Аличе почувствовала, что пропала. Она надеялась, что на ризотто все и закончится. Но Фабио достал из духовки лоток, в котором лежали помидоры, баклажаны и желтые перцы, фаршированные чем-то похожим на мясной фарш с панировочными сухарями. Овощи казались огромными, такие ни за что не улягутся в ее желудке.
— Выбирай! — предложил Фабио.
Аличе закусила губу, потом неуверенно указала на помидор, и Фабио, действуя вилкой и ножом как пинцетом, перенес его на тарелку.
— Еще что?
— Достаточно, — ответила Аличе.
— Не может быть! Ты же ничего не ела. При том что столько пила!
Аличе посмотрела на Фабио снизу вверх и на долю секунды возненавидела его, как ненавидела своего отца и свою мать, Соль и всех, кто когда-либо заглядывал в ее тарелку.
— Вот это, — переборов себя, сказала она и указала на баклажан.
Фабио обрадовался. Поухаживав за Аличе, он положил на свою тарелку всех овощей по штуке и принялся за них, с удовлетворением поглядывая на Аличе.
Аличе попробовала начинку, едва подцепив ее кончиком вилки. Кроме мяса в ней были яйца, творог и пармезан; она быстро сосчитала, что одного дня полного голодания совершенно недостаточно, чтобы компенсировать все это.
— Нравится? — спросил Фабио, улыбаясь с полным ртом.
— Очень вкусно, — ответила она, собралась с духом и откусила кусочек баклажана.
Подавляя тошноту, Аличе молча отправляла в рот кусочек за кусочком. Фабио что-то говорил и подливал ей вина, она кивала, но при каждом движении все сильнее ощущала, как баклажан бушует у нее в желудке.
Фабио съел почти уже все, а у нее на тарелке оставался еще помидор, красный и толстый, наполненный этой тошнотворной мешаниной. Если нарезать его и спрятать в салфетку… Но Фабио непременно заметит, ведь рядом нет ничего подходящего, чем можно было бы прикрыться, кроме свечей, уже наполовину сгоревших.
Когда закончилась вторая бутылка вина, Фабио с трудом поднялся из-за стола, чтобы достать третью. При этом он обхватил голову обеими руками и громко простонал:
— Остановись, прошу тебя, остановись.
Выглядело это уморительно, и Аличе рассмеялась.
В холодильнике вина не оказалось.
— Знаешь, родители все прикончили, придется спуститься в подвал, — сказал Фабио. Он беспричинно рассмеялся, и Аличе тоже смеялась, хотя от смеха и болело в животе.
— Смотри никуда не уходи! — приказал он, приставив палец к ее лбу.
— О'кей, — ответила Аличе, и ей сразу же пришла в голову хорошая мысль.
Как только Фабио ушел, она брезгливо взяла маслянистый помидор двумя пальцами и понесла его в туалетную комнату, стараясь держать подальше от носа, поскольку ее начинало тошнить от одного только запаха. В туалете она заперлась и подняла крышку унитаза. Потом рассмотрела помидор. Крупный… Очень… Наверное, следовало бы разрезать… Но ведь мягкий!
«А, плевать», — подумала она и бросила помидор в унитаз.
Помидор издал «плюх!» и, едва не обрызгав ее красивое небесно-голубое платье, удобно расположился в сливе, на самом дне.
Аличе нажала спуск, и вода спасительным дождем обрушилась вниз, но не втянулась, как обычно, в трубу, а с грозным урчанием начала заполнять унитаз. Аличе в испуге отпрянула, так, что больная нога подвернулась. Вода все прибывала и прибывала, а потом вдруг остановилась, заполнив унитаз до краев. Аличе с опаской заглянула в него. На дне, ровно там, где и прежде, как ни в чем не бывало лежал помидор.
Черт… Аличе смотрела на него, наверное, целую минуту, охваченная паникой и в то же время странным любопытством. Ее привел в себя щелчок замка входной двери. Тогда она схватила щетку и с отвращением сунула ее в воду, но помидор не желал никуда двигаться.
— Что же мне делать? — прошептала она.
Почти машинально она снова спустила воду, и теперь вода, перелившись через край, стала растекаться тонким слоем по полу и подбираться к ее нарядным туфлям. Аличе попыталась приподнять рычаг спуска, чтобы остановить поток, но ничего не получилось. Если бы она не сдвинула коврик, лежавший возле раковины, вода потекла бы к двери и оттуда в коридор.
Через несколько секунд потоп прекратился. Но помидор никуда не делся — лежал себе, целый и невредимый, на том же месте. Озеро на полу замерло. Аличе вспомнила, как однажды Маттиа объяснил ей, что существует определенная точка, при которой вода перестает растекаться. Это происходит, когда поверхностное натяжение становится таким сильным, что удерживает жидкость подобно невидимой пленке.
Аличе с ужасом смотрела на сотворенное ею. Не зная, что делать, она опустила крышку унитаза, села на нее, закрыла лицо руками и заплакала. Она плакала из-за Маттиа, из-за своей матери, из-за своего отца, из-за всей этой воды, но больше всего из-за самой себя. Она тихонько произнесла имя Маттиа, словно призывая его на помощь, но оно замерло у нее на губах.
Фабио постучал к ней, но она не шелохнулась.
— Али, у тебя все в порядке?
Аличе видела его силуэт за матовым стеклом двери. Желая скрыть слезы, она потянула носом, но тихонько, чтобы не было слышно, и уже погромче покашляла.
— Да, да, — ответила она. — Минутку, сейчас приду.
В растерянности она осмотрелась, словно и в самом деле не понимала, как оказалась в этой туалетной комнате. Вода все еще капала, просачиваясь из-под крышки, и Аличе на мгновение понадеялась утонуть в этом тонком слое влаги.
Наведение на резкость
(2003)
Она пришла в фотоателье Марчелло Кроцца в десять часов утра, но прежде, набираясь решимости, трижды объехала квартал.
— Хочу освоить профессию. Не возьмете ли меня в ученики? — спросила она.
Кроцца, сидевший за проявочной машиной, кивнул в знак согласия. Потом обернулся и, посмотрев ей прямо в глаза, заметил:
— Но поначалу платить не смогу.
Он не решился посоветовать ей: «Знаешь, брось эту затею!» — потому что точно так же много лет назад поступил сам, и воспоминание о том волнующем моменте составляло, собственно, все, что осталось у него от любви к фотографии. Несмотря на все разочарования, он никому не отказал бы в таком волнении.
Он поручил ей печать любительских фотографий. Чаще всего это были снимки, которые делают на отдыхе. Семья из трех-четырех человек на море или в городе, где много памятников искусства. В обнимку на площади Сан-Марко или у Эйфелевой башни, с обрезанными ногами и всегда в одной и той же позе. Фотографии, сделанные автоматической камерой, передержанные или без фокуса. Аличе давно перестала рассматривать их: проявляла и вкладывала все вместе в бумажный конверт с желто-красным логотипом «Кодак».
Кроме того, она принимала катушки с пленкой на 24 или 36 кадров в пластиковых баночках, писала имя клиента на квитанции, сообщала ему, что снимки будут готовы завтра, пробивала чек и говорила «спасибо» и «до свидания».
Иногда в субботу приходилось снимать бракосочетания. Кроцца заезжал за ней без четверти девять, всегда в будничной одежде, без галстука, ведь он же фотограф, а не гость.
В церкви следовало ставить два софита, и однажды Аличе уронила один из них — он разбился на ступенях алтаря. Она с испугом посмотрела на Кроцца. Тот поморщился, словно осколок попал ему в ногу, но спокойно сказал:
— Ладно, убери его оттуда.
Кроцца полюбил Аличе, хотя и не знал почему. Скорее, причин было несколько. Во-первых, у него не было своих детей, во-вторых, с тех пор, как она появилась в лаборатории, он мог в одиннадцать утра отправиться в бар и проверить номера лото, а когда возвращался, она улыбалась и спрашивала: «Ну так что, мы разбогатели?» Стажерка хромала, и у нее не было матери, как у него не было жены, и это тоже немного сближало их. Но главное — он ни на минуту не сомневался: ей все это скоро надоест, и железную штору по вечерам он опять будет опускать один, чтобы вернуться домой, где никого нет.
Однако спустя полтора года Аличе все еще работала у него. Теперь, имея ключи, она раньше приходила по утрам, и Кроцца заставал ее у дверей, когда она подметала тротуар вместе с синьорой из соседнего продуктового магазина, с которой он даже никогда не здоровался. Платил он ей по-черному — пятьсот евро в месяц, но если снимали бракосочетание, то вечером, остановив свою «лянчу» у дома делла Рокка, доставал из бардачка кошелек и протягивал еще пятьдесят.
— Увидимся в понедельник, — говорил он и уезжал.
Иногда Аличе показывала ему свои снимки, желая узнать его мнение, хотя оба теперь понимали, что он ничему не может научить ее. Они садились за стол, и Кроцца рассматривал фотографии, поворачивая их к свету, а потом давал кое-какие указания относительно выдержки или использования затвора. Он не возражал, чтобы она снимала, если хотела, его камерой, и про себя решил, что подарит ей свой «Nikon» в тот день, когда Аличе соберется покинуть его.
