновением к погребальному покрывалу отодвигает в очередной раз свою реальную смерть, оставляя ее до лучших времен. Курильщица принялась уже за вторую сигарету. Она чувствует, что за ней наблюдают, и от этого, похоже, впадает в тихую ярость. При этом поблизости нет никого, на кого она могла бы вылить свое раздражение. Она бросает в пустоту гневные взгляды, в которых светится унылая тоска, и нервно пыхтит своей сигаретой. Чуть позже я сам попадаюсь в сети своего собственного безумия. По дороге в уборную я застреваю в коридоре перед зеркалом и вдруг понимаю, что у меня опять лицо одиннадцатилетнего мальчика. Опять передо мною это лицо мучнисто-белого цвета, круглое, как луна, светлые волосы, водянистые голубые глаза, пересохшие слипающиеся губы с потрескавшейся кожей, во рту неприятный привкус, который никуда не девается, кожа на голове постоянно чешется, язык не шевелится, и только маленькие лунные глазки испуганно смотрят по сторонам, а в них одни сплошные вопросы. Когда начнутся мучения? Откуда их ждать? Кто сегодня будет смеяться надо мной? Кто из сверстников подойдет сегодня ко мне и крикнет: «Растянулась рожа в блин, получился жирный евин»? Кто дернет меня за мой дурацкий свитер и отпустит какую-нибудь шуточку по поводу моей одежды? Неужели опять я пойду домой и сяду, как сейчас, на диван и буду сидеть до тех пор, пока не пройдет наваждение? Нет, с таким лицом я не могу показаться фрау Балькхаузен. Вся забитость, затурканность, пришибленность моего детства возвращается ко мне, проходя через меня все снова и снова, вдавливая меня в диван, с которого я не могу подняться уже в течение часа. Потом я все-таки поднимаюсь и открываю шкаф. Теперь в моей комнате как минимум два странных предмета: открытый шкаф и я. Моя рука тянется к стопке белья, выглаженного еще Лизой. Я трогаю его, как та женщина на балконе. Я вынимаю себе полотенце и какое-то время немножко ношу его по квартире. Я чувствую, что устал, как та женщина на балконе, и ложусь на диван, подсунув под голову сложенное полотенце. От полотенца пахнет Лизой, и это помогает мне заснуть. Я сплю почти час. Призрак с мальчишеским лицом исчезает.
От затяжных дождей река вышла из берегов. Широкие прибрежные газоны залиты водой. Сходни на причале сняты, за каменным парапетом несутся бешеные потоки, теснясь и толкаясь. Фрау Балькхаузен стоит рядом с пожарной машиной и наблюдает за тем, как пожарники закладывают подвальные окна в некоторых домах мешками с песком. Платье у нее землисто-серого цвета, и выглядит она как-то затравленно. Ссутулившись и явно смущаясь, она отводит взгляд в сторону, когда я подхожу к ней и здороваюсь. Сначала мы решаем пройтись, но потом выясняем, что нам обоим нравится смотреть на бурливую реку. Мы садимся на скамейку и смотрим на мутно-желтую воду. Помолчав, фрау Балькхаузен начинает рассказывать мне о своей проблеме, которая сводится к тому, что ей скучно.
– За что бы я ни принималась, – говорит фрау Балькхаузен, – я заранее знаю, что на меня обязательно рано или поздно нападет тоска. Скорее рано, чем поздно. В последнее время мне совсем уже тошно стало, и я поняла, с этим надо что-то делать… И тут я встретила вас. Я вздрагиваю. Хорошо, что фрау Балькхаузен этого не замечает.
– А какого типа скука вас беспокоит? – спрашиваю я. – Индивидуально-частного порядка или общественно-массового?
– Что значит «индивидуально-частного порядка»? – спрашивает фрау Балькхаузен.
– У вас не бывает такого ощущения, – спрашиваю я, – когда вы находитесь наедине с собою, будто скука возникает у вас внутри, а вы ничего не можете с нею поделать, вы просто начинаете резко чувствовать этот неожиданный очаг воспаления?
– Точно, точно. Такой совершенно неожиданный очаг воспаления.
– Это называется скука индивидуально-частного порядка. А бывает еще по-другому: вот вы находитесь среди людей, в театре, например, или в бассейне, или еще где, вы общаетесь с людьми, вы довольны, потому что вы, собственно говоря, и пошли в театр или бассейн для того, чтобы приятно пообщаться и развлечься. Но потом вам вдруг начинает казаться, что все это развлечение на самом деле не развлечение, а одна сплошная скука.
– Точно! Именно так у меня и бывает! – говорит фрау Балькхаузен. – И это мне больше всего не нравится. У меня постоянно такое. Встречаюсь со знакомыми, всё хорошо, весело, приятно, а потом вдруг раз – и я чувствую, что на самом деле меня все это нисколько не занимает, что все как бы проходит мимо, не цепляет. Жуткое чувство! Это индивидуально-частная скука или общественно-массовая, как вы считаете?
