— А если эту ладью вообще убрать, ты не думал?
— Нет, не думал, — проговорил маленький уже безо всякой рисовки. — Это красиво получается, да! Пойду покумекаю…
Это «пойду покумекаю» получилось у него так взросло и солидно, что он сам захихикал, убегая.
— Владимир Алексеич! — крикнула толстая девушка, вся раскрасневшаяся от сильных чувств. — Там Шмакин опять не хочет работать.
— Где он? — спросил Семушкин, мгновенно переменившись: из расплывчатого добряка он превратился чуть не в комиссара.
— В рубке заперся.
— Сейчас будет ему рубка. Рубка мяса. Идемте со мной, — бросил Семушкин Вале и почти без одышки полез на пятый этаж.
У обитой жестью двери радиорубки он остановился, несколько раз глубоко вдохнул, словно готовясь к погружению, и наконец решительно постучал.
Ответа не было.
— Шмакин! — заорал Семушкин. — Где чертеж?!
— Не будет чертежа, — ответил сиплый мальчишеский голос.
— Шмакин! — повторил Семушкин. — Ты чувствуй! Я не посмотрю, что ты калека. Я тебе вторую руку вырву. Если завтра не будет чертежа, у меня цех встанет.
За дверью молчали.
— Шмакин, — сказал Семушкин гораздо тише. — Это ты мне так за все мое добро, да?
Щелкнули два замка, и дверь открылась. Шмакин, щуплый малый с болтающимся рукавом линялого, некогда лилового свитера стоял перед ними с выражением отчаянным и почти слезливым.
— Я не могу, Владимир Алексеич, — сказал он.
— Шмакин, — проникновенно выговорил Семушкин. — Если не ты, это вообще никто не сделает. Пойми, Шмакин. Такая голова одна не на школу, а на город. Ты подумаешь и сделаешь. Если ты не сделаешь, меня же снимут с цеха, а куда я пойду?
Не поверить ему было невозможно. Казалось, сейчас он и сам пустит скупую мужскую слезу.
— Это нельзя сделать, — прошептал Шмакин. — Эти техусловия… вы же знаете… они взаимоисключающие.
— А ты сделаешь, — настойчиво повторил Семушкин. — Никто не сделает, а ты сделаешь. Но прятаться — это же последнее дело. Переформулируй там условия, в конце концов. В пределах допуска. Ты же знаешь, как по ГОСТу…
— Но если я не могу? У вас что, инженеров нет?
— У меня нет таких инженеров, Шмакин. У меня никогда не будет таких инженеров. Хочешь, я тебе, к чертям собачьим, двойные сверхурочные заплачу?
— Да при чем тут! — взорвался Шмакин. — Вы хотите какую температуру поставить? У вас при такой температуре все полопается к фигам, а крайний снова я буду!
— Когда ты был у меня крайний? Я всегда тебя прикрывал.
— Когда вам это нужно? — прошептал Шмакин после долгой паузы.
— Послезавтра все. Край.
— Я попробую, — сказал Шмакин и мимо Семушкина сомнамбулически побрел в актовый зал.
— Изумительный парень, — тихо рассказывал Семушкин Вале, спускаясь на второй этаж. — Я его в Вологде нашел. Отказник, что-то с рукой, родился с культяпкой. Способности фантастические. Я его забрал к себе. Он уже две олимпиады выиграл.
— Но вам же не нужен его чертеж? — спросил Валя, который давно догадался.
— В цеху не нужен, — признал Семушкин. — Но чисто по-человечески очень нужен. Если он решит эту задачу — значит, ему доступны проблемы, над которыми пятикурсники голову ломают.
— А не резко вы с ним? Руку вырву и все это…
— Но с ним невозможно иначе, с ними со всеми, — сказал Семушкин, удивляясь, как Валя не понимает такую очевидную вещь. — Невротизацию ведь не я придумал. И потом, они должны знать, насколько они нужны. Сейчас никто ничего не может именно потому, что никто никому не нужен. А этим я сразу говорю — если не сделать такую-то рационализацию, план летит.
— И действительно летит?
— Ну, не всегда, — сказал Семушкин лукаво. И хотя в этом лукавстве тоже был расчет на зрителя, Валя к нему проникся.
На втором этаже им навстречу пробежала девочка лет тринадцати, с лицом некрасивым, но веселым и живым, с лягушачьим ртом и большими оттопыренными ушами.
— Я прочел, — сказал ей Семушкин. — В общем, дельно, но не твой уровень, сама понимаешь.
Она просияла.
— Я чувствовала, что не мой. Но иногда же, знаете, кажется, что вообще уже не напишешь ничего…
— Тебе кажется, а ты крестись. Первая глава вполне, а к третьей видно, что ты сама скучаешь. Надо вторую линию или что хочешь, но чтобы в конце я понял — все они встретятся, деваться некуда.
— Я попробую!
— И в начале второй главы, конечно, длинноты невыносимые.
— Ой, точно! Я сама тяну-тяну, все думаю, так будет похоже на серьезное…
— Ты вообще меньше думай, что получится. Плотней надо. Валяй, — он отпустил ее и прошел дальше, к кабинету, откуда доносился тихий и четкий учительский голос.
— Отличная девка, — сказал он Вале. — Писатель будет, всех за пояс заткнет.
Они посетили несколько кабинетов, где школьники свободно бродили по классам, присаживались, заглядывали друг другу в тетради, перешептывались и продолжали что-то писать. Это была контрольная, на которой разрешалось свободно консультироваться. В другом кабинете учитель читал вслух малопонятное, но, судя по содержанию, связанное с топологией.
— Ну вот что он пишет! — вскрикивал мальчик с «камчатки». — Это же шарлатанство чистое!
— Почему шарлатанство?
— Некорректно потому что. Вы же сами видите, у него тут слабый переход.
— Не скажи, — осаживал его учитель, — он проработает. Это же не принципиально…
— Все принципиально! Или мы математикой занимаемся, или у нас тут шарашкина контора…
Все вместе производило впечатление не то утопии Стругацких, не то антиутопии Уиндэма: это были другие дети в другой школе. Во время обхода Семушкин успел поправить два чертежа, наставить на путь истинный толстого малого, застрявшего над трудной физической задачей (не обошлось без комического подзатыльника) и дать пару советов детям из драмкружка, ставящим «На дне».
— Как вы думаете, — спросил Валя, — есть еще такие школы?
— Скоро все такие будут, — бодро ответил Семушкин, — или не будет никаких. Если их не будет стимулировать любопытство, пиши пропало. Все, что надо, они узнают в Сети, без учителя. Надо учить тому, чего нет в Сети.
— И куда они идут после школы?
— Большей частью на завод, — неохотно ответил Семушкин. — Кое-кто в институт. А некоторые просто дома сидят и думают, стипендия позволяет.
— Стипендия?
— Лучшим выпускникам мы платим. Пускай думают, гению нужна праздность. Я вас еще с директором познакомлю, он сейчас отъехал в Перов за пособиями. Хотя чего ему не хватает? Весь наш брак к его услугам, разбирай с детьми да не повторяй ошибок. Нет, ему пособия нужны… Ладно, деньги есть…
— А вы тут куратор от завода?
— Н-ну. Я вообще с детства преподавать мечтал, но в школе очень быстро понял, какой должна быть моя школа. И до сорока лет, видите, ее придумывал. А потом, когда Семенов спросил, как делать школу, — я изложил. Он сразу понял, ни вопроса не задал. Только спросил, где я учителей возьму. А я ответил: придут. Вот и вы пришли. Вы же останетесь?
— Не знаю, — честно сказал Валя. Он и вправду не знал.
Окунев показал паспорт на проходной института и поднялся, как было ему сказано, на пятый этаж.
Институт был непомерно огромен даже для самого секретного завода: если одно изделие номер шестнадцать требовало в семидесятые годы такого научного обеспечения — значит, это было изделие либо очень большое, либо чрезвычайно значительное, либо несуществующее. Восьмиэтажный квадрат с бетонным внутренним двором, с тремя рядами гаражей, с широкими коридорами, буфетами, столовыми, с желтым линолеумом, широкими стеклами, досками почета и позора — этот институт сам мог быть градообразующим предприятием в иные времена, но теперь был, конечно, предприятием градозатопляющим, балластным, неподъемным даже для областного центра. Страшно было представить, какие вопросы решались за этими железными дверьми, обсуждались в курилках на высоких лестницах, около неизменных майонезных баночек с пеплом, сколько тут было грибных выездов, песенных костров, детских праздников, тайной ненависти к социализму и последующей страстной любви к нему; сколько по этим коридорам ходило странного народу, заоблачно умного в чем-то главном и беспомощного во всем остальном, сколько тут было сначала демонстративного презрения к быту, а после — самой подлинной и безбытной нищеты; сколько народу сначала не могло отсюда уехать, а потом уехало только для того, чтобы называть здешние годы своими лучшими; какие великие абстракции выдумывались тут — чтобы послужить ничтожной детали в узле номер триста пятнадцать изделия номер шестнадцать; но странней всего, что самый дух этого места был все-таки духом надежности. Можно было сколько угодно презирать номерные заводы, изделия, узлы, измываться над инженерами, единственными радостями которых были грибы, рыбалка и самиздат, — плюс, конечно, специальное снабжение, копченая колбаса, из-за которой совершалось в России столько предательств и, возможно, убийств, при одной мысли о которых хочется сейчас, немедленно, купить батон копченой колбасы и съесть его не нарезая, откусывая. Можно было сколько угодно издеваться, говорил себе Окунев, над их убогими радостями и безвыходными жизнями, но их резиновые лодки, институтские коридоры, изделия номер шестнадцать оставляли ощущение уюта, и он чувствовал это сейчас, шагая по желтому линолеуму. Откуда это чувство? При чем здесь, казалось бы, уют? Чувство большой, надежно защищенной страны, которая только и может позволить себе такое бетонное излишество? — нет, никого эти выдуманные враги не пугали. Ощущение, что все они тут были хорошие люди? Неправда, больше трех хороших людей на одном этаже не бывает физически, остальные становятся хороши либо плохи в зависимости от тысячи обстоятельств, начиная с погоды и кончая работой кишечника. Нет, дело было вот в чем. Сейчас мы сформулируем. Дело было в том, что все это была игра, и весь институт был огромная площадка для огромной игры.
