— Вы к нам по журналистике или болезнь какая? — певуче спрашивала его хозяйка офиса, перовская представительница Оноре.
— И по делу, и болезнь, — решительно сказал Окунев.
— А и очень хорошо, — говорила перепетуйка, придвигая к нему пухлой рукою стакан лиственничного отвара. — Всегда лучше, когда личный интерес. Что хотите исцелять?
— Я сначала хочу про другое, — настаивал Окунев. — Я слышал, что вы партию создаете. Очень хочется понять какую.
— Какую? — пела перепетуйка. — Лесную, мы создавать хотим лесную партию братьев-пенсионеров, потому что у нас пенсионеры сейчас никак не представлены. Наши бабушки, они какую могли бы экономическую самостоятельность иметь! Наши грибочки, кто еще сделает такие грибочки? У нас Америка все купила бы, у нас самое экологически чистое, у них нет такого и не будет никогда. У нас ягодки, где в Америке такие ягодки? Голубика, костяника, морошка, куманика, зубаника, бзника! Они сварят, продадут, и вот им хватит до старости. А носочки, рукавички? Кто свяжет такие рукавички, а? — спрашивала она его, словно годовалого, и все ее пятидесятилетнее лицо уютно морщилось. Невозможно было понять по этой женщине, как она жила, что делала, во что верила. Жизнь не оставила на ней следа. — Кто-кто у нас свяжет такие рукавички? Из зайчика сошьет, из овечки свяжет? Да нигде в мире не бывает таких рукавичек! Мы считаем как? Мы думаем, что главный-то класс и есть старческий, что в нем есть умудренность. Умудренные-то люди и должны все решать, и всегда Россиюшка была страной старичков, бабушек! Вот мы бабушкам дадим заработать, шить-вязать, потом грибки, огурчики. У нас бабушек сколько — знаете сколько? Перепетуюшка наша хоть и вечная, а сама бабушка, и прамамочка ее давно бабушка. Скоро бабушки наши будут жить как йети, к йети потому и тарелушки прилетают, что ищут рецептик. Рецепт старости, вечной жизни ищут тарелушки, а наши ученые отворачиваются. Все это гордынюшка!
Окунев пил лиственничный отвар, кисловатый, древесного цвета, кивал и все ясней понимал: так, так. Все именно так, как он думал. Вот она, партия будущего: конечно, это будут старики, кто бы кроме? Потом они создадут партию внуков. Внуки к сорока годам, может быть, поумнеют — хотя бы настолько, чтобы не верить в йети. Впрочем, может быть, к тому моменту появятся и йети — последние остатки одичавших сотрудников НИИ, отказывающихся верить в торсионные поля. И тарелушки будут летать, дождавшись наконец времен, когда землю можно будет захватывать уже безо всякого риска.
Через полчаса ее припеваний Окунев понимал, что готов рассказать этой женщине все о себе. Его расслабил лиственничный отвар, а может, он просто устал сопротивляться. Его затягивало в перепетуйство, как усталого путника манит хвойная подстилка. Кому и зачем нужно все остальное — он уже не понимал, и чем торсионные поля хуже каких-либо иных? Уют НИИ странно слился с уютом перепетуйства, как жизнь со смертью, образующих, если вдуматься, нерасторжимое гармоническое единство.
Она рассказывала ему о родовых усадьбах, о программе, которую они хотят подать ИРОСу, и новая эта прекрасная партия обещает помочь, и уже они отправили им в Москву банку огурчиков, вот только очень жаль, что местное отделение все погибло, но на самом деле оно, конечно, не погибло, а взяли его тарелушки. Там они их обследуют, дадут вечную жизнь и вернут. Ну а у вас-то, у вас-то какая хворобушка, ведь мы всем, всем помогаем?
— Я вижу сон и во сне животное, — сказал Окунев необыкновенно честно. Он никому этого не рассказывал.
— Какое именно животное? — спросила перепетуюшка с интонацией строгой медсестры.
— Я вижу умирающее животное, — медленно, с трудом, словно под гипнозом, продолжал Окунев. — Оно исчезающий вид. Оно не знает, как себя вести.
Теперь кивала перепетуюшка, но из нее вдруг исчезла вся умильность — перед Окуневым был серьезный диагност.
— Оно должно вылезти из норы, но у норы его ждут, — продолжал Окунев, — и между тем находиться в норе оно тоже больше не может. Его встречают и бьют, и оно сначала угрожает, но всем только смешно. Потом оно просит. Это никого не трогает. Потом оно останавливается и плачет, тогда его пытаются добить. Но оно еще довольно большое и быстрое, и тогда оно возвращается в нору. Из которой все равно потом придется выходить. Мне кажется, что мое рождение было ошибкой.
— Все это гордынюшка, — решительно сказала перепетуйка. — Вам надо поехать на источник немедленно. Очень-очень быстро надо поехать на источник. Вам будет это стоить по льготной программке двенадцать тысяч, если оформить до послезавтра.
Окунев встал. Гипноз кончился.
— Пока я жив, — сказал он твердо, — этого не будет. Впрочем, окончательно я ничего не знаю, но у меня есть предчувствие…
И он сказал ей еще кое-что, чего вам не нужно знать.
В огромном кабинете гендиректора Семенова на третьем этаже заводоуправления шло заседание верхушки — два зама, главный инженер, руководитель второго отдела НИИ (они все были номерные, без расшифровок), кадровик и кто-то из Екатеринбурга, с неясной, но важной миссией. Тихонову разрешили сидеть в углу, за отдельным столиком, где обычно помещалась секретарша. Но сегодня в ней не было нужды — Семенов ее отослал.
— Вот он у нас все запишет, — сказал он загадочно, указывая на Тихонова.
Заседание производило на Тихонова крайне странное впечатление. Он не понимал, о чем речь, поскольку на заводе давно выработался стиль умолчаний о главном — все приборы и узлы назывались по номерам либо загадочным буквенным обозначениям. Чувствовался некоторый надрыв. Было видно, что все эти люди работают вместе бог весть сколько и, в общем, прекрасно друг к другу относятся, и даже человек из Екатеринбурга явно присутствовал на таких обсуждениях не в первый раз, потому что он — единственный из всех — со скучающим видом чертил в блокноте геометрические фигуры. Остальные неистовствовали, изображая трудовой энтузиазм и полемику с чуть большим старанием, чем следовало: то ли специально старались для гостя, то ли развлекались таким образом сами.
— Вы как хотите, — говорил главный инженер, — но я таких обязательств не возьму и вам, насколько смогу, буду противостоять. Да, потому что вы как хотите, но это абсолютный волюнтаризм. — Тихонов давно не слышал таких слов, их никто уже всерьез не употреблял. — Простите меня, Максим Леонидович, но о таком графике может мечтать только сумасшедший. Мы опять все запорем, я уж не говорю — по кашкам, но даже и пятнадцатый узел мне еще не кажется готовым. Ведь это на что будет ставиться? Это будет ставиться… — Он осекся и многозначительно посмотрел на журналиста. — Это будет на таком изделии, которое уже не переделаешь после пуска. И на коллегии опять будут песочить — кого же? Вы как хотите, но я совершенно не могу, я не хочу и категорически требую!
— Владимир Михайлович! — прижимая руки к груди, говорила очкастая женщина лет сорока, больше всего похожая на библиотекаршу, измученную отсутствием финансирования и личной жизни. — Мы можем перестраховываться и перерассчитывать, но дело стоит и будет стоять! Я позволю себе процитировать — великой державе застой опаснее поражения. И пока вы будете обсчитывать и проверять, люди могут спросить нас — что мы, собственно, делаем? Почему мы это делаем и где наш, наш личный, не государственный, но собственный прогресс? Меня сын уже спрашивает: мама, когда вы рапортуете? И как мы посмотрим на детей, и неужели нам важней то, как на нас посмотрит комиссия?
— Елизавета Борисовна! — почти закричал инженер. — Я очень уважаю мнение вашего Миши, он развитой мальчик! Но речь может пойти о миллионах. Да, рублей, а, слава богу, не жизней, я надеюсь, что до жизней не дойдет. Но погоня за очередным рекордом — это, товарищи, штурмовщина, и мы все уже видели, что было с «Протоном»… — Он опять осекся и без особой приязни поглядел на Тихонова. — Отрасль переживает ломку, товарищи, и не в последнюю очередь потому, что некоторые до сих пор берут от прошлого не те традиции, которые заслуживают, а те…
Он махнул рукой и отвернулся.
— Какие есть, такие и берут, — задумчиво сказал сыроватый толстяк с широким крепким лбом. — Я со своей стороны могу только заметить, что в прошлом году эта, как вы сказали, штурмовщина привела к первому месту по отрасли. А победителей, как известно, не судят. Поэтому если вы спросите меня — я бы поддержал второй отдел. Если наука говорит — да, почему практики должны тормозить? Отливка у нас слава богу, батонщики не подводят, министерство дает добро — почему не рискнуть? Четырнадцать значит четырнадцать, но есть ведь еще, как народ говорит, пятое число и прогрессивка…
— Перестраховка — хорошая вещь, — заметил человек из второго отдела НИИ, высокий, нервный и, кажется, не очень здоровый: язва? колит? Непонятно было, поддерживает он инженера или возражает ему с позиций упомянутого волюнтаризма. — А с другой стороны, движение — все. В последнее время, товарищи, темпы меня смущают. Мы все-таки недогружаем людей, и если прибавить, скажем, один час хотя бы по вторникам, да что там, по четвергам…
